Стреляй в стекло

Все, что было в Нарнии, в Нарнии и остается. После возвращения Питер не смотрит на него. Эдмунд не уверен, как поступать в таких ситуациях, так как банально не попадал в них. Раньше, во время Золотого века, все было просто и понятно, и он, наверное, не успел научиться разочаровываться в ком-то помимо самого себя. Нарния размягчила его и приучила к быстрым убийствам, теплым ночам под звездным небом и тому, что Питер всегда рядом. Питер, сжигающий его на кострах, запирающий в темницах, топящий в болотах, Питер, который всегда в итоге прощал его, выбирал и узнавал из тысячи других. Там, в Нарнии, окруженный подданными, сидя на троне из белого камня, Эдмунд и думать не мог, что все вдруг оборвется и истории не захочется идти дальше. Сказочники замолчали, вдруг резко захлопнув книги, и покинули его жизнь, вместо последнего слова залив все тишиной, словно поля – паводком. Питер теперь смотрит сквозь него, делая повседневные дела, споря со Сьюзен, взрослея, подстригая волосы, а вот Эдмунду это пока не под силу. Он, забившись в призму из чужого игнорирования и войны вокруг себя, настоящей, войны, которую нельзя просто так взять и прекратить, теперь примеряет на себя чужие роли. Иногда – красит губы алой помадой Сьюзен, когда сестра засыпает над книгами или письмами далеких, но таких романтичных молодых людей. Затаившись, Эдмунд подносит свои бледные руки к самому лицу, закрывает глаза и целует запястья, представляя, конечно, губы Питера. Стирать помаду после – не просто. Перестать стыдиться самого себя Эдмунд уже даже не пытается. Но чаще он притворяется Люси. Становится таким глупым, как ему положено по внешности, верит в хорошее и придумывает для себя красивые сказочные концы всех историй. А в Питера Эдмунд не играет, так как это слишком больно и незнакомо. Они, прожившие бок о бок больше двух десятков лет, сотни раз побывавшие в передрягах, узнавшие, кажется, все, что только было можно о военном искусстве и магической мощи, теперь отводят друг от друга глаза и не едят за одним столом. У Эдмунда на лбу горит последний поцелуй, быстрый и смазанный. Питер тогда поцеловал его перед сном, лежа рядом, и от сонливости чуть не промахнулся и почти попал в глаз, но вовремя приподнялся. Эдмунду так хочется поцеловать Питера в ответ, вернуть этот не отданный должок, оставить последнее слово за собой, но Питер уже не воспринимает его. Между ними звенящая стена из сотни слоев стекла, и Эдмунд видит глазами, тянется руками, но дотронуться не может. Умей Эдмунд писать письма, он бы прятал под своей кроватью целые пачки с одним и тем же адресатом. Умей делать красивые жесты – Питер бы давно уже избил его за наглость. Но Эдмунд такой, какой есть, и единственное, чем он все еще может доказать Питеру свои чувства – смириться с его выбором и больше не мешать. Замолчать по всем фронтам, перестать проявлять себя в пространстве и укрыться тенями, как в далеком детстве, когда он совершал такие непоправимые ошибки. Тогда его простили. В этот раз Эдмунду не у кого просить извинений. Питер отчаянно старается стать нормальным. И пусть Эдмунд знает его от и до, знает, какие фрукты он любит есть в жару, какими сказками убаюкать его лучше всего, Питер – открытая книга почти для всех, и он приглашает к себе посторонних, любых, кто этого пожелает. Эдмунду остается только наблюдать с безопасного расстояния за очередной «не той» или, что намного обиднее – «не тем», которых Питер забывает с оскорбительной медлительностью. Курит в форточку, гладит облезлых и голодных кошек своими чуткими пальцами и сводит Эдмунда с ума. Питер – только его книга. Это очередное напоминание Нарнии, время, когда Эдмунд мог прочитать мысли Питера, не применяя магию. Ему до зубного скрежета хочется захлопнуть Питера для всех и поставить на свою пыльную полку рядом с драгоценными талмудами, но это же Питер. С ним так нельзя. А у Питера в душе пожарища. Он, захвативший из Нарнии все ритуальные костры, спрятав их внутри себя, теперь никак не может потушить хоть часть из них, развлекаясь крайностями. В нем язычества больше, чем во всех божках на кладбищах, и это не вытравить даже со временем. Когда Питер смотрит, хочется выпрямиться и служить, его приказы, кому бы они не были отданы, выполняются всегда и без пререканий. Позади Питера даже в самую безветренную погоду скрипят друг об друга сотни ладно прилаженных лат, визжат мечи, развеваются знамена и трубят боевые гимны. Питер с одного удара может перебить человеку позвоночник. Закатное солнце по прежнему любит трепать ему волосы, и пусть он в последнее время зализывается гелем, ветру это не помеха. Природа красит его в янтарь, как раньше, как всегда, и Питер ничего с этим поделать не может. Эдмунд - тихие летние дожди, смывающие пыль с окон, глубокие лужи с гладким дном где-то далеко, почти по колено, и каменные мостовые. Все его пожары забрал Питер, и Эдмунду остались только отсыревшие поленья-воспоминания, которые он любит перекладывать по ночам в настоящие огромные поленницы до потолка. Таким образом он убивал время и первую из своих жизней, но тогда его было кому тормошить и вытаскивать на свежий воздух. Теперь вокруг Эдмунда душно и зябко. Он весь сам – одно сплошное несочетаемое сочетание, и собраться обратно для него, на самом деле, не проблема, но он просто не хочет. Убить эту реальность своей тоской и бездействием – его выбор, и никто не скажет ему слово поперек. Устав вслушиваться в чужое молчание, Эдмунд решает оглохнуть окончательно. С Питером он разговаривает только в неясном забытье, разучившись спать по нормальному, но даже там Эдмунд просто показывает жесты, получая в ответ неподвижное вязкое отчуждение. Люси спит и видит Нарнию. Сьюзен танцует на балах в своём воображении. Питер рубит врагов с плеча, размахивая своим тяжелым золотым мечом. Эдмунд сразу после возвращения из Нарнии отдал свои сны о далекой стране Люси, и по ночам видит тьму. Она не бархатистая и не клокочущая, как это бывало раньше. В ней не осталось ничего, что могло бы поддержать его. В светлое время суток Эдмунд бегает по городу, пытаясь устроиться в полк сопротивления, продолжая отдавать эху гулкую пустоту внутри. Он полый настолько, что ветер, задувающий ему под полы плаща, теряется внутри, так и не находя выход наружу. Эдмунд не знает, как любить кого-то другого, как смотреть на людей и видеть вместо расходного материала или верных соратников – претендентов на сердце. Все рассказы Сьюзен кажется ему простым театральным притворством. Он, конечно, тоже умеет играть во все это, но не видит в этом смысла. Вместо этого он находит, наконец, военного, который соглашается выслушать его один на один, посреди большого пустого полигона и без оружия в руках. Когда у Эдмунда вместо рук вырастают огромные перепончатые крылья, а сам он становится в сотню, в тысячу раз огромнее и смертоноснее, его вербуют тут же. Сбивать вражеские самолеты и дышать огнем на города – легко. Научился убивать он еще в детстве. И сейчас это – просто попытка вернуть хоть что-то. Для Эдмунда цепляться за прошлое нужно и просто, он не видит в будущем ни одного просвета. Оно все покрыто смогом и пылью, и, не будь он королем, давно бы уже сложил крылья и залег на дно в каком-нибудь тихом море. Позволил бы илу опуститься сверху, оброс ракушками и выпустил бы весь огонь из зубастой пасти до последней искры. Но он тоже когда-то сидел на троне, просыпался и засыпал в царских покоях, носил серебряную тяжелую корону и правил. Это не вытравить даже коленным железом, сотней бумажек от его полка, в котором теперь никто не смеет обращаться к нему неуважительно, даже слишком большой и висящей на нем словно насмешка военной форме это не под силу. По вечерам Эдмунд разминается вместе с обычными солдатами, учит их фехтовать на саблях и пьет, но не пьянеет. Бывалые вояки испуганно отводят от него глаза, когда он, забывшись, вытаскивает из воздуха с десяток кинжалов и на спор кидает их в цель, не промазав ни разу, или просто идет по двору, не оборачиваясь, а под его ногами утоптанный плац расцветает иван-да-марьей. В Эдмунде огня ровно настолько, чтобы защитить город, в котором Питер так отчаянно пытается быть нормальным. Так Эдмунд говорит себе перед каждым вылетом, когда кости растут, разрывая кожу, а в груди ухает до боли, колющей, выбивающей дух. Сердце срывается на отчаянный стук, просит его прекратить, но Эдмунд лишь сжимает зубы и разводит руки в стороны, позволяя магии разорвать себя на части и сделать чешуйчатым и непобедимым. Взмахивая огромными крыльями и пьянея от гари в воздухе, он прячется под облаками и больше всего боится того, что Питер не вовремя поднимет голову и случайно увидит его. Вцепляясь когтистыми лапами в очередной зажигательный снаряд и унося его прочь от города, Эдмунд отстранено думает о том, что бы тогда почувствовал Питер. Осталось ли в нем вообще что-то, кроме стыда за Эдмунда? Способен ли он испугаться за него? Или, взорвись однажды Эдмунд где-то над морем, ухни в высокие волны без шанса всплыть вновь, Питер, узнав об этом, просто прикроет глаза и подумает: «Так будет лучше» Эдмунда часто ранят. Не смертельно и не так, чтобы он не смог подлатать себя прямо в воздухе, но это тоже больно. На плац он обычно падает изрешеченный пулями, обожженный и захлебывающийся в крови, а потом долго лежит, перекинувшись обратно в человека, раскинув руки, и дышит, удивляясь тому, что все еще способен на это. Несколько раз его подбирают из лесов с выдранными крыльями и перебитой шеей. Однажды от него находят только срезанную автоматной очередью голову, но Эдмунд вновь и вновь учится дышать заново всем назло, словно пытаясь найти тот самый край, в который, наконец, упрется Питер. Но из раза в раз рядом с больничной койкой его встречает только пустота или уставшая медсестра, привычная к залитым кровью простыням и тому, что Эдмунд умеет светиться черным. На параде в честь окончания войны капитан дарит Эдмунду пистолет с одной пулей. У пистолета невероятная резная ручка и глубокий внутренний смысл со сломанным предохранителем. Эдмунд держит оружие в руках и понимает – для этого никогда не будет поздно. Военная форма по прежнему слишком широка для него в плечах, а сапоги натирают в самых неожиданных местах. Закрывая за собой двери штаба и поворачиваясь к полигонам, поросшим цветами до самых заборов, спиной, Эдмунд возвращается в грязный гудящий город, все таким же гулким и дождливым. Но, вопреки его опасливым ожиданием, дома его ждут все та же глупая Люси, мечтательная Сьюзен и Питер, так любящий отрицать очевидное. Они, запертые в своем отгороженном от всех остальных мирке, принимают его обратно без слов и теплых приветствий, и это именно то, что нужно. Эдмунд смотрит на знакомые языки пламени, которые мелькают между пальцами читающего книгу Питера, и тихо зовет его на разговор. Питер вздрагивает так, что роняет книгу на пол, и, боже, для Эдмунда это намного страшнее, чем выйти одному против целой эскадрильи. Чувствуя, как поджигается внутри пистолета порох, Эдмунд раскрывает рот и выпускает из себя все те слова, о которых Питер просто не мог догадаться, которые все это время были только с одним из них, не произнесенные, тайные, горькие. У Питера в глазах – надежно упрятанное в янтарь море. Эдмунд говорит, захлебываясь, и уже не может остановиться.