Симфония

Бывает так, что Музыка приходит рано утром, пока еще спишь. Садится рядом, плетет свои руки с человеческими, пуская по венам мелодию. Пропуская через тело. В музыке бывает так, что внешний мир перестает существовать и не остается больше ничего, кроме звуков, которыми продевают насквозь. Которыми наступают на сердце и не отпускают, пока не выпотрошишь их, не вернешь обратно в мир в собранном виде, как замысловатый пазл. Он мог бы из первобытных, диких песен чащоб сплести узор нот, если бы хоть раз увидел их. Поймал бы ветра за хвосты, принес в карманах лучших свистунов. Его музыка бы шелестела остролистами, пронзая кожу. Звенела бы колокольчиками-ручейками. Скрипела василисками из чащобы, и Саара, быть может, вплела ленту из своей песни. Она, музыка, исходит отовсюду – нужно лишь уметь слушать. Музыка его Леса пахнет пестрыми травами, переливается с полушарий листьев росой и стучит босыми ногами по изгибам земли. Она пахнет едкой тиной тоски, слякотью горя. Как однажды выл на несуществующую луну шустрый оборотень, вечно одинокий – слякоть капала с шерсти. У него был Бог, убитый кухонным ножом и друг, променявший его на остроконечную, нарисованную Наружность. Он всегда был проницателен, этот пустынный мудрец, но в последний момент обернулся глупцом и трусом. Он сочиняет свои песни, срываясь то на человеческий шепот, то на скулеж забытого пса. Лес обнимает его за плечи и слушает – затихает все вокруг. А он все пьет этот запах песен, утопает в нем, напитывается им до тяжелых легких, чтобы забыться. Музыка, она ведь выше пищи и мирских невзгод. Его песни грубы, резки. Далеко оборотню до нежных мелодий Крысолова, до невинного пения русалки в пруду. Далеко до детского хора, что звучит в чреве каждого дерева. И они пронзительно-горькие, потому что нет ему счастья, одинокому Хранителю Леса. При мысли о Наружности у него все в животе сворачивается в тугой узел. А что было бы, если пустить эту симфонию Леса, переливами и отзвуками саму суть мелодии, в ту гладкую, смердящую пошлыми людьми, Наружность? Пошла бы она трещинами пред этой силой, донесла бы эту симфонию до ушей того, кто ушел, вырвав у него кусок трепещущего сердца напоследок? Пробились бы чрез щели корни Изнанки и не отравились серым дуршлагом реальности? И что, черт возьми, есть реальность для них, склеенных детей? Слепой лишь приподнимает голову и воет отчаянно, скучая и моля. Рвет паутинку темных листьев наверху и царапает небеса, зовя кого-то очень важного из другого мира. Никто не заметит в сером потоке, как одна душа остановится возле расписной стены. Он еще не научился не вздрагивать каждый раз, видя краски в этом мире. Люди тут замечают краски дня только при его рождении и угасании, но он отчетливо видит, что всякий день с каждой проходящей секундой протекает сквозь миллиарды оттенков и интонаций. Единственный час может состоять из тысяч разных красок. Молодой мужчина упирается гладким лбом в грязную стену, совсем рядом с незначительной трещиной. И улыбается, закрывая глаза и обретая руки, с которых то и дело сыпется пустынный песок. Он слышит.