Violent

Пламя свечи мерно подрагивает, на стенах пляшут ожившие тени — мечутся в дикой пляске, выворачиваются под неестественными углами, бьются в конвульсиях и замирают на мгновение в немом крике, а там, до куда не доходит зыбкий свет, зияют темные провалы окон. Но там, где он есть, еще хуже: золотящаяся в блеклом и вяжущем, точно топленое молоко, свете простынь насквозь пропиталась потом и теперь холодит спину — противно. Стинг ушёл. Опять. Люси закрывает глаза и легонько касается пальчиками набухшей и посиневшей дорожки засосов на точёной шее, опускается к ещё влажной от слюны ключицы. Стингу нравилось её кусать, о чём говорили вмятины от зубов вдоль выступающей косточки — такой тонкой и хрупкой, что её можно переломить двумя пальцами — парень часто об этом говорил, а однажды так и сделал: надломил чёртову кость, та хрустнула, а в глазах потемнело от болевого шока. Вспухшие влажные пальцы прошлись по рубцовому шраму — перелом был открытый. Хартфилия готова сейчас проклясть тот день, когда впервые приняла дозу этого наркотика под названием «Стинг»: ночь бала в честь завершения Игр. Все кругом видели славного, изменившегося парня, который некогда был в ежовых рукавицах у своего мастера, а Люси — только засевшего внутри него монстра. Девушка всегда мечтала о нежной любви, возвышенных чувствах, о которых тайком от друзей вычитала в каких-то дешёвых бульварных романах. А такая вещь, как секс, представлялась ей чем-то сокровенным, интимным, чем-то за гранью реальности — единением душ и тел. Она иногда по ночам, стыдясь сама себя, представляла сильные руки напарника на своей талии, плечах и — стыд-то какой! — пышной часто вздымающейся груди. У Нацу тёплые, мягкие и чуть влажноватые ладони, а руки же Стинга вечно холодные, шершавые, что хоть стружку снимай, со сбитыми костяшками и кучей шрамов. В последних, кстати, у него все тело — рубцовых, страшных — из тех, что остаются от жутких ран, зашитых на скорую руку во время передышки между боями. Они змеятся вдоль костлявой впалой линии позвоночника, бороздят жилистую спину, поросшие светлым пушком волос руки и ноги, а один — рассекает густую бровь. И Люси страшно на них смотреть, но и взгляд отвести не выходит: эти рубцы бугрятся, точно огромные толстые черви под кожей — красиво и страшно, жутко и завораживающе. Ту ночь Люси вряд ли забудет: тёмную, душную и тесную каморку для швабр и прочего инвентаря, треск разрываемой ткани, грубые руки по телу, жаркие поцелуи и скрип деревянной полочки, на которой её отодрали — другое слово девушка не смогла подобрать, вспоминая резкие быстрые толчки внутри. Это было так непривычно и странно — ощущать кого-то внутри, захлёбываться собственной дикой, неправильной страстью, выгибать в дугу гибкую спину, пытаться урвать онемевшими вспухшими губами хоть глоток воздуха, подёргиваться от странной исключительно физиологической неги — вязкой, тягучей, точно нуга, липкой и грязной. Стинг нежданно-негаданно стал её первым мужчиной — да, пожалуй, последний бокал багряного вина ей стоило тогда отставить в сторону. После всего парень просто вышел из встроенной в стену будки, мягко прикрыв за собой погнутую металлическую дверь. Люси вдруг стало стыдно и страшно, а ещё противно и холодно. Девушка до самого утра не выходила оттуда — сидела на холодном плиточном полу, вжавшись в самый тёмный угол и подобрав под себя онемевшие худенькие ножки. А знаете, он ведь ожидал чего угодно от неё, но только не того, что она однажды заявится к нему в номер, когда он совершенно один приедет на время в Магнолию. Люси сама не понимала, что и зачем творит — ей нужна была новая доза: ещё раз все повторить — вдохнуть присущий только ему солоновато-терпкий запах, дотронуться влажными устами его вечно обветренных губ и зарыться пальчиками в ворох жёстких волос. И она пришла. Вошла в небольшой старый номер дешёвой гостиницы, переступая порог вместе с ночью, встала напротив него. Стинг весь напрягся и внимательно, будто изучающе, на неё взглянул, отрываясь от обмотки рукоятки ножа ветошью. Хартфилия просто вытащила защепку, сложное одеяние упало на пол бесформенной тяжёлой тряпкой. Парень чуть расслабился и, убирая нож на шаткую прикроватную тумбочку, криво усмехнулся. Люси стояла ровно и спокойно, расправив плечи — как учили её придворные дамы в детстве. Руки покрылись гусиной кожей от холода — в этой комнате были жуткие сквозняки, которых в одежде не ощущаешь. Люси было плевать — внутри все то стыло, то воспламенялось. Один резкий рывок парня — и девушка прижата к стене, крепкая рука убийцы драконов сжимает тонкую шею, сдавливает её, не давая вдохнуть, а затем тёплые влажные губы впиваются в её поцелуем — жадным, голодным и властным. Дальше волшебница тоже помнит все урывками: помнит, как он вдавил её в жёсткий матрац — буквально вмял, вдалбливался внутрь, кусал нежную молочную кожу, оставлял засосы и кровоподтёки, а ещё его руки: вверх — по линии бедер, изящному изгибу талии, выше — по груди, плечам — к шее, сдавливая ее вновь, перекрывая живительный кислород. Больно, грубо, жадно и неистово — он, наверное, только так и умел любить. По крайней мере, девушке хотелось так думать: будто всё не просто так — будто все это их странная, болезненная, корявая и уродливая, но все же любовь. А самое страшное — Люси нравилось всё это: сводило с ума, заставляло биться в сладкой агонии и медленно сгорать изнутри — дотла, до гнетущей, выматывающей пустоты где-то внутри. У Нацу заботливый взгляд и искрящаяся добротой улыбка, а у Стинга — оскал и самоуверенный взгляд садиста. Видят небеса, Хартфилия ненавидит его всеми фибрами души, но раз за разом сама приходит к своему мучителю, погружается в личный Ад, будто созданный самой Преисподней специально для неё — даже льстит немного. Огонь свечи трепещет рядом с девушкой от каждого её вдоха, удерживает чахлым вяло потрескивающим язычком пламени полог колючей и, кажется, даже осязаемой тьмы. Хартфилия медленно переворачивается набок, стараясь как можно меньше касаться холодных и влажных от пота простыней — противно. Поджимает под себя озябшие ватные ноги и тихонько всхлипывает — устала. Да, Люси просто устала. Ей вновь стало противно от самой себя — грязной, липкой от пота, вымученной и ещё подрагивающей от недавнего оргазма. Водянистая пелена спадает с глаз, стекает по зардевшимся щёчкам и переносице на серую мятую наволочку. Где-то позади вновь очерчиваются шаги и шорох ткани. Вернулся? Убийца драконов берёт девушку на руки, а Люси пытается отвернуться так, чтобы парень не увидел её вспухшие и покрасневшие от слёз глаза и нос. Стинг ставит волшебницу в душевую кабинку, придерживая за плечи. Ступни режет и холодит изъеденная молниевидными трещинами ледяная плитка, скрипят насквозь проржавевшие вентили, из-под которых осыпается немного поддавшейся коррозии железной трухи, а по телу уже стекают тёплые прозрачные струи, заставляя скованные холодом мышцы блаженно расслабиться. Вода смывает всё: пот и слёзы, отвращение и отчаянье, и даже, кажется, чуть заполняет пустоту внутри. Пару дней назад Стинг поставил её на четвереньки на твёрдый дощатый пол, после чего драл нещадно, как сучку, вдалбливался грубо, будто рывками, а она тогда стёрла коленки и ещё дня три не могла нормально сидеть. Он всегда был таким — её Бог, её Ад, её медленный яд, её наркотик. К горлу покатывает колючий ершистый ком, и Люси не выдерживает: падает на холодный кафель, больно ударяясь все ещё синюшными коленями, и кричит — что есть мочи, а потом плачет — громко, навзрыд, царапая обгрызенными ногтями собственные плечи, хлюпая забитым носом. Убийца драконов сжимает челюсти, но взгляд все тот же — не прочесть. Девушке уже плевать на него, на всех и вся — ей страшно и гадко. Люси устала. Стинг прямо в рубашке пролазит в кабинку, в руках у него белое дешёвое мыло, пахнущее ландышами. Парень проводит им по шелковистой коже волшебницы, огибая синяки, ссадины и кровоподтёки — оставленные, к слову, им же. Белое жидкое кружево — по рукам и ногам, по груди и ключицам, одну из которых когда-то сломал сам парень. Люси молчит, обмякнув, позволяет себя мыть — как-то резко вдруг стало всё равно. Убийца драконов промакивает кожу сухим чистым полотенцем, пахнущим гостиничным порошком, а заклинательница духов прикрывает глаза — весь мир вдруг прячется сначала за пушистыми слипшимися ресничками, а потом и за тонкими створками век. Хартфилия не помнит точно, когда именно заснула, но проснулась она у себя в комнате, а рядом на неё смотрели два обеспокоенных взгляда: Нацу и Хэппи. - Люси, ты как? — парнишка сидит, как на иголках. — Тебя принёс Стинг, сказал, что встретил тебя на улице, тебе стало плохо и ты упала в обморок. Это правда, или мы зря его отпустили? Он тебе, кстати, письмо передал — мы не стали его без тебя открывать. Люси распечатала бумажный конверт и посмотрела на бумажку с потрепанными уголками: «Когда встретимся в следующий раз, я просто улыбнусь тебе, как старой знакомой, и пройду мимо - дальше. Пожалуйста, сделай и ты то же самое.» Девушка поджимает губы — сжимает в тонкую белесую линию, а по щекам и угловатым скулам к заостренному подбородку стекают крупные бисеринки слёз, оставляя за собой влажные дорожки. - Все в порядке? — парень кладёт ладонь ей на плечо и натягивает одеяло ей до подбородка. Люси откидывается на большую мягкую подушку и вымученно улыбается, хлюпая забитым носом. У Нацу тёплые руки и заботливый теплый взгляд — всё как всегда или, наверное, даже лучше. Только внутри что-то щемит, подкатывая к горлу колючим спазматическим комом, но это пройдет, ведь у Нацу тёплые-тёплые руки.