Город, который играет

— Пуля прошла на вылет через всю голову. От виска до виска. Идеальное попадание. Эдвард Нигма шевелит пальцами, затянутыми в резиновые перчатки, смотрит на детектива Джеймса Гордона сквозь толстые стекла своих очков. Сальная черная челка чуть прикрывает лоб, глаза блестят. — Джим, — у Харви Буллока тяжелая рука, давит на плечо, да и жесты размашистые, — идем, нечего на это смотреть. Гордон ведет плечом, сбрасывает кисть своего друга. Буллок чертыхается где-то позади него, трет пальцами переносицу и поправляет шляпу на голове, упирает руки в бока, отходит на несколько шагов. Подошва у его ботинок твердая, почти гранитная — Джеймс слышит каждый чеканный, слегка раздраженный шаг. Харви Буллок нервничает, Харви Буллок переживает. Забавно. О да. У Лесли Томпкинс закрыты глаза. И все черты лица застыли изваянием. Гладким, красивым, все еще живым и теплым. Джим изучает ее прямой нос, недостаточно полные губы, волосы, сбившиеся на одно плечо. У нее длинная шея и выпирающие кости ключиц. Мужчина знает, что женщина перед ним мягкая на ощупь, что она заразительно улыбается и постоянно поправляет вихры волос. Они вечно лезут в лицо. Говорит, что даже укладка не помогает. И все смеется при этом. У Лесли тонкие пальцы и изящные запястья, она высокая и стройная. Без привычной цепочки с маленькими звеньями на шее весь ее образ кажется несколько чужеродным. Будто это не та Ли, к которой Джим так привык. Будто что-то неверное и сломанное есть в ней. Но труп должен быть идеально чист от любых вещей. Цепочку пришлось снять. Вон она, почему-то лежит на столе Нигмы в продолговатой пластмассовой банке. Джеймс решает, что заберет ее с собой. Ли красивая. У Джима дергаются уголки губ. Так, подобие улыбки. Рот искривляется острыми углами, зигзагами. Гордон закрывает глаза, втягивает через ноздри воздух и снова смотрит на Лесли. У Лесли Томпкинс черная точка в правом виске, от нее вниз стекает застывшая багряная струйка. Кровь уже высохла, чуть запачкала волосы. Этот изъян портит картину. Эдвард Нигма снова шевелит пальцами. Словно паук лапками. Джим поднимает на сотрудника недовольный взгляд. Нигма скалится в ответ, делает шаг назад, мол, не мешаю. Странный тип. Всегда таким казался. Будто смерти радуется, купается в ней, к трупам руки тянет. — Джим, хватит. Харви Буллок взвинчен и раздражен. — Она мертва, Джим. Какой-то подонок застрелил ее прямо на улице. Джеймс Гордон все еще не прекращает смотреть. Вчера на ней было изумрудное платье с открытыми плечами и тонкими лямками. Она сидела напротив него в ресторане, болтала в руке бокал с пузырящимся шампанским, и тонкий хрусталь плотно обнимали ее изящные пальцы. У нее был лукавый взгляд и хитрая улыбка, изгибающая губы. Она смеялась, чуть трясла головой, и эти непослушные волосы скрывали от него ее лицо. Вчера Джиму не хотелось ее отпускать. Он кружил ее на улице в свете тусклых фонарей и мигающих неоновых вывесок, прижимал к себе, и она, все смеясь, хваталась руками за его плечи. У нее была теплая кожа, и жилка на шее билась так призывно. Он помнил и ее губы. Мягкие, податливые, вкусные. Вчера не хотелось выпускать ее руку, хотелось ощущать тепло ее женского тела, вкус и запах ее волос. Но кобура с пистолетом привычно давила на пояс, а телефон в грудном кармане вибрировал время от времени. Готэм гоготал где-то в темноте, звал и манил. Джим поцеловал Ли в губы, просто, без страсти, лишь по теплу, коснулся костяшек ее пальцев своим ртом и отпустил. А утром узнал, что она мертва. Человеческая жизнь не стоит ничего. Тени в Готэме пляшут, отбивают свои ритмы, вовлекают в круговорот мести, предательства и расплаты. Это просто Готэм, это просто город, проклятый богом, клоака разложения. А Джим все мечтает о незамаранности, о чистоте, даже о добродетели. Глупец. Идиот. Идеалистический безумец. Он бы себя проклял, хотя до ее дома оставалось несколько метров, и Лесли застучала своими высокими каблуками по выщербленным плитам узкой улицы, обернулась пару раз, Джим улыбнулся ей, сунул руки в карманы и пошел, уверенный, что первое, что он услышит утром, будет ее сонный, с легкой хрипотцой голос. Мысль пьянила. А рассвет принес дурные вести. Джеймс сжимает пальцы в кулак. Кости чуть хрустят. Так, едва слышно. Эдвард Нигма напевает себе что-то под нос, Харви Буллок продолжает мерить шагами помещение. Гордон всматривается в лицо женщины, которую почти привык звать любимой. Готэм тихо хохочет по подворотням. Проклятый город смеющихся людей. Джим разворачивается на пятках резко, хватает со стола пластмассовую банку с цепочкой Ли, Нигма пытается возразить, но получает такой горящий взгляд Джеймса, что тут же захлопывает открывающийся рот, снова бормочет себе что-то под нос, шевелит своими пальцами, будто червяками, и приближается к трупу. Падальщик. Гордон кривится. — Джим! — Буллок настигает его за поворотом, ведущим к лестнице. — Ты куда? Не смей творить глупостей. — Она мертва! — мужчина разворачивается так быстро, что Харви едва притормаживает ногами. Коридоры департамента полиции Готэма кажутся земляными тоннелями, узкие, стесненные, и света так мало, щелкают какие-то электрические лампочки там, наверху. — И я знаю, кто это сделал. У Гордона горят глаза, желваки под кожей перекатываются, и такая едва сдерживаемая ярость во всей фигуре, в каждом движении. — Джим, ты не можешь заниматься этим расследованием! Ты заинтересованное лицо! Джим! — Харви кричит своему напарнику вслед, но ответом служит лишь эхо шагов. Буллок чертыхается, досадно ведет головой, чешет пальцами затылок. Ну, вашу же мать, Гордон! Не то, чтобы Харви Буллок так уж озабочен порядком в городе. Просто это же Джим. Чертов праведник Джеймс Гордон, пастырь на стороне морали и правопорядка, хренов лучший друг. И если сейчас он сунется в пасть города, то кто знает, чем это все может закончиться. А ведь он, Харви, предупреждал, говорил ему слушаться, не лезть на рожон, не агитировать за букву закона. Не здесь, не в этом городе, не в Готэме. Вот и получил. Он ведь им всем, отморозкам, преступникам, безумцам и висельникам, как кость в зубах, надоедливая, зудящая. Джим, идеалист ты херов. Джеймс Гордон не курит. Он лишь щелкает зажигалкой, ощущая ядовитый фильтр сигареты на своих губах. Никотин жжет, проникает в легкие паленым туманом. Мужчина морщится, но все равно тянет сигарету. Ему просто надо успокоиться. Сделать вдох и выдох. Харви ошибается. Джим умеет держать себя в руках, мыслить рационально, не выпускать эмоции. Он просто переживет их в себе, протолкнет где-то там внутри, сохранит хорошее. Будет помнить ее изумрудное платье и искрящиеся глаза, смех и улыбку. Но с человеком, который все это сотворил, разрушил его привычный мир, пошатнул устои, он поговорит. Так, проведет светскую беседу, сжимая основание пистолета пальцами, чтобы в случае чего быстро выхватить его из кобуры. Джеймс Гордон умеет говорить, а не палить. Ему просто хочется знать — зачем. Простой ведь вопрос. И ответ на него не должен вызвать затруднение. У Джима руки все еще связаны. Но когда-нибудь веревки, стягивающие запястья и впивающиеся в кожу, падут. Когда-нибудь закон придет и в Готэм, сядет на свой трон, отмытый от сажи и крови, взмахнет рукой, и все скоты навсегда останутся запечатанными за железом и металлом, там, в узких клетках. Джим бросает сигарету себе под ноги, топчет ее носком ботинка, поправляет ворот пальто да вжимает голову в плечи. Вечереет. По небу ползут осенние облака, ребристые и клочкообразные, словно пожеванные чьими-то безжалостными зубами. Департамент полиции Готэма превращается в монолитный камень, темный-темный. Кое-где начинают мелькать огни, фонари смотрят на улицы сквозь свои засаленные стекла. Гордон ищет ключи от машины по карманам, но пальцы все еще плохо слушаются. Он достает металл с третьего раза, и автомобиль отзывается жалобным писком сигнализации. В салоне по-осеннему холодно. Джим устраивается на сидении, включает печку, поправляет зеркало заднего вида и заводит мотор. Из дверей департамента выходит Харви Буллок. Закуривает, пускает дым в небо, хмуро смотрит на своего друга. Гордон пытается ему безразлично улыбнуться, мол, все хорошо, мол, глупостей творить не стану. Харви все жжет взглядом. Когда Джеймс отъезжает, то ему кажется, что бампер машины дымится и плавится. От взгляда Харви Буллока. Джеймс Гордон действительно не собирается никого убивать. Даже за Ли. Ему правда важнее, суть, смысл, причина. Он всего лишь хочет поговорить. Машина проносится по сумеречным готэмским улицам смазанной тенью. Мужчина не смотрит по сторонам, лишь вперед. Тормозит он едва резко, чуть наклоняет корпус от легкого толчка и такое досадное чувство внутри. Все еще не спокоен. Все еще сердце бьется где-то там гулко и звонко. Джим поворачивает голову и несколько долгих секунд смотрит на литую, словно высеченную из мрамора, дверь клуба, некогда принадлежавшего Фиш Муни. Но где сейчас та Фиш? И где тот же Кармайн Фальконе, в чьих подчиненных она ходила? И где Сальваторе Марони, выгрызающий себе власть, как шакал? Сгинули все. Кто хладным трупом гниет в земле, кто просто сбежал, поджав хвост. Готэм тебя либо выплевывает, либо перемалывает твои кости. Одно из двух. Третьего не дано. Но у Готэма по-прежнему есть король. Всего один. И Джим его хорошо знает. На Гордона начинают оборачиваться тут же, как он заходит в клуб. Приглушенная тихая музыка — кажется, кто-то из нетленных классиков — полублики на стенах, кожаные диваны и пустота. Ночь еще не началась, клуб не открылся. Барная стойка пустует, бармен вяло протирает бокалы полотенцем. Парочка телохранителей хозяина устроилась в дальнем углу. Вон, пальцами щелкают, на Джима смотрят. Гордону бы поежиться, да вот только страха нет. Он давно ушел. Как только мужчина переступил порог отделения по раскрытию убийств в департаменте полиции Готэма. Джеймс застывает недалеко от сцены, упирает руки в бока, чуть отбрасывая полы пальто, так ненавязчиво демонстрируя кобуру на поясе. — Надо поговорить! — он повышает голос, выжидающе смотрит. — Минуту! — отзываются ему со сцены. На Освальде Кобблпоте, прозванном Пингвином, черный фрак, сидящий идеально на этой вытянутой, худосочной фигуре. Он ведет головой, вытягивает шею, закрывает глаза, раскидывает руки, будто дирижирует, слушая музыку. Легкое движение пальцев, и невидимый подчиненный прибавляет громкость. Джиму мелодия кажется знакомой. Громкой, навязчивой, давящей, таящей в себе опасность. На лице Освальда застывает улыбка, плутовская, хитрая. Он дирижирует все быстрее и быстрее, будто бесплотный оркестр действительно стоит перед ним, и все эти струнные инструменты подчиняются лишь одному его взмаху. Джеймс видит за спиной Кобблпота человека. Он подвешен. Руки его безвольно повисают в тисках веревки, задранные высоко вверх, лишь кисти мотаются. Ноги самыми носками дорогих ботинок касаются гладкой сцены. Освальд все продолжает слушать музыку. Кивает своим подчиненным, бросает эту хитрую ужимку с лица, и музыка рвется во все уши, словно вата, набивает ушную раковину. Пингвин улыбается широко, движения его рук подчиняются текучей плавности мелодии, и резкий росчерк ножа по горлу кажется уместным и верным. Кровь заливает сцену. Джим лишь зубы сцепляет. Освальд достает из кармана белый платок, тщательно вытирает им стальное лезвие и вскидывает глаза на Гордона. Мужчина за спиной Кобблпота конвульсивно дергается. Мертв. — Мой любимый, — говорит Пингвин, вертя нож в руках, а затем пряча где-то в складках фрака. – О! — вскидывает он, выставляя палец вперед. — Давай дослушаем. Блаженное выражение застывает на его лице, глаза прикрыты, пальцы выбивают такт. Освальд ведет головой, тянет за звуками музыки, упивается их хитрым строем, кажущейся обманчивой простотой. Музыка, как кокон, накрывает каждого. И что-то такое трепетное, едва сказочное, авантюрное и таинственное рисует свои образы. Пингвин бьет в ладони резко. Мелодия смолкает тут же. — Узнал? — обращается он к своему гостю, начиная спускаться с лестницы, чуть припадая на одну ногу, носок лакированной туфли отставляя в сторону. Пингвин. Самый настоящий. — Это Эдвард Григ «В пещере горного короля». — Освальд притворно качает головой, — ну что же ты, Джим? Классику необходимо знать. Джеймс Гордон смотрит на него лютым, испепеляющим взглядом. На этого странного человека. Все, начиная с его имени и кончая манерой поведения, кажется приправленным легкой порцией безумия. И его манера сально улыбаться, и торчащие волосы, и все эти неизменные зонты-трости — вон один как раз лежит на кожаном диване — и эти тянущие звуки в речи, легкое бегание глазами, но так, скорее, по привычке. В Готэме нет никого, кто бы не подчинялся Освальду Кобблпоту. И тот это отлично знает. Но ему нравится прикидываться, нравится играть, нравится морочить голову. Джима это раздражает. Он еще помнит Пингвина подчиненным Фиш Муни, парня, которому надо было всадить пулю в затылок. Сейчас Гордон почти жалеет, что этого не сделал. Пять лет прошло с того времени. Теперь Освальд Кобблпот по прозвищу Пингвин — король Готэма, сидящий на черном троне, а под ногами его хрустят кости неугодных. Джим ежится. Чертовы образы, все чертовы образы. К тому же, Гордон же знает, что не угоден, что борется против, что возглавляет группу оперативников, отлавливающих преступников. А все они, практически все они, в подчинении у этого человека с пингвиньей походкой и маленькими черными глазами. — Надо поговорить, — бросает Джеймс. — Конечно, мой друг, конечно, — тянет Освальд. Они садятся за стол в дальнем углу. Телохранители Кобблпота вращают головами на бычьих шеях, не сводят глаз с Гордона. Мужчина лишь кладет руки на стол, демонстрирует свои открытые ладони. Так, на всякий случай. Он ведь беседу вести пришел, пусть и не самую приятную. — Может, чего-нибудь выпить? — услужливо осведомляется хозяин, и улыбка искривляет рот, гаденькая, противная. — Поговорить, Пингвин, — давит Джеймс. — Надеюсь, не о нашем почившем друге? Миловидная девушка в коротком платьице, расшитом пестрыми блестками, ставит бокал перед Освальдом, трубочку поправляет, бросает на Гордона выразительный взгляд и уходит, виляя бедрами. Телохранители Кобблпота пялятся на ее вертлявую задницу тупыми глазами. Джеймс же смотрит на Пингвина. Люто так, ненавидяще, давит в себе закипающие эмоции. — Да полно тебе, Джим, — тихо смеется мужчина. — Я научился марать руки. И тебе это же советую. — Ты всегда умел их марать, — цедит Гордон сквозь зубы. Коктейль свистит сквозь трубочку, Освальд причмокивает губами, смотрит на Джима. — Зачем ты это сделал? — Что сделал? — Не прикидывайся! — и удар по столу ладонью. До жжения. И голос громкий. Пингвин лишь замирает, впивает свои глаза-бусины в детектива полиции, сверлит ими мужское лицо, подмечает и тяжелую складку меж бровей, и яростный взгляд. — Я ее не убивал, Джим. Незачем. Знает, конечно, знает. Устроил тут представление, упивается своей властью, силой. Маленький человек над большим миром, над одним городом. И тошно, так тошно. Гордона крутит от омерзения. К нему, к себе, даже к Готэму. Он лишь тихо опускается на место. Два громилы держатся за свои пистолеты. Взмах руки Освальда, и те покорно расслабляют пальцы. — Я не убивал Ли, — повторяет Пингвин, а потом добавляет, — мне же можно ее так называть? — Джеймс смотрит хмуро, желваки под кожей перекатываются, но мужчина молчит. — Наши отношения, — продолжает Кобблпот, — конечно, ммм… — протягивает, подбирая вернее слово, — уже не те, что прежде. Но я бы не стал ее убивать, Джим. Зачем? Красивые женщины всегда радуют глаз. — И улыбается, улыбается. Джеймс Гордон практически ему верит. У них ведь негласный пакт. Они не лгут друг другу. Освальд его уважает, даже понимает взгляды и стремления, помнит о спасенной жизни. В мире не так много хороших людей. Полно гнилых и разложившихся. Гуманность, она вдохновляет, ею восхищаешься, как чем-то диковинным и совершенно несуразным. Не в Готэме же, не здесь же, не тогда, когда мафия рвет друг другу глотки, когда собачатся все, и стар и млад. Проповедовать мир в такое время — героическое безумие. Этим почти можно заразиться. Освальд бы и заразился, только вот ему нравится учиненный хаос, нравится порок и разврат Готэма. Этот город, как шлюха, шире расставляет ноги и принимает всех просителей в свою щель. — Возможно, это сделал кто-то их моих подчиненных, — тянет Пингвин, запрокидывая куда-то голову, а потом снова возвращает свои точеные глаза к Гордону, —, но не по моему приказу. Я могу сделать одолжение для старого друга, — оживляется Кобблпот. — Я могу поискать среди своих парней. За услугу, конечно же, — тут же добавляет он. И вновь гадкая, сальная улыбка трогает его тонкие, почти белые, словно у мертвеца, губы. А Джим устал. Просто устал. От города, от копоти, от забитого химикатами промышленности воздуха, от всех этих бесконечных мелких стычек и перестрелок, от выбитых мозгов очередного парня, от длинных рапортов, от своего прямого начальства, даже от ворчания Харви Буллока. Ли была его отдушиной. А теперь — пусто. Ничего. Даже покоя и забвения. — Ну так что скажешь? — и пальцы по гладкой поверхности стола такт отбивают. — Чего ты хочешь? — Ты не метишь наверх, Джим, — и тон у Пингвина уже абсолютно деловой, и нет этого театрального дергания и бегания глазами. Теперь смотрит прямо, теперь не играет. — Отлавливай мелких преступников, занимайся кражами драгоценностей у старушек, но даже не пытайся изменить что-то в корне. Готэм – мой, Джим. — И голос такой властный, такой сильный, с таким ревнивым собственничеством. – Мой, Джим. Готэм - мой, — как заклинание, как мантра, как пророчество. А Джеймс Гордон поднимается со своего места, поправляет пальто, смотрит на Освальда Кобблпота сверху вниз. На мелкого человека с далекими помыслами, на ребенка, который играет со слишком большой игрушкой — он пытается обнять ее руками, а она все давит, и давит, и давит. Джеймс Гордон уходит, не сказав Пингвину даже слова. И тот сидит, смотрит на сцену, где все еще висит труп, жжет глазами хладное тело, растекшуюся кровь, и злится, злится, злится. Непоколебимый Джеймс Гордон, чертов праведный рыцарь на страже закона, святой моралист. Ну ничего, Готэм ему не очистить, не отнять. Пингвин двигает носом. Почти жаль, что сучку убил не он. Почти. Это ведь Джим. Детектив Гордон слоняется по городу. Вяло вертит руль рукой, все смотрит вперед, освещая фарами дорогу, бросает взгляды в зеркало заднего вида. Машина ползет будто нехотя, лениво вращает колесами. У Джеймса лоб гармошкой и напряженный взгляд. Он тарабанит пальцами по рулю, ерзает на сидении, устраиваясь удобнее, открывает окно и высовывает локоть наружу. Ночью Готэм оживает, превращается в жадную блудницу. Все эти размалеванные лица, широко раскрытые рты, и хохот из глотки, нетерпеливые пальцы, звуки пальбы и кулаки в крови. Людской, собачьей — разницы нет. Все мирные граждане давно сидят по домам, ложатся в свои постели, гасят ночники на тумбочках. Мужчине же хочется забыться. Наутро у Джеймса болит голова. На нем мятая рубашка и такие же измятые брюки. От одежды несет алкоголем и потом. Видимо, вчера он зашел в бар, напился. Отвлекся, забылся, ничего не скажешь. Мужчина смотрит на часы. Опоздает. Однозначно. И даст повод Харви Буллоку прожечь собственную спину взглядом. Джим стоит под душем долго. Упирается широкой ладонью в кафельную стену, опускает голову, наблюдает, как вода закручивается у самого водостока, как упругие струи бьют по полу. И со странным чувством внутри понимает, что осознает, как смиряется со смертью Лесли. Словно ждал, что Готэм потребует свое. Свою дань, свою подать. И город взял. Ее. Харви Буллок глядит на Джеймса Гордона с большим подозрением в глазах. Гордон ведет себя как ни в чем не бывало. Он берется за новые дела, тренируется в тире, хлещет из пистолета патронами, всаживая всю обойму в человека из картона, на его костяшках сбита кожа — это спарринг-тренировки. Джеймс слушает начальство, чертыхается от дурного кофе по утрам, привозит новые трупы на разделку Эдварду Нигме, и любитель загадок сияет, будто отполированная пуля. Харви Буллоку все это не нравится. Не в стиле Джима. Не так просто, не так легко, взять и отпустить, забыть женщину, которую любил, забыть о том, кто ее отнял, не искать, не расследовать, не копать. Харви все спросить хочет, да никак не решается. Он лишь вертит сигарету в руках, давит пальцами на фильтр и сует ее в рот. Джеймс Гордон вроде все тот же самый, деятельный и невыносимый идеалист, человек, безотчетно и неподкупно преданный своему делу. Как сам Харви когда-то. И он почти верит. Но Буллок не даром детектив. У него природное чутье, опыт, накопленный годами, простая человеческая психология да лучший друг под боком. Харви уверен. Джеймс не сдался. Таится. Готовится к чему-то. — Что ты задумал? — Буллок все-таки спрашивает это в один из пятничных вечеров, когда Гордон, сгорбившись, сидит над отчетом. Джеймс лишь голову поднимает. — Ты мне мозги не задуришь, дружок, — говорит Харви, — что ты задумал? Гордон откидывается на спинку офисного кресла, лениво вращается в нем, вертит в руках шариковую ручку, молчит, давит вздох. И вся фигура, едва напряженная, взвинченная чуть больше, чем положено после длинного рабочего дня, выражает что-то скрытое и опасное. — Я хочу увидеть ее, — наконец, отвечает Джеймс. — Хочу поехать и поговорить. — Ее? — Да, Харви, ее. Она единственная, у кого был мотив убивать Ли. — Джим, эта чокнутая баба сидит в Аркхеме. — Знаю. Барбара Кин находится в психиатрической клинике для душевно больных под названием «Аркхем» уже несколько лет. После убийства собственных родителей и попытки убийства Лесли Томпкинс ей поставили диагноз маниакально-депрессивный синдром, тяжелый, ярко выраженный, доходящий до самых крайних проявлений. Барбара стремилась порезать то себя, то других. Кричала, стенала, причитала и была совершенно не в себе. Джеймс смотрел на женщину, которую когда-то любил, и понимал, что от нее ничего не осталось. Лишь красивая оболочка. Да и она портилась. Волосы выдирались, кожа высыхала, глаза наливались кровью. Барбара Кин сошла с ума, и ее заперли в Аркхеме. Думать о том, что она причастна к смерти Ли — бред, попахивает паранойей. Джим знает. Но он не спокоен. Сохранять лицо, играть роль детектива, полностью и всецело поглощенного расследованиями, с каждым днем становится все сложнее и сложнее. Мужчине кажется, что маска, так старательно и с такой тщательностью натянутая на лицо, вот-вот пойдет швами, затрещит, и обнажится все его нутро. Пышущее яростью и агонией, болью. Джеймс даже себе боится признаться в том, что иногда просыпается среди ночи, смотрит в потолок и ждет, что тонкие пальцы сожмут его ладонь, а дыхание защекочет висок, и он почувствует ее улыбку. Еще немного, и он точно тронется головой. Барбара. Ему необходимо с ней поговорить. Джим знает. Тогда станет легче. Субботнее утро накрывает Готэм серой пеленой, словно накидывает тонкую пленку. Противная морось накрапывает с самого утра. Джим ерошит волосы и хлопает дверцей машины. Он вертит ключи на пальце и смотрит на здание за высокой оградой. Прутья витые, словно скрывают средневековый замок из сказаний. Красивый, монументальный и грандиозный. Но жизнь — жестокая и уродливая сказка, и замок тот полнится безумцами, и коридоры у него белые, узкие, окна маленькие, заколоченные решетками. Аркхем высится уродливым зданием на окраине города. Джеймс засовывает ключи в карман и направляется ко входу. Повсюду его сопровождает скрип. То калитка со старыми петлями, то деревянная дверь, на вид хлипкая и непрочная, то доски под его ногами и ступнями провожающей его в комнату для посетителей медсестры. Она так забавно семенит, быстро-быстро переставляет ноги. — У вас не больше пятнадцати минут, — сообщает женщина. — Пациента сейчас приведут. Джим садится на стул, чуть придвигает его к столу, прикидывает, что четверти часа ему хватит. Он не горит желанием общаться с Барбарой, смотреть в ее глаза, вспоминать прошлое, думать о том, какой она была, когда говорила о будущем с ним, когда тихо улыбалась и клала голову ему на плечо. Он до сих пор помнит, какими на ощупь были ее волосы, на вкус — губы. Это старые, затертые воспоминания. Но они приходят сейчас, потревоженные обстоятельствами и грядущей встречей. Словно Джим достает с полки старую шкатулку, стряхивает с нее пыль и чуть приоткрывает крышку. Там — прошлое. Ворочается, живет, хранит свои отголоски. Но прошлое — всегда лишь прошлое. И не более. У Барбары Кин неестественно тонкие запястья — торчат мослы. И кожа обтягивает кости. Скулы западают, проваливаются внутрь, рот — одна линия. У нее обломаны все ногти, волос на голове так мало, что Джим видит неровную форму черепа. Барбара садится перед ним, прикусывает нижнюю губу, жует ее и смотрит на Джеймса. Ее глаза пугают. Они дикие, чуть безумные, но еще больше в них огня. И это не жизнь, это смерть. Белая рубашка не скрывается ее худобы, худосочных плеч, впалой грудной клетки. В этом живом трупе Гордон не узнает женщину, которую когда-то грел в своих объятиях. Ему почти хочется открыть рот и спросить, что они с ней делают. Но взгляд, преисполненный сумасшествия, останавливает его. Барбары Кин давно нет. Эта женщина просто носит ее имя. Как одежду. — Джим, — шепчет она с придыханием, почти радостно, — это ты? — и голос тонкий, даже нежный, едва радостный. — Пришел ко мне после стольких лет? Неужто, — и вот появляется что-то ядовитое, порочное, нездешнее в ее интонациях. — Мразь ты чертова, — шипит Барбара, бьет руками по столу, стянутыми наручниками, и железо гремит. — Любоваться пришел? Так смотри! — Барбара… — как можно спокойнее, чтобы не спровоцировать, не напугать. — А я все ждала тебя, — тянет женщина напротив, снова жует нижнюю губу, взгляд куда-то к потолку поднимает. — И вот ты вспомнил обо мне, — смотрит на него, почти что взглядом ласкает. — Джим, любимый, ты ведь заберешь меня отсюда? Правда? Гордон сжимает челюсть. Вот эта, тонкая, беззащитная, просящая и хрупкая напоминает ему ту Барбару, что он знал, с которой он познакомился, на которой собирался жениться. Та, другая, что прячется под ее маской, сверкает темными глазами, шипит и ярится, больше похожа на побитую собачонку, на сбрендившую девицу. Джеймс понимает, что не протянет долго. Не здесь. Не с ней. Не с такой. И поэтому переходит сразу к сути. — Ты убила Лесли? Барбара молчит, морщит лоб, выразительно прикладывает указательный палец к губам. Мужчина замечает, что ноготь сгрызен до крови, пластина треснула даже. А Кин рот в гипертрофированном удивлении тянет. — Лесли? Та самая Лесли! Я еще ножиком ее лицо хотела исполосовать, — и смеется. Тихо так. Эмоции булькают в горле. — Так она мертва? О! Джим, мне так жаль твою сучку. Джеймс Гордон прикрывает на мгновение глаза и сквозь зубы повторяет свой вопрос. Барбара смотрит на него заинтересованно, закусывает нижнюю губу, и Гордон замечает, что ее зубы оставили след на коже подо ртом. Красный, чуть шершавый, едва набухший. Он вдруг с каким-то противным чувством осознает, что Барбара будто пытается съесть сама себя. — Как я могла ее убить, Джим? Она ведь там, а я здесь. Незадачка. Барбара Кин хохочет громко, просто запрокидывает голову и гогочет, как любовница сатаны. Джеймс Гордон срывается с места, вылетает за дверь. Его потряхивает. Он упирается кулаками в стену, стоит, дышит. Смех Барбары все еще стоит в ушах. Сиплый, надсадный, сардонический. Люди так не смеются, не блеют, словно овцы на заклании. Это не Кин. Это что-то в ней, в ее мозгу, в ее голове. Жестокий город. Одна сошла с ума, а другую забрала смерть. Джиму нестерпимо хочется курить. Пальцы его плохо слушаются, когда он выходит на крыльцо, хлопает себя по карман, обнаруживает зажигалку, но не находит сигарет. Он досадливо морщится и спускается по ступеням Аркхема. Ему кажется, что клиника за его спиной дико регочет. Измывается. Гордон садится в машину, берется руками за руль. Джим уверен кое в чем. Барбара не так безумна, как хотела ему показаться. И сознание ее гораздо более ясно. Она зла, рассержена, разъярена. Играла с ним, строила конченую девицу, глазами страшными глядела. Она знает, что случилось с Лесли, она причастна к этому. Джеймс уверен. Гордон бьет по рулю кулаками, звенящая боль от удара отдается в самой кости. Харви бы сказал, что он сошел с ума, что ему померещилось. Но Джим знает, сердцем чувствует. Ведь Барбара Кин никогда не была Джеймсу Гордону чужой. Мужчина заводит мотор и не замечает, как по ступенькам быстро поднимается гибкая фигура. Девчоночья, почти девичья. Тонкие руки распахивают дверь, вся та же медсестра ведет гостью знакомыми коридорами, в знакомую комнату. Девушка скользит на сиротливый стул, который несколькими минутами ранее занимался детектив Джеймс Гордон. Смотрит на Барбару, все еще рассеянно жующую нижнюю губу и изучающую взглядом соседнюю стену. Гостья хмыкает. И Кин поворачивает голову, встречаясь с глазами Селины Кайл. — Мне пришлось ждать, — жалуется та. — Гордон здесь был, — протягивает Барбара. — Смерть детки Ли его расстроила. — И усмехается. — Так ты ее убила? — Я в клетке, милочка. — Ты поэтому хотела видеть Айви, да? Ее руками, да? — Кин молчит, лишь сверлит Селину Кайл глазами. — Барбара, я не дура. Я знаю, что ты не так безумна, какой хочешь казаться. И уж точно я поняла, что Айви Пеппер понадобилась тебе не просто так. Она же очень внушаема. Сучка ты, Барбара. — Только не говори, что жалеешь о смерти доктора Томпкинс. Она ее заслуживала. Джим – мой, — и дергается вперед, наседает, заставляет Селину вжаться в твердую спинку стула. — И как же ты выберешься отсюда? Барбара Кин вновь давит усмешку, искривляя свои белые губы. Бледная, худая, измученная, принявшая правила жестокой игры. Ей почти нравится, она почти упивается. Таблетками, принудительным лечением, своими криками. Странно, среди безумия она вдруг перестала быть безумной. Стала чуть более рациональной. У нее ведь цель. И имя ей Джеймс Гордон. Селина Кайл трясет головой. Она понятия не имеет, почему приходит к этой женщине раз в неделю, говорит с ней, щурит глаза и все понять пытается, когда она играет, а когда правду говорит. Селина привязана к Барбаре. Это все та квартира, все те несколько месяцев жизни, спокойной и размеренной. Этакая игра в дочки-матери. Селине нравилось, Селина даже поверила. Поверила настолько, что сейчас сидит, смотрит на Барбару и знает, что поможет ей. Готэм улыбается, Готэм скалится, Готэм разевает пасть, Готэм играет. Люди — пешки, мелкие и незначительные. Город раскладывает свой пасьянс. Здесь у безумия всегда есть фора. И побеждает оно все чаще и чаще. Из раза в раз.