Asylum

Эггзи боится прикосновений. Он не знает, когда это началось, но знает, что каждое касание чужих рук или пальцев к его коже ощущается, словно маленький импульс. Точка прикосновения посылает тысячи электрических сигналов, которые расходятся по телу маленькими болящими змейками. Ему кажется, что вместо эпидермиса на его теле нарисована компьютерная схема, и каждый нерв подключен к ней, и отзывается на каждый контакт болью и желанием отдернутся. Сначала Эггзи терпит, потому что отчим говорит, что так надо, потому что мама ничего не говорит против. Отчим обнажает его, а вместе с ним — и его схему, посылает импульсы и делает больно. Отчим делает с ним вещи, о которых не говорят с учителем, потому что мама говорит, что это стыдно. К моменту, когда Эггзи начинает все осознавать, уже поздно, и его тело защищается от всего, принося ему намного меньшую боль, и это, думает Эггзи, очень даже хороший обмен. Ощущения удовлетворенности не хватает надолго, потому что со временем ему становится больно от собственных касаний. Эггзи кричит, Эггзи плачет, Эггзи пытается выдрать из-под кожи эту ненавистную схему. Он раздирает себя до крови, но этого мало, потому что так только совсем немного легче, — и Эггзи продолжает, дерет, и дерет, и дерет. Мама рыдает и просит его остановиться, отчим боится пошевелиться от шока, а Эггзи все не легче, и он просто хочет умереть, потому что так будет лучше. Лучше не становится даже когда он пытается перерезать «провода» канцелярским ножом, потому что у мамы не выдерживают нервы, а отчим орет, насколько же он больной ублюдок и вызывает скорую. Ну, Эггзи думает, что это скорая, но врачи там не добрые, как в детстве, они не дают шоколадку, не говорят с ним ласково и не смотрят с жалостью при виде синяков по всему телу. Эти врачи не дают ему даже рассказать об импульсах, они вкалывают ему что-то, и Эггзи теряет сознание с каким-то облегчением, потому что добрые врачи поняли его без слов и избавили от боли. Хотя бы на время. Эггзи обязательно разберется со всем, когда очнется, он только чуть-чуть отдохнет. *** Эггзи отдыхает четыре с половиной месяца, его осматривают по меньшей мере четырнадцать врачей, он меняет семь палат, но так ни в чем и не разбирается. Он знает только одно — нельзя давать себя касаться, потому что больно. Прикосновения всегда приносят одни неприятности, и Эггзи просит, просит их прекратить, не трогать его, оставить его в покое, он срывается и кричит им уйти и не запускать программу. На него смотрят с жалостью, а спустя сто двадцать семь дней опускают руки. Мама его так и не навестила. Они говорят, что это реабилитационный центр, почти санаторий. Эггзи слишком поздно начал понимать, что правильно, а что — нет, но даже он умеет видеть ложь. Ему лгут, с доброжелательным оскалом, от него избавляются. Даже Эггзи не настолько «поврежден», чтобы не понимать, куда его везут. Лечебница называется Kingsman, она совсем не похожа на свои фотографии (которые, кажется, были сделаны лет сорок назад) и она выглядит отвратительно домашней. Обшарпанные стены, зарешеченные окна, неподвижные люди на скамейках в саду и персонал с лицами отчаявшихся людей. Эггзи впервые не боится. Эггзи впервые кажется, что тут ему будет удобно, тут услышат его просьбу не касаться. Его палата не намного больше его комнаты, разве что стерильнее и пахнет безысходностью. Эггзи нравится. Эггзи комфортно. Эггзи впервые спит безболезненно, его кожа болит, но не будит его посреди ночи, и это настолько прекрасно, что он позволяет улыбнуться самому себе в мутном отражении надтреснутого стекла в окне. Возможно, все еще даже будет хорошо. *** Впервые Эггзи видит его спустя два дня в комнате отдыха. За окном хлещет ливень, в зале играет какая-то надоедливая французская песенка, а больные (отдыхающие, Эггзи, отдыхающие) сидят небольшими группами, играя то в шахматы, то в скрэбблс. И только он сидит в полном одиночестве, но с таким видом, будто ему никто и не нужен. Идеально прямая спина, сложенные на коленях руки, безэмоциональное лицо. На нем стандартная больничная роба и огромные и дурацкие, по мнению Эггзи, очки. Он бы не стал подходить, но свободных мест больше не было. Эггзи осторожно садится в кресло напротив и опускает взгляд на свои руки, тщательно контролируя прикосновения кожи к предметам, а особенно — к собственным рукам. Импульсы под кожей все еще ждут его ошибки. Как только Эггзи появляется перед странным (хотя это слово звучит отвратительно неестественно в этих стенах) мужчиной, тот будто оживает и переводит на Эггзи пустой взгляд. Теперь видно, что от очков на нем только потресканная оправа с надломанной дужкой и отсутствующими стеклами. — Почему вы не спросили, прежде чем сесть? — его голос глубокий, но такой же пустой, как и лицо. Эггзи почему-то сглатывает и сосредотачивается на том, чтобы сидеть без движения, потому что он не может себе позволить даже потеребить полы халата — будет больно. — А смысл? — Он давно ни с кем не разговаривал, и поэтому голос сиплый и срывающийся, но Эггзи даже не заботится о том, чтобы откашляться. — Манеры — лицо мужчины. Эггзи приподнимает брови, но ничего не отвечает, просто потому что не знает, что. Он аккуратно откидывается на спинку кресла, уменьшая трение кожи о ткань, и прикрывает глаза, чтобы просто послушать дождь. Ни дыхания, ни движений мужчины напротив он не слышит. *** Его звали Гарри Харт, он был бывшим военным и испытывал потребность убивать людей, чтобы выживать, — он был сам в этом уверен, — за что он и попал сюда «на отдых». Все это Эггзи узнал от Рокси — его любимой медсестры, которая заботится о них больше, чем весь остальной персонал вместе взятый. Гарри живет в мире иллюзий, чтобы не сорваться, и зовет себя Галлахад. Он считает себя тайным агентом, а всех вокруг — героями его фантазий, и никто не спешит его переубедить, потому что никто никогда не верит детям и пациентам лечебниц. Спустя несколько дней после первой встречи Эггзи снова подходит к нему и принципиально не спрашивает разрешения, чтобы присесть. В этот раз Гарри молчит, но не отводит взгляд — они смотрят друг другу в глаза, и Эггзи не решается прекратить это. Потому что Гарри хороший, он это знает, потому что Гарри не сделает ему больно, и Гарри понимает. Они сидят так около часа, молча глядя друг на друга, запоминая и анализируя, раскладывая по полочкам, пока Гарри вдруг не улыбается, — это ужасно непривычно, и Эггзи вздрагивает, но не отшатывается, и он гордится собой за это, — и не уходит. Эггзи часто моргает, смотря ему вслед, и только сейчас понимает, что все время их немой беседы он не контролировал себя. И ему не было больно. Впервые за многие годы Эггзи не опасался импульсов. *** Гарри появляется у двери в его палату на следующий вечер, вежливо стучит и просит разрешения войти. Эггзи молча пропускает мужчину внутрь, по привычке отходя намного дальше, чем другие люди — чтобы случайно не прикоснуться. Гарри присаживается на краешек кровати вполоборота и выжидающе смотрит на Эггзи. Тот медлит несколько секунд, потом закрывает дверь и садится рядом. Они снова молчат, и Эггзи успевает подумать, что он согласен делать даже это, если их ритуалы молчания позволяют отвлечься от схемы под кожей, когда Гарри начинает говорить. Он говорит обо всем — о своей жизни до войны, после, о каждом своем убийстве, во всех подробностях и красках, и одобрительно кивает, когда Эггзи не морщится и не ужасается; он говорит о больницах, Эггзи по себе знает эти картинки; он говорит о том, как приехал сюда и начал видеть это. Он рассказывает о тайной организации, о заданиях, о людях, которые его окружают: Артур — их главный (Эггзи узнает в описании главного врача мистера Кинга); Мерлин — несравненный по своему мастерству офицер связи (Джеймс, мужчина, который постоянно сидит у третьего слева окна и ковыряет щепкой лист бумаги); Моргана — единственная в их организации девушка и лучший в Kingsman химик (Рокси, конечно же, она); Валентайн — их главный противник, способы остановки которого они как раз пытаются придумать (самый отвратный из местных психотерапевтов); Газель — его помощница с острыми лезвиями-протезами (парализованная девушка в инвалидной коляске, Эггзи даже не знает ее имени); и он сам — Галлахад, один из лучших, гениальный шпион, и просто скромный человек. Эггзи искренне смеется, но Гарри совершенно не обижается, только слегка улыбается и ждет, пока вспышка веселья пройдет. Эггзи уже очень давно искренне не смеялся, и он даже не знал, что это может быть так приятно и легко. — Они думают, что я не понимаю, что это все — иллюзия, — тихо замечает Гарри, и Эггзи замолкает. — Но это и правда помогает не хотеть разорвать кому-то глотку… По-настоящему. Понимаешь? — Гарри пристально смотрит ему в глаза, и Эггзи, конечно, все понимает. Он повторяет сказанную ему совсем недавно фразу: — В Kingsman не убивают понапрасну. Гарри кивает, и Эггзи придвигается ближе, потому что он не уверен, что хочет задавать следующий вопрос громко. — Почему же ты мне рассказал правду? Гарри пару раз моргает и, кажется, вздыхает, но Эггзи не уверен, потому что Гарри идеально владеет собой и может скрыть даже такие действия тела, как дыхание. — Потому что ты появился там. Ты — новый Ланселот, мой мальчик. Он накрывает ладонь Эггзи своей, и тот неподвижно застывает, потому что понимает две вещи. Они звенят в голове, кричат и шепчут, и Эггзи принимает их, вводя под кожу, как противоядие. Первое — он готов быть Ланселотом любой вселенной, в которой будет Гарри. И второе, конечно. Эггзи не боится прикосновений Гарри. Они совсем не болят.