Torture chamber

За окном танцуют молнии. Около кровати, на комоде с едва заметными царапинами и трещинами, то догорает, то снова зажигает свой маленький, но успокаивающий огонек свеча. Старое пыльное зеркало, висящее на орехово-бурой стене напротив, переливает серебряными красками из-за бликов света и, словно смеясь металлическим звоном, показывает его, Рубена, лежачего на койке и завернутого в несколько толстых одеял. Бледного, жалкого, маленького человечка. — Он наш сын. Рубен дергается, услышав за скрипучей дверью голос матери, который не излучал ту присущую всем родительницам теплоту, что обычно пребывала в их разговорах. Хотя, нет, мама так разговаривала только с Лаурой. Никогда – с ним. — Это всего лишь простуда. Полежит, и перестанет, — Рубен слабыми, почти белыми ладонями прикрывает уши. Отцовский шепот слишком больно и метко бьет. Мама что-то яростно шипит, но, похоже, не так уж слова мужа и беспокоят ее. Безвольная, сидящая в клетке, зависимая женщина. Он откидывается на подушку, прикрывая глаза и чувствуя духоту, которая царапает горло. Рубен не любит родителей, не хочет чувствовать что-то к ним. Но глупая человеческая душонка не слушает, нашептывая слова, которые будто намалевали ядом, и что врезаются внутрь, оставляя осадок, что никогда не смоешь. Монстр. Монстр. Монстр. Он никогда не забудет их глаза, когда они вошли туда. Никогда из памяти не сотрется, как они, одной рукой сжимая носы, трясясь и содрогаясь, с горящими отвращением глазами, выкидывали его любимую кошку. Когда она летела, кишки вывалились на землю, покрытую грязью и пылью. Он видел, как почва впитала кровь, будто бы ей даровали благодать. А мог лишь рыдать у ног бренных слуг человеческой системы, которым не понять всех чудес бытия. Они и не хотели их понимать. Что у них? Родители возвращаются в амбар, осматриваясь в поисках еще чего-нибудь, что можно выбросить, тем самым причиняя боль не себе, а ему. Мама едва содрогается, прикрывая рот напудренной ладонью, тонкой и хрупкой, как спичка – так легко сломать, – а у отца лицо белее снега – может ли оно быть еще светлее? Взгляды – испуганный и презирающий – обращены на него, и Рубен безошибочно, на грани инстинктов осознает: все люди толпа, а мир – застенок. Жить толпе на радость, нельзя быть одному. Ведь никто не любит собственный разум. Там, внутри. Ему нравится прикосновение холодных, нежных пальцев ко лбу. Стоило родителям прекратить бессмысленную, формальную грызню и убраться восвояси, как он слышит жалкий отзвук отворяемой двери, тихий скрип половицы и шуршание ткани; она стоит совсем рядом, нагнувшись над ним. Рубен чувствует дыхание, почти незаметное, но оттого и дурманящее, что кожа покрывается мурашками. Он очень хочет открыть глаза и увидеть солнце. Хотя бы один лучик. Возня и шелест, а руки все подрагивают. Грохот грозы; откидывающееся одеяло. Он больше так не может, всего одним глазком. Приоткрывает правый глаз и видит ее, Лауру, нагую, с улыбкой, которая стоит жизни империй. Тонкие иссиня-черные волосы падают вперед, ложась на округлую, младую грудь. Она садится на край ложа и протягивает руку, точь-в-точь как у матери, трепля его волосы, схожие с отцовскими. Вроде и похожи на предков, а на самом деле другие. Слабость и тугая тяжесть во всем теле уходят, забирая с собой все остатки. Лаура ложится рядом, обнимает его за плечи, молчит, ибо слова не нужны. Ведь глаза, мысли и чувства, такие родные, лучащиеся теплотой и той самой необходимой нежностью, которую Рубен никогда не видел у своих создателей, говорят больше. Он улыбается про себя, ощущая теплоту сестриных рук. Нет никаких застенок.