Теплые воды

Мидорима понимает, что слишком долго занимает ванную, поэтому почти не удивляется, когда Такао без стука открывает дверь и вваливается в задушенную паром комнату. Он и так на правах гостеприимного хозяина прилично долго топтался под дверью. – Шин-чан, ты долгий, – ноет Такао и плюхается рядом с ванной на колени. Кладет лохматую голову на мокрый бортик. Мидорима поднимает руку из воды – медленно, будто на пределе сил – и ерошит темные волосы. В этой ласке нет никакого интимного подтекста, так гладят собак или кошек – любимых домашних животных, которые не знают иного проявления заботы. Такао тихо урчит – скорее от усталости, чем от удовольствия – перегибается через бортик, опускает лицо в воду и с силой дует. Мидорима чувствует, как по животу щекотно скользят пузыри. – Можно я к тебе залезу? – тихо спрашивает Такао, приподняв лицо над водой. Мидорима краем глаза улавливает в воде его плывущее отражение и белый круг лампочки. – Да, – отвечает он так же тихо. – Да, только не пихайся. Такао тяжело встает и принимается выворачиваться из одежды. Футболка, джинсы, носки, плавки; движения ленивые, усталые: на сегодняшнем матче Такао выжал из себя все, что мог. Досуха. Мидорима до сих пор помнит, как он закрывался дверцами шкафчиков, пряча слезы в ладонях. Интересный получился матч: он и Такао против Акаши и того-кто-смотрит-из-него; Шутоку против черт знает чего. Все демоны Акаши Сейджуро во всей своей красоте. Чертовски красиво, если не стоять прямо перед ними. Такао, кажется, не оценил. Хотя у Такао вообще странные вкусы и представление о прекрасном. – Шин-чан, не отключайся. Эй, Шин-чан! Такао хочется схватить за шею и слегка притопить, чтобы не вопил. И откуда только силы берет, только что же умирал от усталости? – Я не отключаюсь, – с серьезным видом отвечает Мидорима и двигается, освобождая место, прижимает ноги к бортам ванны и протягивает к Такао руки. Такао улыбается, бестолково, но отчего-то очень радостно. «Бестолковый» и «радостный» – лучшие слова, которыми можно описать отношение Такао к жизни. Мидорима в душе не представляет, почему не отвадил его еще в первые недели знакомства. Сейчас отваживать уже катастрофически поздно: Такао хватается за его руки, влезает в ванну, осторожно переступая худыми ногами по скользкому дну, и усаживается на колени между разведенных ног Мидоримы – лицом к лицу. – Шин-чан? – спрашивает жалобно и заглядывает в глаза. Без наигранности и плохо спрятанного веселья. Непривычный такой, честный Такао. Плавающий в воде отголосок света изрезает ему бликами лицо и накладывает тени под усталые глаза. – Да? – отвечает Мидорима. Если Такао не отвечать, он начнет разговаривать сам с собой, и вот тогда его вообще не заткнуть. – Я хочу, – просто говорит Такао и недвусмысленно шарит ладонью по груди. Мидорима все ждет продолжения фразы, но его нет, и тогда остается только закрыть глаза и вздохнуть. – А я нет. – Ну Шин-чан! Ладони Такао, жесткие и настойчивые, проходятся по ребрам идеально правильно, именно так, как надо, чтобы Мидорима через пару минут уже говорить не мог без стонов. Но не сейчас: сейчас он слишком устал, слишком вымотан, и лишние эмоции просто убьют его на месте. Такао этого не понимает – среди его эмоций вообще не бывает лишних, все на виду и при деле. Поэтому он осторожно сжимает пальцами соски, тычется холодным носом в плечо и гладит бедра. Мидорима склоняет голову вбок и отстраненно улыбается, с пресыщенным удовлетворением понимая, что у Такао ничего не выйдет. – Не получится, Такао, – он накрывает ладонью пальцы на своем бедре. – Я устал. Сегодня не страшно признать, что он тоже умеет уставать. Сегодня уже вообще ничего не страшно. Я, Мидорима Шинтаро, проиграл, кажется, самый важный матч в своей жизни, плакал в раздевалке и уснул в одной ванной со своим сокомандником. В своей идиотской улыбке прошу винить Такао и временное помутнение рассудка. Хотя можно просто Такао – второй пункт прилагается. Такао беспомощно опускает руки и улыбается, смешно сведя брови к переносице. – Я опять не вовремя, да? От его растерянности щемит в груди, и Мидорима никак не может объяснить себе это ощущение. Слов нет, на языке горечь растворяется в кислой густой слюне. Такао сидит прямо и сверлит взглядом его ключицы. Пальцы напряжены, спина выпрямлена, губы сжаты – он чего-то ждет, но Мидорима совершенно не представляет, чего. Поэтому он опускает голову, разрешая – помогая и почти выпрашивая – поцеловать себя. Такао тихо фыркает и лезет обниматься, хватает за плечи и жмет к себе, как будто в этой крохотной ванной у Мидоримы есть хоть единственный шанс сбежать. Царапается, трется об живот напряженным членом и что-то все бормочет и бормочет Мидориме в рот, а потом резко прикусывает губу – коротко, больно, до крови – и сползает губами на подбородок. – Все? – интересуется Мидорима, и Такао слабо кивает в ответ. Он все еще возбужден, но будто весь выдохся за этот приступ голодной нежности и теперь только ласково трется ухом о плечо Мидоримы и уже ничего не хочет. Все так же молча Такао приподнимается, упираясь ладонями в бортики ванны, переворачивается, наваливается спиной на грудь, вздыхает судорожно и замирает. Мидорима сжимает зубы. Сердце колотит, раздирает от глухой ненормальной нежности. Сейчас он бы разрешил Такао абсолютно все, но тот уже устал и затих, зажмурив глаза. Мидорима кладет ладонь ему на бедро и ласково гладит пальцами светлую кожу. – Шин-чан? – Такао вскидывает светлые, золотые от бликов глаза и осторожно толкается под руку. – Ты же не хочешь. – Просто помолчи, – предлагает Мидорима и добавляет тише: – Я передумал. У него действительно начинает вставать. От ощущений, от возбужденной усталости, от всей ситуации в целом – и наверняка много еще от чего. Мидориме отчаянно не хочется заморачиваться. Он одной рукой снимает очки, а другой подтягивает Такао выше, на себя – тот упирается пятками в ванну и прогибается, запирая себя между жесткими плечами Мидоримы и гладкими керамическими бортами. Мидорима перехватывает его поперек груди, усаживает обратно, медленно проталкивая большой палец. Такао вздыхает и жмурится, мотая головой. Мидорима каждый раз удивляется, как это у него выходит – лезть первым, но в итоге поддаваться и все равно получать желаемое. Непонятная птичья магия. Вода в ванной плещется, качается из стороны в сторону, и Мидориму качает вместе с ней. – Эй, Шин-чан, не заставляй себя, – Такао изгибает шею под немыслимым углом, смотрит снизу вверх, высоко запрокинув подбородок. – Если тебе не хочется, то я… Он так и замирает с широко открытым ртом. А потом весь напрягается, некрасиво кривит губы и легко принимает Мидориму в себя – целиком, одним плавным гладким толчком навстречу. Они замирают, не шевелясь: если сейчас начать двигаться, вода выплеснется на пол, а вытирать ее потом уже точно не будет сил. Такао одну за другой медленно складывает ноги на бортики ванны, громко сглатывает, а потом зажимается так, что Мидорима вскрикивает и подбрасывает его на себе, расплескивая воду. – Шин-чан будет убираться, – говорит Такао с мечтательной улыбкой. Наверняка давно мечтал припахать Мидориму убираться в своей квартире. – Я в гостях, между прочим. – Ты во мне, между прочим. И кому-то из нас придется двигаться. Мидорима обнимает его одной рукой за плечи, а другой тянется вниз, чувствует, как выжидающе напрягается Такао. – Расслабься, – говорит он, и Такао мгновенно обмякает, доверчиво и послушно. Иногда Мидориме кажется, что по его просьбе Такао сделает какую угодно глупость. А иногда – что для этого чужие просьбы Такао совсем не нужны. Пальцы трогают напряженные растянутые мышцы входа, гладят и осторожно давят. Такао дергает руками, но больше не шевелится, только пальцы на ногах напряженно подгибаются. Мидорима трогает губами острые гладкие плечи, прихватывает зубами загривок, перебирает пальцами на груди. Рядом с Такао он учится быть внимательным и ласковым – беззащитный, опасный навык, которым сам Такао владеет в совершенстве. В легкие набивается столько пара, что даже через рот дышать почти невыносимо. Мидорима судорожно дышит и слышит, как на нем тихо задыхается Такао. Средний палец толкается внутрь – и это очень туго, это даже Мидориме почти больно, но Такао не возражает, только дыхание становится совсем не слышным. – Больно? – зачем-то интересуется Мидорима, слишком поздно прикусив язык. Конечно Такао больно. Конечно он никогда в этом не признается. Такао несколько секунд просто дышит приоткрытым ртом, а потом медленно раскрывает глаза. – Давай еще, – и заторможено моргает. Мидорима представляет, каково Такао сейчас – он сам сообразил, что жизнь продолжается, только когда уже на остановке Мияджи больно ткнул его в бок и, краснея, спросил, может ли Мидорима одолжить ему денег на проезд. Такао тоже больно, Такао укутан в эту боль как в кокон, но все равно требует еще. Мидорима медленно поворачивает палец, сжимает зубы и добавляет еще один. И Такао срывается: стонет в потолок красными искусанными губами и широко распахивает ресницы – зрачки такие крохотные, что глаза кажутся полностью золотыми. Это так красиво, отстраненно думает Мидорима, разводя внутри Такао пальцы и приподнимая его, слыша, как Такао захлебывается стонами, не сдерживаясь, с надрывом. – Шин-чан! – сорвано зовет он, поднимает руку и гладит дрожащими пальцами Мидориму по щеке, – Шин-чан. Я так люблю тебя. Они кончают одновременно, с последним звуком его фразы. Такао опускает веки и замирает в руках, слабый и послушный, будто кончившийся. Мидорима бездумно прижимает его к себе и не понимает, отчего он никак не может отойти: в голове еще звенит голос, а в ушах стоит клекот собственного сердца. Но кокон вокруг него тает, и пар выходит из легких – дышать становится легче. Мидорима смотрит на расслабленно мягкое лицо Такао и закусывает губу, чтобы не улыбнуться. Когда он тянется включить горячую воду, Такао только перекатывает голову с одного плеча на другое и хмурится. Такао спит.