Сэм не виноват

Так дольше продолжаться не могло. Может, кому-нибудь и нравится вариться в собственном соку и держать всё при себе, но Сэм был не в состоянии. Нужно было говорить. И всё равно, что без шанса на взаимность, всё равно, что это порушит хрупкое равновесие без ссор или потерь друг друга, установившееся только по счастливой случайности – просто слишком долго никто из них не портачил и не умирал. Нужно было поговорить, потому что, в конце концов, он разве виноват в чём-то? Нужно поговорить. Сколько бы Сэм себе это ни повторял, даже думать о подобном разговоре было трудно. Но он собрался. В один из дней – тот самый день не был каким-то особенным, Винчестер выбрал его совершенно случайно, точно так же он мог бы сделать это на прошлой неделе или в следующий четверг – он заставил себя. Набрал побольше воздуха в лёгкие и с головой нырнул в ледяную воду, не думая о том, как глубоко до дна и как он станет возвращаться; быстро, до боли резко, как при ударе, до шока и волны, пробежавшей по напряжённым нервам. Пути назад уже не было. Это оказалось не так уж и плохо. В конце концов, Сэм сильно опасался, что получит за такие слова по роже – ан нет, Дин среагировал куда спокойнее, чем ожидалось. Разговор, состоявшийся между ними, прошёл чудесно легко. Ведь младший Винчестер не сомневался, что подавится своими словами или задохнётся под внимательным взглядом брата, а всё оказалось делом пары реплик. «Нам нужно обсудить кое-что важное» и Дин тут же пошутил в своей манере: — То, как сильно ты в меня влюблён? — Да. На мгновение старшему показалось, что Сэм наконец-то заимел чувство юмора. Оказалось, нет. И теперь Дин мог точно сказать, что он-то понимает, что значит «неожиданно». Он просто не знал в тот момент, куда себя деть. Смотреть на Сэма, отчаянно прятавшего лицо, и заставлять его чувствовать себя ещё более неловко, или тоже прятать лицо, или ругаться, потому что действительно, ну какого хрена, а? Проблем было мало? Мало недопонимания, ссор и прочих сложностей в братских отношениях? Но, конечно, Сэм не виноват. Он вообще... Дин просто буркнул что-то вроде: «мне прогуляться надо» и ушёл, потому что ему действительно нужно было время, чтобы переварить новости. А Сэм остался один в номере, думая, что не так уж всё и плохо. Старший брат на него не орал, кажется, даже не начал ненавидеть и не назвал всё это приходящей глупостью, не сказал, что скоро эта дурь у Сэма из головы выйдет. Возможно, конечно, что сейчас Винчестер-старший проветрится и придёт забрать вещи, но младшему всё равно уже было как-то спокойно. Не было этого выматывающего чувства, настырно и непрерывно бухающего в голове: «узнает-догадается-что ты делаешь». Дину же до состояния душевного покоя было как до луны, у него вселенная в голове взрывалась. Вовсе не стоит оборачиваться на взрыв, но этого никак не избежать, когда стоишь в самом его эпицентре, чувствуя себя полным идиотом и одновременно лихорадочно складывая недостающие кусочки паззла. Так вот почему Сэм так странно смотрел, когда он, Дин, флиртовал с очередной девчонкой. Так вот почему Сэм так странно смотрел, когда напивался. Так вот почему Сэм так много смотрел. Так вот почему... Это с ума сводило. Хотелось вопить, схватившись за голову, и бегать кругами, но, наверно, редкие прохожие в этот поздний час и того не одобрили бы. Сэм, Сэм, Сэм, ну какой же ты идиот. И что теперь делать прикажете, когда знаешь всё? Как раньше ничего уже не будет, это очевидно – ну не сможет Дин мило ему улыбаться и называть «Сэмми». Не противно, нет. Просто не сможет, зная, хотя бы примерно себе представляя, что при этом будет твориться у Сэма в голове. Но не бросать же его из-за этого. Сэм ведь не виноват, правильно. Просто так получилось. Обстоятельства никогда Винчестеров не щадили, и братья смирились с этим давным-давно. Но чёрт побери, как же хотелось иногда забраться на самую высокую крышу и крикнуть кому-то насмешливому, кому-то, играющему с людьми, со своими марионетками, спросить его, не офонарел ли он там за вечность своего бытия? Дин знал тысячи способов пошутить по поводу того, что брат ему сказал, только что-то не хотелось, и даже не из уважения к сэмовым чувствам. Невесело было и ему самому. Будто какая-то прогулка может поспособствовать тому, чтобы Винчестер за один вечер передвинул все шкафы у себя в голове в соответствии со вдруг откопанными откуда-то скелетами младшего брата. И через несколько часов Дин вернулся нисколько не посвежевшим, ничего не обдумавшим, и решившим что ладно, чёрт с ним, он будет выбирать поведение по обстоятельствам. Правда, стоило ступить за порог, все его планы порушились ко всем чертям. Как часто и как подолгу он смотрел раньше на Сэма? Теперь нельзя было смотреть слишком много и уж тем более слишком мало – он ведь не пытается брата избегать, верно? Дин устал. Он и не представлял даже, что за несколько часов размышлений – именно размышлений, самокопания, если будет угодно, а не умственного труда, можно так измотаться, будто много часов провёл без сна, копая шахту. Винчестер напился бы. Но вместо этого лёг спать, надеясь, что отключка придёт так скоро, как опустится его голова на подушку. Он почти угадал – уснул сразу, только успела скользнуть юркая мысль о том, что хорошо бы завтрашний день не был таким... Таким. Сэму было лучше, у него самая страшная часть была позади, и он, конечно, тоже не знал, что, как дальше, но и особо не беспокоился по этому поводу. Почти не зря. Всё-таки Дина было за что любить. Потом, после всего этого, он сильно отстранился, зато перестал лапать всяких девчонок по барам. Нет, конечно, какие-то «отношения» у него определённо были, в такие дни он уезжал в архив, или, например, к свидетелю, а возвращался с таким счастливым выражением лица, с каким из библиотеки не приходят. Но Сэм всё равно был ему благодарен... за участие. Он и так не ревновал вовсе, просто когда появлялась очередная девчонка, Дина на какое-то время становилось существенно меньше, и это было неприятно. И пусто. Какое-то время Сэма всё устраивало. Он даже думал, что будет совсем неплохо, если так будет всегда; но только судьба распорядилась так, что долго положение вещей таким не оставалось, через пару недель уже сам Дин вдруг всё переломал и трижды помешал хаос по часовой стрелке. Оказалось, взрыв системы не так уж плох, потому что проходят эти несколько недель, и атмосфера нежданно-негаданно нагнетается, перетекая от чего-то свободного к вынужденному, и обстановка становится такой фальшиво-обычной. Всё спокойствие с Сэма как стряхивает. Ему просто тошно становится от взглядов украдкой к концу второй недели. И у него возникает единственно возможное решение, которое всё убьёт и испортит, но хуже, кажется, уже некуда. Уйти. Сэму не нравится выражение «серьёзный разговор». Ему не хочется говорить «надо обсудить кое-что». Он ненавидит слово «надо». И сейчас он стоит на стуле, пялится в окно и пьёт отвратительно сладкую газировку. Этот мотель вообще довольно странный, с невероятно высокими, даже для роста Винчестера, потолками на цокольном этаже, и, как следствие, с узкими окошками под самым потолком, заглянуть в которые можно было только так, стоя на стуле. Сэм, конечно, понятия не имеет, что и зачем он сейчас делает. Просто уже надвигаются скучные, тягучие летние сумерки, а он один в номере, и от охоты они с братом решили какое-то время отдохнуть, так что и заняться-то особо нечем. Только ждать, пока вернётся старший брат, и сказать, что он... Да, самое тут подходящее слово «сваливает». Не то чтобы убегает. Не то чтобы уходит, это надо было раньше делать, на пару недель раньше. Не то чтобы бросает кого-то, но оставляет Дина одного. Винчестер видит тяжёлые ботинки Дина, которые проходят как раз перед окном. Странно. Ему казалось, что брат решит наведаться в гости к той брюнетке, что выписывала им штраф за неправильную парковку и не могла Дину не приглянуться хотя бы за то, что в последний момент передумала это делать. Сэм садится на стул и начинает листать утреннюю газету, будто и не делал только что ничего странного. Дин проходит в номер, шуршит чем-то, уходит в душ – младший слышит, как там льётся вода, пока он впился невидящим взглядом в статью, которую уже прочитал. Он изображает, что занят, увлечён чтением, пока старший брат собирает какие-то свои вещи (завтра они собрались снова пуститься в путь; но, очевидно, уже не «они»). Сэм думает, как он это скажет (и ещё раз повторяет, зачем), и ещё представляет, как это примерно будет, и пытается хоть предположить, а что он будет делать дальше, только вот картинка будущего в мозгу складываться не желает. Он не может решить, будет ли дальше заниматься охотой, не может решить вообще ничего, мысли отказываются течь в направлении отличном от того, где есть старший брат. А Дин спустя какое-то время застывает посреди комнаты и смотрит на Сэма в упор, можно даже подумать, что он догадался о чём-то и ждёт, пока младший соберётся снова с ним поговорить; Сэм выпрямляет спину, горячо надеясь, что она у него ничего не выражает, а старший зачем-то, двигаясь нарочито медленно, подходит к нему и кладёт теплую и твёрдую ладонь на его плечо. Это выбивает воздух из лёгких. А он к тому же, видимо, потому, что младший даже не поворачивает головы, тихо так, на ухо, произносит: — Сэмми... И всё. Он ведь даже мог бы не продолжать – Сэм потом всё равно не сможет сказать, что ему больше понравилось: это или то, что происходит после. Он приходит в себя на какое-то время, даже пытается сопротивляться – так вяло, чтобы уж точно никак не помешать. И не помнит, как это всё перемещается на кровать. Вам когда-нибудь снились по-настоящему приятные сны? Так вот это – как один из них, когда потом не помнишь деталей, но знаешь, что было хорошо. Так, что просто лучше бы не просыпался совсем. Сэм думает, что никогда не представлял, никогда не хотел его по-настоящему, потому что не думал, что так будет когда-нибудь. Да и вообще, дело было не в этом, а в пресловутом комплексе собственника, который весьма ощутимо о себе заявлял иногда. Но эта мысль быстро уходит. Кто-то, может быть, в состоянии во время секса даже говорить что-то – а ему не до того, чтобы думать. Он пуст, он растворяется в ощущениях и выпивает собственное сознание, оставив лишь туманную пелену. Дин привык расслабляться бесшумно – так как-то действительно кажется оттяжкой, а не выматывающим удовлетворением, что, конечно, тоже неплохо, но силы и так не из воздуха берутся. Так вот Дин настолько привык обходиться без стонов, что когда язык касается его кожи и проходится по шее, когда руки блуждают то там, то здесь, он сперва смеётся, и только потом понимает, что делает что-то не то. В первый раз за долгое время ему хочется разрядиться полностью, чтобы удовлетворение достигло упора. И смех даже на какую-то секунду покажется вполне уместным. Не как смех ради веселья, а от счастья. Люди вообще редко смеются от счастья, всё больше его куда-то прячут, как сокровище. Правда, Дину не до философии. Если есть у просветления какие-то степени – он на пике. Окна в этом странном мотеле с тонкими дребезжащими от звука стёклами, и тому, кто будет проходить рядом с ними – а проходят мимо окна их номера довольно часто – не составит никакого труда услышать и угадать, что происходит полутора метрами ниже. Потому что Сэм... а, неважно. Сэм не виноват в том, что старший брат с почти мальчишеской ухмылкой на лице с ним вытворяет; в том, как он это делает; в том, что несмотря на то, что у Дина было время этому выучиться, это, должно быть, особый талант – умение заставить человека от чего-то настолько банального слиться со звёздным небом в глубочайших закромах своего подсознания. У всех есть такое небо, запрятанное и прикрытое пылью решений, которые не делают лучше и только «всё убивают и портят», и редко можно это небо отыскать и стряхнуть с него сор. Неправильно, порочно, неприемлемо, извращённо – на чаше весов ничто не может перевесить нирвану и смех от счастья быть близким до костей и последней капли крови. Тяжёлые сумерки опускаются неслышно и сменяются ночью; звёзды теперь загораются не только внутри, но и снаружи, и упрямо сверкают наперекор тому, что всё время есть какая-то недосказанность или беда, ложка дёгтя. Сознание плывёт куда-то далеко и, наверное, очень надолго, потому что оба опустошены – в лучшем смысле этого слова. Всю усталость выпотрошили, но она так крепко въелась под кожу, что избавление от этой ржавчины не может довести до полубессознательного состояния. Пройдёт. Уже проходит, и сон кружится в воздухе, оседая в лёгких густым пеплом. В темноте всё видно чётко до слепоты. Скоро солнце. Оно встанет, оставляя на полу яркий узкий прямоугольник света, и продремавший всего ничего Сэм лениво раскроет глаза. Это будет такое утро, когда вроде и не спишь и даже не дремлешь, но не в состоянии до конца чётко осознавать происходящее. Младший Винчестер почувствует у себя на плече тёплую ладонь, и всё равно задумается, реально ли всё его окружающее, или это всё сложные галлюцинации. И придя к выводу, что реально, он снова задастся вопросом, а виноват ли кто, если Дин вдруг захочет вернуть всё по-старому (а уж теперь этого точно никак не сделаешь). И он решит, что это всё старший брат придумал, а у него, младшего, были другие планы. Потому, если кто и виноват, то не Сэм точно. А виноватый Дин проснётся вторым, и его подобные мысли мучить не будут, его займёт плавное течение душного воздуха по комнате и необходимость поиграть с волосами брата. И он будет считать, что в новом устройстве мира определённо есть свои преимущества. У девушек волосы какие-то другие; а те, у кого такие же, не дают с ними забавляться. Что за глупость, кто придумал, что это неприятно? Сэм будет только жмуриться, если Дин вдруг дёрнет слишком сильно, но возражать не станет. Винчестер-старший заправит прядь за ухо и всё-таки уберёт руку под одеяло. Впрочем, только для того, чтобы положить её Сэму на живот. — А зачем? — спросит наконец младший, чтобы внести ясность раз и навсегда; выразится вот так односложно, но с уверенностью, что его поймут. Всегда понимали, поэтому, наверно, всё это и началось – из-за безграничного понимания. — Ну, я подумал... — лениво начнёт Дин, улыбаясь, как идиот, и смотря на устроившийся на одеяле солнечный зайчик, — подумал, а кто мне может быть роднее, чем ты. А если они все хуже, то и куда их?.. Мысли с утра ещё будут путанные, не отошедшие от прошлого вечера, а потому и фразы такие, рваные и врезающиеся в память, самые что ни на есть передающие посыл. Но Сэму мало. И Дин продолжит. — Я давно всё придумал, только решал долго, и вот. Решился наконец. Не знаю, как ты, но я рад. Что всё вот так. Успокоилось. — Так и скажет. И как после такого не радоваться тоже? Всё померкнет, кроме неистовых лучей, бьющихся о тонкое стекло окна жалкого, странного мотельного номера. Сэм вспомнит, как стоял на стуле, смотря в окно, ещё с этим всасывающим в себя ощущением тоски, но и это тоже померкнет. Всё «до» померкнет. Останется только мягкость утра, свет, прикосновения и такая ленивая эйфория, постнирвана, полудрёма на гране возбуждения. И что будет потом – совсем неважно. Очевидно только, что хоть и будет, наверно, плохо, а всё же лучше, чем раньше. Оно, это раньше, уже через полчаса валяния в постели покажется чем-то далёким и безрадостным. Время будет ползти и лететь, минуты – неравномерно сыпаться, а Дин иногда, посматривая на часы, будет повторять что-то вроде «ну всё, я встаю» – и не вставать, потому что просто какое-то кощунство – разрушать этот момент. Затянувшийся до полудня момент. А потом уже номер нужно покинуть в обязательном порядке. И они встанут, кляня силу притяжения к земле, к кровати, к друг другу – насчёт последнего Дин позволит себе, наконец, отпустить пару шуток, и в этот раз уже будет действительно весело и легко. Его обязательно рассмешит укоризненный взгляд какой-то девушки из персонала, которая, верно, слышала, что там у них было за дверью днём раньше. Она проводит их взглядом, и Сэм не заметит, как скрываясь за поворотом, старший брат успеет на совершенно ребяческий манер показать ей язык. Девушка та не страшная (ну и не особо красивая, не модель, в общем), но ей никогда не достанется ничего такого хорошего, как ему, Дину, потому что это он такой особенный. Он, конечно, не сразу это понял. Но потом сам, без подсказок, сумел всё расставить на свои места, и ещё долго будет этим гордиться. Винчестер-старший брату не признается, но он будет ухмыляться в тот день не просто так. Суть в том, что он давно придумал, как всё можно сделать, только на такое сходу не решаются. Прошедшие несколько недель он после каждой связи задумывался, а что он такое делает, и счастливел вовсе не от удовлетворения, а от созерцания собственных моральных устоев, катящихся в тартарары. И когда от них камня на камне не осталось, Дин решил попробовать. Пожавший плоды этого своего «попробовать», Дин и будет ухмыляться. Результаты придутся по вкусу, не иначе. А Сэму ещё только предстоит узнать, что Дин умеет и до какого состояния может довести одним прикосновением; а взгляда иногда хватает, чтобы дать старт предвкушению стонов до хрипоты и искусанных в кровь губ, и последующих стальных на вкус поцелуев, которые прочно вселяют мысль о собственном безумии. Однажды младший, голой спиной упираясь в неровную и холодную спинку кровати, будет тихо рассуждать о способностях старшего, и Дин почему-то усмехнётся невесело и упомянет вдруг, что ему было, когда этому научиться. И тоном таким непонятным, то ли в шутку, то ли грустно добавит: «Я и сам почти как шлюха...» И непонятно, что он будет иметь в виду. Сэму так вообще будет очень странно это слышать. Если со стороны старшего брата всегда безграничное понимание и извечная опека, которая останется на всю жизнь, сколько бы лет младшему ни было, то со стороны Сэма дай-то бог половину того же. Но он не виноват. Дин, упрямый, никогда никому не откроется до конца и не даст о себе заботиться. И уж точно ему не понравится, если кто-то вдруг решит покопаться в его мозгах или душе. Она его, собственная, со своими тёмными уголками, которые открывать не хочется. Для Сэма он это, конечно, сделает. Но младший брат ведь никогда не заставит без крайней необходимости. Вот ещё один плюс его решения. Девушки всегда лезли в душу, даже если они на одну ночь, они почему-то всегда пытались уместить в эту ночь и сеанс психотерапии. А Сэм навсегда, и не будет пытаться лечить то, что само как-нибудь справится. Они спасут мир и обрекут на край гибели, погибнут ещё по нескольку раз и рассорятся так, что на какое-то время станут порознь, но в конце концов всё вернётся к той же точке, на которой они его оставят. Всё потому, что Дин вцепится в это положение вещей мертвой хваткой и слишком сильно его полюбит. И Сэм опять в этом не виноват.