В пропасть - шаг

Мы словно из двух разных миров: ему еще и восемнадцати нет, а мне двадцать два вот-вот стукнет. И большинству из нашей компании столько же, есть даже старше. И хоть внешне он даже кажется одного с нами возраста, но по-детски наивная улыбка его выдает. Еще не битый. Еще окруженный заботой. Даже его «блин, учителя вообще с ума посходили, я так экзамены не сдам» звучит несерьезнее, чем мое «блять, препод – зверь, так и сессию завалить не долго», хоть и говорим, по сути, об одном и том же. Просто слова более детские, оттого дальше от нас и страннее: с совершеннолетием жить начинаешь быстрее и забывать мгновеннее. На него все еще семья влияет: матери вроде как давно нет и с мачехой отчего-то нелады, но от этого он только ущербнее. Или мы злее, потому что он про родных говорит чаще, чем многие из нас вспоминают. И улыбается ярче при этом, потому что «отец звонил, обещал приехать в выходные, может, в боулинг сходим», а не «этот опять денег отказался дать, говорит, мне и степухи хватит». Мы взрослее и от этого не лучше, стараемся быть умнее, чем есть, лишь бы соответствовать чему-то не каждому понятному. Обществу? Стандартам? Подчиняемся стадному чувству. И смеемся над пареньком будто бы не зло, но каждый из нас на такие подколы бы обиделся, а он смеется вместе с нами, пусть и часто стискивая руки в кулаки. Ведь друзья же. Им можно. И если кто-то из нас придет с татуировкой/крашеными волосами/бритый налысо, это нормально. Но если он, то «о, смотрите, че мелкий учудил, придурок», пока не слышит, потому что жалкий не от слова «жалость» как сострадание, а синонимом к ничтожеству. БэмБэм скалится в очередной раз злобно, а Югём улыбается неловко и прячет руки в карманы. У него волосы теперь седые, а у Бэма голубые, и это нормально, потому что «это же Бэм». А у меня в очередной раз все сжимается, потому что слышу уже эти смешки с дивана: злобные, издевательские. И Югём тоже слышит. И плечи опускаются плавно. И в глазах почти страх. - Че это ты опять? – Шинву вскидывает брови и пытается не скалиться, но получается плохо. Он рожей больше напоминает гиену, хотя пытается строить из себя хищника, что выглядит даже более жалко, но он может постоять за себя. Югём нет. – Цыпочек цеплять так собрался? Гём сжимается еще сильнее, но улыбается через силу. Потому что если не мы, то у него никого не останется кроме семьи. Пожалуй, так было бы лучше, но ему же не объяснить, что такие, как мы – гниль, что если у тебя есть любящие родственники, то ты счастливчик. У него в глазах почти отчаянье, которое видит каждый. Упивается им, дышит, кормит собственного внутреннего зверя, как бы доказывая, что он лучше, что не ничтожество. А я задыхаюсь. Потому что во мне жалость близка к сочувствию, и хочется врезать каждому по оскаленным зубам. Встаю с места и делаю шаг. Отчего-то больно и противно, но эти глаза, полные надежды и удивления, невыносимо глубокие, крошат сердце на части. «Ведь ты мог и раньше все это прекратить». Мог. Хотел. И сделал бы. Если бы не был трусом. У меня и сейчас ноги подкашиваются и дрожат с каждым шагом сильнее. Их всего десять, но чувство прошедшей вечности не отпускает. «Смысл делать это сейчас?» Потому что уже сейчас поздно. В его глазах уже наивность тонет в страхе, а любовь к людям превращается в отвращение. Он мне уже не верит. И не примет. Но я должен сделать хоть что-то. - А нафиг бы ему девушки? – он выше, поэтому приходится за затылок мягко притянуть к себе. Он не понимает, да и я, в общем-то, соображаю слабо. Чувствую только его губы: искусанные до мелких кровоточащих ранок, но мягкие и теплые. Как он весь. – Он уже давно мой. Пока вы, придурки, в руку играете. Усмехаюсь широко, даже не поворачиваясь к ним. Знаю, что смотрят огромными глазами. Знаю, что еще чуть-чуть и в чью-то голову, скорее в мою, чем Гёма, прилетит стакан из-под пива. Но не оборачиваюсь. Неразрывный зрительный контакт спасает: паренек не вырывается и цепляется за мою руку, как за последний шанс к спасению. - Пока, неудачники. И, Шинву, даже не заикайся про «сраных пидаров». Сам такой же. Правда, ведь, Сонджин? – с края обрыва лечу стремительно в пропасть. Не оглядываясь. Чтобы не пожалеть, ведь так и хочется протянуть «шуууутка» и вернуться на свое место. Но вместо этого выхожу прочь из этого чертового подвала, не отпуская руки Югёма. Он следует за мной доверчиво и смотрит огромными глазами. Невольно думаю о том, что я идиот, раз устроил все это, но руки не отпускаю, держа его только крепче. На улице уже темно, и пар облаками вылетает изо рта. Но не останавливаюсь, пока не оказываюсь на мосту: здесь еще темнее и холоднее от бегущей чуть ниже реки, но так лучше: больше поводов спрятаться, уткнувшись лицом Югёму в шею. Отчего-то все еще страшно и больно. - Марк-хён... – он впервые зовет меня так, но я рад слышать собственное имя, а не это поганое «рыжий», от которого каждый раз передергивает. – Зачем?.. Теперь ты не сможешь с ними общаться... С губ срывается немного истерический смешок. Действительно, зачем? В чем был смысл этого порыва несвойственного мне благородства? Совесть взыграла? Захотелось побыть героем? Идиот. - Я ведь такой же был... – голос хриплый на морозе, и хочется курить, но пальцы слишком дрожат, чтобы достать сигарету из полной пачки. – Надо мной тоже смеялись. Пока не свалил из того города к чертовой матери. Даже сейчас на эту долбаную кличку «рыжий» откликаюсь, хотя каждый раз хочется разбить чужое лицо о бетон. Так что я, наверное, увидел в тебе себя… как-то так. Глупо, да? Он может не отвечать, знаю, что полное безумие. Но теперь легче, когда осознание невозврата накрывает с головой. - Спасибо за это... – он наконец обнимает в ответ, доставая из заднего кармана моих джинсов мятую пачку сигарет. Достает одну и подает мне, щелкая зажигалкой. Разворачиваюсь в его руках, прижимаясь спиной ближе, кутаясь в его расстегнутую куртку. Глубокая затяжка рвет легкие, но теперь отпускает окончательно. Нет больше того личного небольшого стада. Пора искать новое. Желательно, лучше. Желательно, с ним.