Львы (Leoni)

От автора: Я написала этот рассказ о Священном Отряде Фив некоторое время назад. Недавно его отобрали для публикации в итальянском журнале "voci" by Kappa edizioni. Двое профессиональных художников выполнили иллюстрации. Сканы можно посмотреть по ссылке на оригинальный текст. Автор благодарит susa_938 и japanpeterpan за бесценные советы. «Вы просто чудо, не знаю, что бы я без вас делала». *** Я родился на изрезанных складками холмах Беотии – на черной, выжженной солнцем земле. Все мои ранние воспоминания связаны с землёй: тёплый ягненок на руках, пьянящий запах зрелого винограда в пору уборки урожая. Крупицы жирной земли на своих ладонях – зернистые, влажные – в потоке воспоминаний о давно ушедшем я вижу ярче, чем что-либо иное. Отец разводил лошадей, но я с детства хотел стать воином. Я помню, как зачарованно смотрел однажды на шествовавших по улице гоплитов: тесным строем они возвращались из какой-то битвы. Отец тогда привёз меня в Фивы на празднества, посвященные Гераклу. Мне - мальчику, родившемуся и выросшему в деревне и привыкшему к неспешному кочевью со стадами и неизменному годовому круговороту – звук сандалий, одновременно опускавшихся на мостовую подобно ужасающему, но возвещающему победу удару, показался более всего похожим на божественный гнев. Но мне было не страшно. Из-за отблесков солнца, горевших на бронзовых кирасах и шлемах с гребнями, кружилась голова: казалось, я всё наблюдал сверху, восседая на ложе из копейных наконечников, как Зевс-громовержец на священной горе. Теперь час настал, и меня – и нас – настигает кара – справедливая ли? – за ту смесь гордости и воистину львиного высокомерия, что отметили меня тогда, как шрам. Но не мне размышлять об этом, Димаратос: в конце концов всё рассудят боги, и, говоря по правде, я хотел бы, чтобы в моей жизни, запятнанной кровью и омраченной жервами, нашлось что-нибудь, что скрасит путешествие по великой реке, с одного берега на другой. Отец хотел, чтобы я продолжал его дело. Бедный папа: он любил эту землю, терпкий вкус труда на ячменном поле, запах пшеницы, оставленной на просушку под яростным летним солнцем. Он не понимал, мой отец, как я мог грезить о славных подвигах и героях, мечтать о памяти, которая будет жить, когда смертная душа навсегда покинет любимые холмы. Он считал, что память лежит в этой влажной земле, возрождаясь, как колос из зерна или лоза от лозы. Мне же казалось, что память живет лишь в сказаниях поэтов или в песнях аэдов и братьев по оружию. А потом ты пришел за мной, Димаратос; всё началось в тот день. Я помню, как ты вместе с ополченцами приехал выбирать лошадей. Ты слышал о жеребцах моего отца от кого-то из моих родственников – и остался доволен. Но на пустых дворах, замощенных гладкими до блеска камнями, ты нашел не только хорошего коня. Тем вечером за ужином в честь совершенной сделки ты великодушно отвечал на все вопросы любознательного мальчика, который никак не мог унять своё любопытство, жадный до представлений о большом мире. Тебе тогда едва ли стукнуло двадцать, но тело уже покрывали шрамы, и мне ты казался гигантом, могучим, как Аякс – но наделенным мягкостью Патрокла и отвагой Ахиллеса. Таким ты мне представлялся. Теперь я понимаю, что видел тебя глазами мальчика, безумно жаждавшего приключений и легенд; но с тех пор ты ни на миг не перестал быть для меня примером - и отражением всего того, ради чего стоит жить. Вскоре я сравнялся с тобой ростом и силой, превратившись из маленького мальчика в твоего спутника, правую руку, вторую половинку твоей воинской сущности. Я был непоседливым подростком, ты – молодым мужчиной. Я слышал, что ты сказал отцу: из меня выйдет отличный воин. Отец рассмеялся, но взгляд его внезапно ожесточился. Потом ты часто заезжал в наши края и, как велит обычай, привозил дары. Ты всегда хвалил мои успехи, будь то верховая езда, прыжки или бег: я тренировался каждый день, преимущественно тайком от родителей. Не знаю, как тебе в конце концов удалось уговорить моего отца. Может быть, он признал, что таково мое предназначение. Помню, как плакала мать, когда ты посадил меня на гнедого коня и забрал с собой. И я помню тебя на этом покрытом шрамами чудовище, неуловимом и норовистом тебе подстать. Ты научил меня всему, что я знаю. Я обязан тебе самой жизнью. Ты нес на плечах бремя моего существования, ты взял на себя ответственность за моё обучение и, - что гораздо важнее – за мою честь как мужчины и воина. В Фивах очень строгие правила. В Священном Отряде – ещё строже. Каждый отвечает за младшего в паре; за всё, что покажется стыдным – будь это трусость или недостаток мужества – расплачиваться приходится старшему. С тех пор я рос с чувством гордости и отваги. Я не совершу ничего постыдного, чтобы не запятнать ни твоё прекрасное тело, ни душу. Оружие, которым я сражаюсь, – всё дал ты: щит и меч, копьё, коринфский шлем, и поножи, и бронзовые латы. На могиле Иолая – самого дорогого человека для Геракла, его возлюбленного, истинного спутника – я принёс тебе клятву верности и чести и понял, что с этого момента пути назад не будет. Ты научил меня обращаться с оружием, показал, как уклоняться от ударов и как встречать их; ты заставлял драться до последнего на пыльном, засыпанном песком дворике гимнасия. Мы боролись, пока не иссякали силы – и вскоре я мог устоять на ногах даже после твоих выпадов; потом настал день, когда тебе пришлось глотать песок – тот самый песок, которым ты столько лет кормил меня. Весь тот день ты гордо улыбался. Потом мы часто нежились в ванне, и я стригилем очищал тебе спину от песка, как чистил бы лошадь. Ты ворчал, но ласково смеялся – и я понимал, что заслужил ещё один день рядом с тобой, Димаратос. Я не был позорящим свой род трусом или бесталанным мальчишкой, но, что важнее – ты не считал меня таким. Воспоминания о дне, когда ты забрал меня, доставляли нам обоим радость. Ты объяснил мне, что значит быть мужчиной и жить по чести. Потом были ночи – ночи, в которые я уже не оставался один в своём закутке, слушая треск сверчков или отдаленный гром во время летних ливней за стенами солдатских бараков в Фивах. Я помню, как ты впервые взял меня с собой: в ту ночь я впервые был мужчиной. Я не боялся. Я знал, что так произойдёт, и хотел этого. Всегда хотел. Возлюбленный. Самый дорогой человек, спутник – до самого конца. Потом мне было едва ли не больно смотреть на плавный изгиб твоей спины, когда на ежедневных тренировках ты ворочал камни, или на легкую игру мышц, когда ты бегал или выполнял приемы панкратиона. Ты был прекрасен – весь целиком – словно неожиданный дар Богов. Мне нравилось, как твоя борода покалывает мою всё ещё гладкую кожу, когда мы расставались утром или ночи напролёт тайком целовались сначала в Фивах, потом в бивуаках у поля грядущего боя. И этот бой мог оказаться последним, но не был первым. Мы бились с афинянами, фокейцами, лакедемонянами – извечными врагами. Я прекрасно знаю, каков первый удар, когда всё смешивается в могучем рёве и проходит стороной, становится красным и ярким, как рана. Потом всё вспоминается неясными обрывками смутного сна. Я никогда не боялся ни крови, ни боевого клича врагов – кем бы они ни были – когда бросался в безумную схватку, в спор железа и меди, звон оружия, гул битвы в клубах пыли. Честь или смерть. Мы верили в это всегда, верим и сейчас. Считалось, что армия любящих не знает поражений. Любящие и возлюбленные – верные соратники, готовые отдать жизнь друг за друга, чтобы сохранить общую честь – величайшую ценность. До самого конца. Поэтому сейчас я здесь, в окружении павших товарищей, а ты лежишь, безжизненный, у меня на руках. Я знаю, кто сразил тебя: он возвышался над другими на своём черном звере, и я видел: устремленный только вперед, словно очерченный золотым, он нанес удар, который вырвал тебя из этого мира. Когда нам сказали, что придётся биться с македонскими волками, ты рассмеялся и сказал, что пора уже этим трусам вылезти из своих нор и скрестить с нами мечи. Честь или смерть: мы знали это и до самого конца остались верны клятве. Ни один из нас не бросит брата на поле боя, а будет драться рядом с ним, будет драться за него – мёртвого; поэтому мы не дрогнули, когда волки оказались львами и начали драть нас клыками на куски, разрывая плоть, уничтожая нас, одного за другим, любящих и возлюбленных – верных соратников. Честь или смерть. Ты слышал об их принце, и ещё удивлялся: правду ли говорят о нём - и какой он на самом деле? И судьба распорядилась так, что ты пал от его руки; за это я благодарю Мойр: ты погиб так, как заслуживал и как мечтал. Лев хочет погибнуть от клыков другого льва, а не в окружении охотничьих псов, умеющих лишь яриться от его затихающих рыков. Афиняне бежали, но львы остались: всё справедливо, равные принесли гибель равным. Я издали видел сразивший тебя удар, но всем телом почувствовал входящий по рукоять меч. В тот миг я понял, что всё кончено. Я бился в твою славу, храня верность клятве, придававшей смысл нашей жизни – но я знал, что всё кончено. Уже потом я подполз туда, где лежал ты: рядом с рекой, глядя в небо широко распахнутыми глазами – и я закрыл их. Вокруг нас лишь тишина и приглушенные шорохи незримой жизни. Удивительно, что в оставшиеся перед последним путешествием мгновения меня окружают звуки и запахи той самой земли, которую я оставил. Я укрыл плащом твоё обезображенное тело и смыл кровь с лица, теперь спокойного и гладкого, совсем мальчишеского. Знаешь, я слышу их шаги и голоса. Сначала мне показалось, что это души наших павших соратников горделиво маршируют к реке, готовые к долгой переправе. Воину остаётся лишь петь перед тем, как слиться с тенями. А потом я понял. Это наши враги, одурманенные вином, подходят ближе: возможно, выискивая тех, кто ещё дышит – не исключено, лишь затем, чтобы осыпать насмешками. Не знаю, мне теперь всё равно. Мне тоже хочется петь, но я пока не хочу закрывать глаза, ещё не время. Я хочу чуть подольше посмотреть на твоё лицо, чтобы как следует запомнить – и узнать тебя, когда мы оба окажемся на том берегу. Поют люди, рассказывают о чём-то сверчки, наверное, удивляясь нам. Пахнет изюмом и древесиной; кровью и грязью сочится воздух предосенней ночи - последней для нас ночи – в Херонее. Я слышу их шаги, но, когда они подойдут, меня уже не будет – а если не получится, вытащу из-за пояса оставшийся у меня кинжал. Но жизнь быстро уходит; красная и пряная, как вино, она течет прочь, к чёрной реке. Было бы хорошо, если бы тут, на берегу, нас нашёл железно-золотой принц: я уверен, он не стал бы потешаться, не оскорбил бы нас. Львы, Димаратос, помнишь? Львы узнают львов. Может быть, когда-нибудь он вспомнит нас, этот принц. Вспомнит нас и наших сотоварищей: плечом к плечу, вместе до скончания времён. Нам предстоит долгий путь, но торопиться некуда. Пока я медлю здесь в ожидании. Ожидание… И звезды светят, словно пламенные, и поют в раскаленном восточном небе. Конец. (перевод: ноябрь 2005)