Je suis ta chienne

      — Четвертым будет Волков, — услышала она и не смогла сдержать вскрик.       — Как Волков? — голос Тани слился с голосом Мэрилин, не менее пораженным. — Почему?       Джулия сжала губы.       — По той же причине, по которой это я. Так вышло, только и всего.       — Но он же не светлый!       Таня ничего не могла понять. Почему Волков? Почему не светлый мальчик? Ведь в нем столько тепла, столько доброты, столько чистого! Почему не он?       — Мы все завязаны в один узел, — тихо сказала Джулия. — Он не случайно встретился мне тогда в Риге. Увидев его сегодня, я поняла, что он станет четвертым. Вот и все.       — Но он же не светлый! — повторила Таня, спрыгивая с колен Джулии и возмущенно глядя на нее сверху вниз. — Он не может быть светлым!       — Светлый — это не всегда хороший и теплый, — грустно сказала Джулия. — Свет — это всего лишь возможность высвечивать тьму в других, а тьма — возможность выделять свет. Только и всего. Светлый может быть плохим человеком, а темный — хорошим. Ты же видишь Сашу. Видишь меня. Разве мы плохие?       Свет и тьма! Чертов свет и дьяволова тьма! Ну почему? Почему опять? Почему именно он?       — Таня.       — Нет!       Саша и Мэрилин молчали, а Таня мотала головой, с каждой секундой делая это все быстрее. Ее разрывало изнутри. Ревность, уснувшая было, подняла голову и вступила в свои права. Впрочем, было ли это ревностью? Скорее ярость, огромная, первобытная ярость, разрывающая душу на части.       — Я не понимаю — почему именно он? — выкрикнула она, ненавидя Джулию за ее спокойное лицо, за холодный взгляд. — Почему он, а не кто-то другой?       — Это от меня не зависит.       — Правда? А может, просто есть условие, что четверо должны быть связаны между собой чувствами? Может, четвертый обязательно должен быть тем, к кому ты что-то испытывала? А?       — Таня.       Она понимала, что это истерика. Понимала, что кричит и говорит много лишнего, но не могла, никак не могла остановиться.       — Теперь, значит, он будет постоянно с вами, да? И к этим последним дням добавится постоянное лицезрение картин, на которых вы с ним — любовники? Ты хочешь, чтобы я прошла еще и через это?       Раздался грохот, и Таня отпрянула, испуганная. Джулия вскочила так быстро, что стул под ней опрокинулся на пол. Вскочила, схватила Таню за руку и, больно сжав, потащила за собой в комнату. Довела до спальни, с силой толкнула внутрь и захлопнула дверь.       — Зачем ты меня сюда привела? — крикнула Таня ей в лицо. — Я не хочу оставаться с тобой наедине ни одной минуты!       — Тебе придется.       Лицо больше не было холодным. Зрачки сузились, снова стали змеиными, страшными. А в следующую секунду Джулия размахнулась и ударила ее по щеке.       Таня ахнула, зажимая место удара ладонью.       — Теперь ты, — приказала Джулия. — Давай!       Даже если бы хотела, она бы не смогла сопротивляться. Желание ударить, сделать больно, заставить ее почувствовать хотя бы сотую долю того, что она чувствовала сама, было слишком сильным. И Таня размахнулась и ударила ее. Не ладонью, нет, ударила кулаком, с силой, со всей своей силой.       Джулия отшатнулась, но осталась на месте. Ее глаза пылали, ее губы сжались в тонкую полоску, а Тане вдруг стало страшно.       — Я…       — Нет, — Джулия не дала ей говорить. Она смотрела — пристально, исподлобья, и от этого взгляда Танино сердце билось чаще, острее, с мимолетными вспышками боли в груди. — Не извиняйся. Ты можешь делать все что хочешь. Я — твоя. Целиком и полностью.       Таня почувствовала, как губы ее размыкаются, складываются в жесте удивления, но тело отреагировало иначе. По мышцам как будто разлился поток, поток чего-то неосознанного, неведомого.       — Раздевайся, — хрипло сказала она, глядя на Джулию и удивляясь собственной смелости.       Джулия молча повиновалась. Таня смотрела, как ее длинные пальцы расшнуровывают корсет, как падает на пол блузка, юбка, колготки. Смотрела, как она стоит перед ней — полностью обнаженная, смотрящая как будто снизу вверх, хотя это не могло быть так, совсем не могло, но почему-то именно так и было.       Каким-то шестым чувством, каким-то глубоким внутренним знанием Таня понимала, ЧТО отдает ей сейчас эта женщина. «Ты можешь делать все что хочешь» — это не было ни метафорой, ни преувеличением. Она действительно готова была отдать все.       — Придумаем стоп-слово? — растерянно спросила она в отчаянной попытке обратить все в шутку, сделать не таким важным, сделать меньшим, чем все было на самом деле.       Джулия медленно покачала головой.       — Стоп-слова не будет, — хрипло произнесла она, и от тона ее голоса по Таниному позвоночнику пробежали капли выступившего пота. — Ты можешь делать все, что захочешь.       Таня судорожно сглотнула, пытаясь восстановить сбитое дыхание, и сказала:       — Вниз.       Это вырвалось как удар плети, как резкая вспышка боли, как приказ, которого невозможно ослушаться. И Джулия медленно опустилась перед ней на колени. Опустилась и… склонила голову.       Свет и тьма, это было так странно… Стоять перед ней, возвышаясь, смотреть, как опущены покорно ее плечи, ее голова, как сложены в замок длинные пальцы, как по ее обнаженному телу то и дело пробегают волны нервной дрожи.       «Это мое, — подумала Таня с робким удивлением. — Все это — мое».       — Ты целовалась с ним, — сказала она вслух, и ярость, утихшая было, взорвалась в груди с новой силой. — Как ты посмела целоваться с ним?       — Я…       — Нет, — Таня сделала шаг вперед и запустила руку в волосы Джулии, наматывая их на сжатый кулак. — Ты будешь говорить, когда я тебе разрешу.       Она как будто пробовала на вкус власть, которую ей так щедро отдали: перекатывала языком во рту, царапала зубами, посасывала и закладывала за щеку.       Джулия молчала, и Таня рывком дернула за намотанные на кулак волосы, заставляя ее посмотреть вверх. Зелень глаз была такой яркой, такой безудержно яркой, что еще немного — и стала бы черной.       — Скажи мне это еще раз, — велела Таня срывающимся от волнения голосом. Джулия молчала, и она добавила: — Скажи, я разрешаю.       — Я — твоя. Я принадлежу только тебе.       В полумраке комнаты ее обнаженное тело было едва видно. И Таня поняла, что хочет видеть его ярче, ближе. Хочет видеть его полностью.       — Встань.       Джулия послушно поднялась на ноги, и Таня, преодолев вспышку смущения, принялась разглядывать ее. Разглядывать потихоньку, медленно, уделяя внимание каждой части тела, каждому участку белоснежной кожи, каждой складке — под мышками, на сгибе локтей, на бедрах.       Она разглядывала ее, словно куклу, выставленную в витрине магазина, куклу, которую ей вот-вот купят, и едва удерживалась, чтобы не облизать губы в предвкушении.       — Подними руки.       Теперь Таня смотрела на грудь. Пышную, тяжелую, приподнявшуюся вверх из-за поднятых рук. И круглые ареолы сосков — розовые, широкие, и слегка покрасневшая кожа вокруг них, — все это заставляло пальцы ног поджиматься и рождало в груди что-то острое, неизведанное ранее.       — Опусти и заведи их за спину.       Джулия повиновалась. Теперь ее грудь бесстыдно выпятилась вперед, и Таня едва удержалась от того, чтобы не коснуться ее губами.       — Хочешь, чтобы я разрешила тебе говорить? — спросила она, слегка проведя ладонью по одному из возбужденно-порозовевших сосков. — Хочешь?       Дождалась кивка и легонько ударила по щеке второй ладонью.       — Я ведь еще не разрешила, правда?       Она рассмотрела еле заметный след, оставшийся на щеке от ее удара, и погладила его кончиками пальцев. А потом велела: «Закрой глаза» и зашла за спину.       Теперь ей хотелось рассмотреть шею, прикрытую рассыпанными по плечам волосами, и острые лопатки, и ямки над ягодицами. И руки, сцепленные в замок сзади.       Свет и тьма, как же она любила эти руки. Эти пальцы, которые могли быть неуловимо-нежными, ласковыми, пьянящими. А в другой момент — сильными, страстными, безжалостными.       Таня сделала глубокий вдох и, решившись, расстегнула пряжку ремня на собственных брюках. Медленно вытянула его, зная, что кожа, трущаяся о ткань, издает звуки — едва слышимые, но хорошо различимые в волнующей тишине темной спальни.       Она сложила ремень втрое и, перехватив рукой, пряжкой провела вдоль позвоночника Джулии.       — Что такое? — спросила, услышав тихий выдох. Не стон, нет. Пока еще не стон. — Тебе страшно?       Джулия молчала, и Таня, удовлетворенно кивнув, продолжила водить ремнем по ее спине, почти ощущая собственной кожей холод прикосновений металла. Провела по позвоночнику, лопаткам, коснулась шеи. И — быстрым движением заключила запястья Джулии в петлю, затянув так туго, что предплечья сошлись в опасной близости, а из груди все же вырвался стон.       — Уверена, что тебе не нужно стоп-слово? — пьянея от собственных ощущений, спросила Таня, опускаясь на колени и разглядывая стянутые ремнем запястья. — Кто знает, что я могу захотеть сделать с тобой…       Ответа не последовало, да ей и не нужен был ответ. Она видела этот ответ в мурашках, покрывающих белоснежное тело, в поджатых пальцах ног, в дрожи, то и дело пробегающей по бедрам.       И — в запахе, укутывающем сознание и отбирающем рассудок.       Запахе самой желанной женщины в мире. Запахе самого желания.       Таня потянула ремень на себя, заставляя руки Джулии оттягиваться назад, а позвоночник — изгибаться. Тянула медленно, осторожно, и, услышав первый выдох, говорящий о первой вспышке боли, остановилась и губами захватила в рот сомкнутые вместе указательные пальцы.       Она втянула их в себя, легонько сжимая зубами и лаская быстрыми движениями языка. Сделала движение головой вперед-назад, посасывая, и вновь — совсем немного — отодвинула ремень.       Сердце в груди билось все чаще и чаще. Стоя на коленях и лаская языком пальцы Джулии, Таня чувствовала ее запах слишком остро, слишком ярко. Она поняла, что еще немного — и она выпустит пальцы изо рта, и отпустит ремень, и, раздвинув ягодицы, погрузится языком туда, где все так жарко и ослепительно пахнет.       — Наклонись, — велела она, отпуская пальцы и вставая на ноги. Дождалась, пока Джулия послушается, и резким толчком подняла ремень выше, выкручивая руки. — Я разрешаю тебе говорить.       Джулия молчала, и Таня, кивнув, протиснула ногу между ее сведенных вместе бедер. Протиснула и заставила раздвинуть ноги, подняв при этом ремень еще немного выше.       — Ларина… — услышала она то ли выдох, то ли стон, и удовлетворенно улыбнулась.       — Хочешь меня, Джули? Ответь, как ты меня хочешь?       — Очень…       Таня перехватила удобнее затянутую за запястьях петлю ремня и, ухватив второй рукой Джулию за плечо, толкнула ее к кровати. Помогла улечься на живот и снова дернула ремень, вызвав новый стон боли.       Нагнулась, провела языком по ягодицам. Поцеловала позвонки на пояснице. И, забравшись на кровать, села сверху, тесно сжав обнаженные бедра.       — «Очень» — это очень плохой ответ, — прошептала, снимая ремень с запястий и осторожно опуская руки Джулии на кровать. — Очень неконкретный и очень плохой.       Она провела пряжкой полоску вдоль позвоночника и, не дождавшись ответа, провела еще одну — нажав сильнее. И еще одну. И еще. Пока под прикосновениями металла не начали набухать красным царапины, пока Джулия не застонала — то ли от боли, то ли от удовольствия.       — Я хочу принадлежать тебе полностью, — услышала Таня приглушенный, но при этом полный удерживаемой дикой, звериной ярости, голос. — Хочу, чтобы ты трахала меня, пока я не потеряю сознание. Хочу быть твоей всем своим телом. Твоей блядью, твоей сучкой, твоей…       Она, кажется, сказала что-то еще, но Таня не расслышала из-за набухшего, яростного звона в ушах. Свет и тьма, эти несколько слов сотворили что-то невообразимое с ее кровью: она как будто кипела, растворяя сосуды, и двигалась по капиллярам с немыслимой скоростью.       Таня встала на колени, рывком перевернула Джулию на спину и, навалившись на нее всем телом, опустила руку вниз.       Ее пальцы быстрыми движениями ощупали полоску волос на лобке, с трудом протиснулись между тесно сжатых бедер и вошли внутрь, ворвались, с силой, с криком, вырвавшимся между губ Джулии и эхом отозвавшимся на Таниных губах.       Наверное, это было больно. Свет и тьма, Тане хотелось, чтобы это было больно. Вот так — по-звериному, дико, яростно, впиваться пальцами в тесно сжатую плоть, не давая раздвинуть ноги, не давая никакой возможности расслабиться, хоть как-то облегчить это — почти насильное — проникновение.       — Ларина… — крик был таким громким, таким сладким, что Таня едва сама не улетела за край наслаждения. Это протяжное «а-а-а» прошлось по нескольким октавам и затихло на мгновение, чтобы разлиться музыкой снова: — Таня…       — Что такое? — выдохнула Таня, ускоряя темп и одновременно с этим еще теснее сжимая коленями бедра Джулии. — Слишком сильно для тебя?       Она вынула пальцы, вызвав тем самым еще один вскрик, и, размахнувшись, ударила ее по лицу.       Зеленые глаза вспыхнули, в зрачках появилось что-то красное, огненное. Не отрывая от них взгляда, Таня ударила снова.       — На живот, — велела она, поднимаясь на ноги и с трудом балансируя на мягком матрасе. Джулия под ней послушно перевернулась, положив сложенные ладони под лоб. По ее спине, на которой ярко-красным выделялось несколько царапин, то и дело пробегала дрожь. Она попыталась раздвинуть ноги, но Таня не дала: наступила на ягодицу, придавила, дождалась, когда бедра снова сомкнутся, и, убрав ногу, села рядом.       Она больше не касалась тела Джулии руками, она просто смотрела. Смотрела, зная, как мучительно это ожидание, зная, что каждая клеточка этой белоснежной кожи молит сейчас о прикосновении — ласковом или грубом, настойчивом или нежном — любом.       В этом ожидании было, пожалуй, даже больше власти, чем во всем остальном. Таня сейчас была той, кто может дать, может забрать, а может и вовсе остановиться, — и все это (она знала точно) будет принято с покорным смирением.       Ей вспомнились картинки, которые однажды показала Мэрилин. Женщина, лежащая на полу, связанная по рукам и ногам, выгнутая струной. Светловолосый воитель, ведущий острым ножом по ее позвоночнику, и… Джулия — сидящая в кресле и ласкающая себя рукой.       Ярость снова змеей свилась в сердце, сжимая его, заставляя кровь быстрее нестись по венам. Ярость? Или ревность?       Таня встала на колени и, перехватив в руке ремень, ударила по белоснежной коже ягодиц. Джулия вскрикнула, и этот крик был сейчас самой прекрасной, самой возбуждающей в мире музыкой. И она ударила снова.       — Я ненавижу тех, кто когда-то касался твоего тела, — сказала Таня, не узнавая собственный голос. — Ненавижу всех, кто когда-либо осмеливался даже смотреть на него. И тебя — за то, что позволяла это делать.       Удары ремня оставляли полосы на коже. Они были ритмичными и четкими — словно движения внутри, словно размеренный секс, в котором нет места хаотичности, а есть лишь похожий на удары метронома ритм, и плавные толчки, и легкий транс.       Каждый из ударов вызывал новый крик. Это был крик боли, и крик наслаждения, и Таня знала: и то и другое сейчас сливалось в теле Джулии воедино, перемешивалось между собой, вызывая яркие спазмы и безудержное — неукротимое — желание.       Свет и тьма, ей хотелось большего. Она перестала наносить удары и, склонившись, языком провела по каждому из красных следов, оставленных на ягодицах. Ощутила губами, как дернулись бедра, услышала новый крик, чем-то похожий на едва различимое «о господи».       Любовь и боль смешались вместе. Раз за разом Таня наносила удар по белоснежной коже, дожидалась вскрика боли, и заглаживала место удара языком, слушая, как боль превращается в удовольствие, а крик — в стон.       Запах, который укутывал ее теперь полностью, становился сильнее и сильнее. Запах животного возбуждения, запах порока, запах такой распущенности, у которой нет граней, в которой нет ограничений, в которой нет ничего, кроме желания, и этому желанию подчиняются все чувства и все действия.       Таня слезла с кровати и начала раздеваться. Она знала, чувствовала, что лежащей на животе Джулии дьявольски хочется обернуться, знала, что она слышит каждый шорох снимаемой одежды, знала, что ее зрительные нервы напрягаются в безумной, отчаянной попытке каким-то чудом увидеть, что происходит сзади.       Раздевшись, она скрутила футболку в жгут и забралась обратно на кровать, оседлав ягодицы Джулии. Нагнулась и завязала этим жгутом ее глаза.       Жесткая кожа ремня обвила собой белоснежную шею. Таня немного затянула петлю и, нагнувшись, прошептала на ухо:       — Ты веришь мне? Ты НАСТОЛЬКО мне веришь?       Возглас, как будто вытолкнутый из горла, зазвучал для нее музыкой.       «Да».       И петля затянулась туже.       — На колени.       Она потянула за ремень, и Джулия под ней послушно приподнялась. Теперь она упиралась локтями и коленями в матрас, а Таня могла рассматривать ее сзади.       Свет и тьма, это было так… обнаженно. Так бесстыдно-обнаженно, так открыто, так возбуждающе-открыто.       Пальцами левой руки она провела линию между ягодиц, коснулась воспаленной влажности и, дернув за ремень, вошла внутрь.       Джулия закричала. Ее бедра инстинктивно двинулись навстречу, но от этого и без того затянутая петля на шее затянулась еще сильнее, и воздуха стало не хватать, и пришлось — Таня видела, что пришлось! — двинуть бедрами обратно.       — Ты не сможешь шевелиться, — прошептала Таня, медленно шевеля пальцами, ощупывая влажные складки внутри. — Не сможешь, и я буду трахать тебя в том ритме, в котором захочу. Ты будешь умолять, но твое тело принадлежит мне. И мне решать, когда позволить тебе…       Она сжала собственные бедра и вынула пальцы. На мгновение, одно только мгновение, прежде чем снова — с силой — втолкнуть их внутрь, вызвав еще один крик и еще одно, непроизвольное, движение бедер.       — Не шевелись, — предупредила она, затянув ремень еще немного. — Ты принадлежишь мне. Я буду решать.       Джулия прохрипела что-то, и Таня начала медленно двигать рукой, зная, что она будет послушной, что больше не посмеет шевелиться, иначе ремень на горле затянется еще сильнее, и воздуха больше не будет, и все закончится, даже не успев начаться.       Эта женщина, стоящая перед ней в самой обнаженной, самой бесстыдной позе, эта влажность, потоком заливающая ее пальцы, эти беззащитные мышцы, сжимающиеся внутри, — свет и тьма, если любовь и существует в этом мире, то это была она — чистая, незапятнанная никакими правилами, никакими ограничениями. Только любовь, и ничего более.       Любовь вместе с ее напряженными пальцами входила в Джулию медленно, тянуще, будто издеваясь, оттягивая удовольствие. Любовь вместе с ремнем царапала белоснежную шею грубой кожей. Любовь каплями пота выступала на исцарапанной спине, на исполосованной красным коже ягодиц. Любовь стонами вырывалась из горла и криками разливалась по комнате.       Таня вынула пальцы и ладонью шлепнула по напряженным ягодицам. Джулия дернулась, издав новый крик, и пальцы вернулись обратно.       — Что такое? — прошептала Таня, слегка увеличивая ритм. — Ты хочешь больше?       Она поняла, что еще немного — и между ее собственных бедер окончательно разгорится пожар, который она уже не сможет остановить. И, закрыв глаза, добавила к проникающим внутрь пальцам еще один.       Теперь она входила с трудом, и, наверное, это было больно, и — да, черт возьми! — ей хотелось, чтобы это было больно.       — Раздвинь ноги шире, — приказала она срывающимся от желания голосом. — Я хочу, чтобы ты была открыта для меня полностью.       Джулия послушно развела колени, и Таня торжествующе двинула рукой, заполняя ее целиком. Она двигала бедрами, помогая пальцам входить внутрь, и темп становился все быстрее, и остановиться было уже невозможно.       Ремень натянулся до предела. Джулия не шевелилась, но Таня видела, каких усилий ей это стоит. Она кричала, хрипела, стонала, с ее губ срывались какие-то слова, но их невозможно, абсолютно невозможно было разобрать.       И когда мышцы внутри стали сжиматься еще сильнее, когда сжатым пальцам стало почти невозможно скользить, Таня убрала руку.       — Ларина, нет! — крик вырвался из груди и разлетелся по комнате истошным воплем. Воплем-мольбой, воплем-угрозой.       Таня сняла ремень с шеи и, размахнувшись, нанесла еще один удар по ягодицам.       — Не смей мне указывать. Я буду трахать тебя так, как захочу сама.       Она за плечи опрокинула Джулию на спину и, сев сверху, сняла с глаз повязку. Зеленые глаза стали почти змеиными. Зрачок сузился, став практически вертикальным.       — Ты поняла? — спросила Таня, поднося к губам Джулии влажные пальцы и заставляя взять их в рот. — Поняла?       Губы разомкнулись, впуская пальцы внутрь. Язык прошелся по ним, слизывая соленую влагу. По Таниному телу пробежала судорога — предвестник приближающегося финала.       — Помнишь, однажды ты просила меня на французском, чтобы я трахала тебя снова и снова? А потом сказала: «Leche-moi. Fais le pour moi»?       Губы, кольцом обхватившие пальцы, дрогнули, но Таня покачала головой.       — Без слов. Просто кивни.       Дождалась кивка и убрала руку, заставив Джулию разочарованно застонать. Быстрым движением накинула ремень ей на шею и потянула, заставляя подняться и встать на колени, упираясь ими в матрас.       — Leche-moi, — велела, вставая перед Джулией и раздвигая ноги. И за ремень притянула ее голову к себе. — Leche-moi, pétasse!       Колени подогнулись от первого касания горячего, влажного языка. Таня отпустила ремень и, положив руку на затылок, запустила пальцы в волосы и сжала, привлекая голову Джулии ближе, вжимая ее в себя.       — Сильнее, — велела, сверху вниз глядя, как стоящая на коленях Джулия упирается лбом в низ ее живота, ощущая, как язык быстрыми движениями ласкает, слыша тяжелое дыхание и сходя с ума от этого соцветия, этого ядерного соцветия, этого безумия ощущений и чувственности.       Ее ягодицы сжались, мышцы живота напряглись до предела, и между ног все сходило с ума, плавилось, стекало на быстро двигающийся язык, и Таня знала: осталось всего несколько секунд, несколько томительных, наполненных диким предвкушением секунд, и все закончится, и закончится ярко, вспышкой, бешеным ураганом, и…       И она дернула за волосы, заставляя Джулию снизу вверх посмотреть на нее. Посмотреть яркими, сводящими с ума, наполненными звериной похотью глазами.       — Remets ta sale gueule entre mes cuisses. Je veux jouir dans ta bouche.       Слова пришли из ниоткуда, но, судя по тяжелому стону, вырвавшемуся из груди Джулии, они были верными и достигли цели.       — Regarde moi dans les yeux quand tu me suce, — добавила она, снова притягивая к себе ее голову.       Горячий язык снова коснулся ее, и Таня вскрикнула, когда он начал быстро двигаться, с силой лаская, надавливая, вжимаясь. Она смотрела в широко распахнутые глаза Джулии — послушной Джулии! — и едва удерживалась на ногах.       Удовольствие было слишком ярким, слишком горячим, слишком острым, и терпеть было невозможно, и язык двигался все сильнее, и в зеленых глазах так ясно читалось все, что Джулия сделала бы с ней, если бы могла, если бы ей разрешили, если бы она ей разрешила…       Таня закричала, обеими руками прижимая голову Джулии к себе, и судорога прошла по всему ее телу, и бедра сжались в последнем спазме, и в потемневших глазах заплясали искры.       Она упала на кровать и закрыла глаза, продолжая переживать то, что продолжало пульсировать между тесно сжатых бедер. Джулия легла рядом, и Таня каким-то шестым чувством понимала, как сильно ей хочется коснуться, обнять. Но она не смела.       Игра была еще не закончена. И обе понимали это слишком хорошо.       Таня повернулась на бок и посмотрела на лежащую на спине Джулию. Ее грудь казалась даже больше, чем обычно, она тяжело двигалась от срывающегося дыхания, и руки сжались в кулаки, и на животе выступили капли пота.       — Tu est déjà toute mouillée pétasse, — шепнула Таня, ложась на нее сверху и проникая ладонью между тесно сжатых бедер. — Je veux t'entendre crier, ma chère. Je veux t'entendre crier.       Она вошла в нее сразу тремя пальцами, и это было так легко, словно бедра были широко распахнуты, словно пределов больше не осталось, словно Джулия действительно готова была принять в себя все, что Таня захотела бы ей предложить.       Вошла, и, опустившись ниже, прикусила сосок, и стала двигать рукой — ритмично, быстро, проникая глубже и глубже.       — Ларина, — выдохнула Джулия, пытаясь двигать бедрами навстречу, но сдаваясь под весом Таниного тела. — Я хочу коснуться тебя. Пожалуйста.       Таня вынула пальцы и, вжав ногти в правый бок, с силой царапнула, вызывая яростный крик.       — Сегодня ты делаешь только то, чего хочу я, Джули.       Она рывком раздвинула ее ноги и, опустившись вниз, лизнула кончиком языка, пробуя на вкус. Крик из яростного стал умоляющим, но Таня не спешила. Лизнула еще раз — коротко, быстро, и снова вошла пальцами внутрь, на этот раз четырьмя, больше не стремясь сделать больно, но желая заполнить ее полностью, без остатка.       Она трахала ее остервенело, яростно, изредка вынимая пальцы и касаясь языком, лишь для того, чтобы снова ворваться внутрь и задвигаться в безумном, безудержном ритме.       Она забирала ее себе, она владела ею, ее телом, ее воплями, ее искусанными губами, ее двигающимися навстречу бедрами, каплями пота на ее лобке, и ногами, безотчетно сгибающимися в коленях от получаемого удовольствия.       И когда до конца оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть, Таня, не вынимая пальцев, поднялась вверх, легла, заглянула в глаза, коснулась губами искривленного судорогой рта, и попросила — попросила, не приказала!       — Скажи это. Пожалуйста, скажи это.       — Je suis ta chienne, — выдохнула Джулия в ее губы. — Je t'aime plus que la vie.       Их губы соединились, и Таня толкнулась между ними языком, и выдохнула, и сделала еще несколько быстрых движений рукой, и собрала губами каждый крик, разорвавший воздух комнаты на части, и упала, обессиленная, и прижалась, и прошептала:       — Боже мой…       Она чувствовала слезы на своих щеках, видела их в уголках глаз Джулии, и собирала губами, и касалась едва ощутимо, с невесомой, расплавляющей сердце, нежностью.       Этот контраст: только что — жесткая похоть, и тут же — ласковая чувственность, — этот контраст сбивал дыхание и превращал тело во что-то пластилиновое, мягкое, расплывающееся.       — Я так сильно тебя люблю, — прошептала Таня, упираясь лбом в покрытый потом лоб Джулии и ощущая сомкнувшиеся на спине ее ласковые руки. — Господи, я так сильно тебя люблю…       Она ничего не ответила, только руки переместились на лопатки и погладили, будто благодаря за то, что было между ними, за то, что стало между ними возможным.       — Теперь ты понимаешь? — спросила Джулия серьезно, без улыбки. — Только ты. Всегда, в любом времени, в любом пространстве. Только ты. Никто больше.       Секунду Таня смотрела в ее глаза, а потом опустила голову, уткнувшись в теплое плечо, и слезы рыданием вырвались наружу.       Она больше не верила.       Теперь она знала точно.