О ненависти

      Фенрис ненавидел все, из чего состояла его никчемная жизнь: татуировки, напоминающие о рабстве, бывшего хозяина (ныне усопшего), уборку большого (и жутко пыльного) поместья, магов (вырезать бы их всех поголовно), отдельно — наглого и совсем двинутого на своей справедливости Андерса, и больше всего вместе взятого — Хоук.       Марианна обладала всеми немыслимыми достоинствами: язык у нее был без костей; фигура — красотки Киркволла обливались холодным потом и ядом от зависти; о способности находить выход из всякой зад… всяких затруднительных ситуаций (а особенно — находить туда вход) слагали легенды; ее все любили, а кто любить больше был не способен, тихо и беспроблемно гнил то на рваном берегу, то в сточных канавах; за нее поднимали тосты в «Висельнике», в замке Наместника и в Клоаке; к ее мнению прислушивались, и даже поговаривали, что возможно ей светит за заслуги перед городом кресло Наместника, пустовавшее уже много лет. И вся эта радость была целиком и полностью его — Фенриса.       Это злило, потому что он никак не мог понять, за какие такие заслуги, и все время ждал, что Марианна когда-нибудь решит, что беглый раб, помешанный на тотальном уничтожении магов и при каждом удобном случае со зверским лицом каждому спасенному сердобольной Хоук магическому выкормышу говоривший, что было бы неплохо, если тот сдохнет внезапно в канаве, лишний элемент в насыщенной жизни защитницы. Об этом, кстати, каждый раз Марианне говорила ее сестра, высокомерная, но притворяющаяся белой и пушистой, магичка, которая нисколько не стеснялась ни присутствию при разговоре Фенриса, ни того, что защитница всякий раз показывала, что тема ей, мягко говоря, неприятна.       Фенрис даже порою жалел, что поддался немыслимо давно соблазну и дал волю своему желанию, когда вдруг решил, что предложение Хоук не лишено смысла, хотя жалеть себя было бессмысленно — сам виноват. Все равно помимо того, что в душе у него каждый раз поднимался гнев при виде героини-защитницы Кирквелла, у него поднималось что-то другое, к душе не имеющее никакого отношения. В битве, например, это вообще было некстати, отвлекало и не позволяло врагам получить сполна. Врагам, впрочем, и так хватало, в пылу битвы ему удавалось забыться, впасть в раж, направить всю свою ненависть, всю свою боль от тщетности бытия на противника, но Фенрис каждый раз был недоволен, по большей частью количеством поверженных. И порою за собой замечал, что, стоя над убитыми, думал: «Я их всех убил… всех… никого не осталось. А я еще хочу!» — и больше никаких мыслей не оставалось. Потом вышеупомянутая Марианна, вытерев кинжалы от крови и убирая их в ножны, клала ему ладошку на плечо, участливо смотрела прямо в глаза, интересовалась, все ли в порядке, и делала это так, будто ее действительно интересовало его душевное равновесие, этим возвращая гнев, ненависть и все остальное.       Он ее действительно в эти моменты ненавидел. О чем непременно сообщал ей томными долгими вечерами, когда защитница Кирквелла заходила на бокальчик коллекционного дорогущего вина из погребка ныне убиенного тевинтерского магистра. Марианна смеялась, пила бесценную жидкость прямо из горла пыльной бутылки, а потом лезла к нему с мокрыми чуть пьяными поцелуями. Кончалось все грязным сексом. Он вбивал размашистыми толчками Марианну в потрескавшийся, покосившийся стол, и каждый раз они задевали то руками, то ногами упавшую годы назад люстру, которая жалобно тренькала и позвякивала цепями. Хоук сжимала его ногами, ее пятки остро впивались в его поясницу, руками обвивала за шею, и Фенрис почти беззвучно шептал в ее аккуратное ухо: «Ненавижуненавижуненавижу…», безжалостно тут же разбивающееся о горловой стон защитницы, в котором только угадывалось «люблю».       Было в этом что-то такое, что Фенрис не мог отказаться, сказать твердое: «Давай прекратим».       Марианна, довольная и усталая, уходила еще до рассвета. И Фенрис в одиночестве сидел на потертом кресле в комнате, в которой оставался душный запах секса, и допивал вино, размышляя, что, наверное, стоит приобрести нормальную кровать взамен сломанной еще при прошлом хозяине, повесить, наконец, люстру и перестать пить, последовать давешнему совету и забыть прошлое, начать жить заново.       Допитая бутылка летела в стенку, возле которой уже вырос приличный холм битого стекла.       Возможно, останься Марианна в его объятиях, у Фенриса бы не было времени размышлять о всяких глупостях, и он подумал бы о том, что можно переехать жить к ней. И за это Фенрис ненавидел Хоук больше всего.