Оставь меня с тобой

      Наполеон приходит в бар после похорон. Верней: дотаскивает себя, волочит за шкирку, с трудом передвигая отекшими ногами. После нескольких смехотворных попыток забрасывает свое тряпичное тело на высокий стул у барной стойки. Его помятый вид напрашивается на что-нибудь покрепче. Бармен придвигает бокал и уже суетится над следующим заказом. Текила огненным языком опаляет глотку. Вдогонку собранная губами с краев бокала соль помогает едва ли. Маргарита кислая, как парижский воздух за прокуренными стенами обычного бара. В эти стены давно въелись никотин и безразличие разбитых судеб. Он берет вторую и, кусая дольку лайма, недоумевает, почему нельзя сразу было начать с шотов: быстро, грубо, сразу вдрызг. Лайм вяжет язык, сознание и взгляд — углы рядом поэтому смягчаются, люди разжижаются, а томный блюз становится чуточку громче. Вечер пропал бы в алкогольном тумане, если щетинистый засранец проскочил сквозь пальцы игрой нетрезвого сознания. Но нет, Арно Дориан настойчив своим ненавязчивым видом свалившегося с дерева котенка.       — Как ты? — Мягкий, словно сигаретный дым, он уловимо пропитан спиртным, почти выдержанная дубовая бочка. Выпивает, что не удивляет.       Арно садится рядом на высокий стул, но Наполеону чудится, будто его соединили только что из пляшущих бликов разноцветных бутылок: мираж, проклятое наваждение алкоголя, воздушные поцелуи ангелов витражами. Арно требуется разбить, повытаскивать старые осколки из души и забыть, забыть, забыть. Желательно, бессрочно. К сожалению, он умеет просачиваться в голову крепким туманом неприличных мыслей, оставляя беспомощной совесть.       — Привет, — неловко начинает Наполеон, кусая бокал, — сегодня были похороны, знаешь? Наверное, знает. Слышал, говорит он. Арно, скорей всего, пристально за ним наблюдал — привычка похуже веселящих леденцов. В противном случае, он бы на самом деле оказался привидением.       — Мне жаль. Похороны бывшей жены: что они из себя представляют? Несколько футов сожаления, ровным слоем укрывающим гроб. И еще что-то.       — Ее? — Наполеон криво усмехается, он знает, каков будет ответ. Они пока ни разу не пересекались взглядами.       — Тебя, — Арно делает знак бармену. — Она же разбила твое сердце. Наполеон доволен. Он не разочаровал — впрочем, такого никогда с Арно не случалось: всегда удовлетворял изящным убийством или грациозной походкой. Идеальный, когда-то.       — Разбила, — они оба это знают, досадливо Бонапарт поджимает кислые губы.       Снова ранил. Лезвия, что метает Арно, называя словами, режут самые уязвимые места. С холодным оружием, как ни с чем другим, он умеет обращаться. Он и был иногда холодный клинок, который Наполеон запускал себе под кожу, как же это было дьявольски приятно.       Бармен услужливо открывает вино, Арно просит оставить бутылку ему. Расплачивается сразу, хрустящей купюрой. И, глядя на номинал, можно с легкостью сказать, что и за Бонапарта тоже. Арно любит полусухое, иногда красное, иногда — розовое, оставить его наедине с бочонком — осушит. Пьяные глаза у него замечательные, словно кровь на жаре запекшаяся. Взгляд тяжелый, но стоит дотронуться кожи...       — Какой изысканный вкус. Арно улыбается скромно, смущенно. Юношеских искорок в нем осталось множество, рассыпает улыбкой, и, вероятно, хватит яркости осветить Елисейские поля. Паутинки морщинок собираются в уголках глаз; ему нужно сбрить бородку, выглядит совсем стариком. Лиловые мешки под глазами придают невесомого шарма, лоб изрезан неаккуратными полосами — у старости нет ножей, кроме тупых. Его случайный взгляд впивается в горло нехваткой свежего воздуха; холодный пот проступает на спине.       — А ты что пьешь? — Смотрит ненароком и насмерть. Это спишут на несчастный случай: авария в районе грудной клетки из-за прошедших когда-то мимо отношений, обширные кровоизлияния сожалений. Смерть наступила между девятью и десятью часами вечера, естественные причины. Бонапарт вязнет в тумане пошло-нетрезвых мыслей; ярко-зеленая жидкость коктейля щиплет язык.       — Маргарита. Арно одаряет сальной усмешкой.       — Которая уже по счету? Этот смог сохранить в себе мальчишку. Любит поддевать, любит уязвлять, любит раздеть до костей и щекоткой слов проникнуть в голову.       Похабные мысли жаркими волнами будят интерес.       — Четвертая, — как бы неловко отдувается, — а ты желаешь украсть меня из прекрасного женского общества? — Небрежный взмах на тонкий бокал. Женщины частенько сказывались губительно, для обоих. Наполеон немного оборачивается к Арно, а он — навстречу: привет, Титаник, я твой новый друг, вековой айсберг.       — Еще как хочу, — выдыхает и целомудренно жмется в чертову щеку губами. Хмельное возбуждение окатывает ледяной волной с головы до ватных ступней. Наполеон на сильных анальгетиках, дозы почти лошадиные. Совсем не берут. Уже. Плохой знак, но Арно знать — если он еще не — ни к чему. Не стоит, капитан тонет, утягивая в темные воды боли за собой корабль.       Губы по-прежнему к щеке жмутся. Как ведь приятен неуместный телесный контакт. Поцелуй этот не похож на приветственные чмокания, по-дружески, как бы само собой разумеющееся. Это раздувание старых, казалось, давно угасших, углей. На которых Наполеон был дотла.       — Не на людях, — бубнит под нос интимно, только для них, залпом осушает маргариту, пополняя запасы бездумной смелости, — и не здесь.       — У меня квартира недалеко, — ладони Арно живут своей жизнью и не боятся проникать на территорию чужих бедер. — Можем предпринять тактическое отступление.       Глупая улыбка расползается по лицу губами в ликере. Арно знает, чем цеплять, всегда знал. Знал, как Бонапарта найти, чтобы появиться неожиданно бесплотным силуэтом из затененного угла. Знал, что поцелуи в шею — граница наполеоновской сдержанности. Морщинистые пальцы на бедре не смущают сейчас, Наполеону, по сути, плевать.       — Пожалуй, — он легко снимает ладонь с себя и спускается на пол, хватаясь одной рукой за стойку, — можем и предпринять. Уши закладывает. Нет, не стоит упоминать о своем приговоре. Поздно, тонем.       Арно берет его под руку и приводит в просторную квартиру на окраине седьмого округа. Воздух здесь отдает патокой. Квартира — свежим лаком и деревом. Видимо, старые привычки неизлечимы, как рак: Арно меняет квартиры, номера в гостиницах и отелях, как перчатки, неизменяемым остается то, что он продолжает наблюдать.       — И как давно? Под залегшими тенями на лицо сначала не видно покадровой смены эмоций: удивление, дерзкое довольство, притворное непонимание, глупое, абсолютно глупое удивление возвращается и неестественно накрывает лицо.       — Как давно — что? Арно спас его задницу в Сирии. Вытягивал из себя жилы, но тянул из ада своего командира. Не обращая на раскаленное лезвие под левой рукой внимания. Тащил на спине, задыхаясь песком и падая с ног. Его ранили, его кололи, его заставляли подрывать дома, но он никогда не забывал. Вытащил. Получил инвалидность, скромную медаль и почетное ветеранское пренебрежение до конца жизни.       Наполеон улыбается. Подходит, касается указательным и безымянным пальцами шрама на лице — пулей рассекло. Еще бы немного и без глаза. Пальцы, дураки, плохо реагируют. Задеревенели. Стерлись подушечки, на тонкие запястья и смотреть страшно, зачем думать о том, сколько осталось.       — Помнишь ту ночь в Александрии? Усмешка застыла на острие кинжала, как удар в сердце.       — О, или я должен вспомнить тесную палатку на двоих? Парирует, загнав по старой неосторожности обоюдоострое лезвие в свою грудь. Дряхлую, хрупкую, на старые подвиги уже не способную.       Было тесно, запах пыли дорожной и бензина. И пота. И Арно. Спичка внезапной голодной страсти спалила все уставы к чертовой бабушке. Много Арно: настойчивого, изнеможенного, жаждущего ответной ласки. Это как предать своих.       Наполеон припирает его к стене, квартира однокомнатная, но долбаная кровать поразительно вместительной кажется из коридора. Он целует Арно в шею, дергая ремень, срывая последние границы со здравым смыслом. Не ощущая холода бляхи ремня, пробует губами кожу, пока Арно охает. Освобождено. Он слишком ждал этого момента.       — Как долго следишь? Смотришь? Наблюдаешь за мной? Наполеоновское упрямство, правда, не сгибаемо. Сказал — добьется, хоть последнюю кожу на себе разорвет.       — Долго, — хрипло уведомляет Арно, выжимая из своего горла слова. — Достаточно долго. И добавляет, подумав:       — Боялся. Боялся, что Бонапарту снесет башню, приступы его агрессии участятся. Боялся, что тот не сможет жить, как прежде, спокойной жизнью на увольнении, жена... Не заполняла той густой пустоты, которая втягивала, втягивала. Звенело в ушах чаще. Выворачивало так, что все тело ломило, разбитое и больное смертельно. Он не жаловался никогда и никому, лишь ноги затекали, труднее стало ходить, живот сдавливало почасовыми спазмами, а ночи пролетали без сна. Не мог уснуть: с одной стороны тянулись окровавленные руки кошмаров бессмысленной бойни, с другой — костлявые клешни, клац над ухом клац. Наполеон привез своеобразный сувенир из Египта — прооперированный желудок размером с горошину. И его уже не прекращало жрать изнутри. Болезнь протекала в насмешку над ним легко.       — Не нужно бояться. Наполеон целует Арно, как можно нежнее, встав на носочки. Колючий подбородок неприятен, но всяко лучше шрапнели в лицо. Он потерпит. Спускает потертые джинсы и обнимает за шею. Руины идеального торса возбуждают не хуже таймера обратного отсчета в голове.       — Мы не виделись... сколько? С две тысячи шестого? Наполеон кивает.       Они снова в баре, но уже другом. Они старее снаружи, чем внутри — сплошная жалость к себе. Он так устал, устал бороться. Диагноз оглашен, ему дали три месяца. Где-то полгода назад.       Арно смеется над чей-то шуткой, замечательные морщинки собираются у глаз. Наполеон на обезболивающих и... все. Спит он хорошо, просто прекрасно с Арно — крепко, без кошмаров. А боль терпит. Дориан не знает. Подозревает, но навряд ли. Никаких антидепрессантов, опиоидных и витаминов. Слабые дозы спиртного будят, длинными раскаленными спицами насквозь пересекающими тело, ощущения. Чувства. Жизненные конвульсии уродливыми телами.       — Пойдем? — Выдохнет Наполеон возле небритой щеки, как Арно (целомудренно, испуганно немного) месяц назад. Вязкий лед в пустом высоком бокале растаял. Они уходят.       Покинут бар, проползут по улицам тяжелой походкой. Возьмут игривого джина по пути, боль почти испаряется с ним. Сегодня они сняли обшарпанный номер в самом чреве Марэ, где необычные пары — это нечто само-собой разумеющееся. Два бывших офицера, два дряхлых тела в шрамах — что способно быть менее романтичным? Серые обои нужно бы сорвать, да и сжечь в лучшем случае, взгляд не стоит пускать по сторонам. Наполеон заваливает Арно на спину, матрас приветствует его впившимися пружинами. Наполеон вскарабкивается сверху, умоляя про себя, чтобы ребра не треснули от напряжения.       — Ты всегда... был хрупким, — Арно находит смелости показать характер и усмехнуться горько. Бонапарт ведет пальцами по его лицу с целью запомнить каждую проклятую мимическую морщинку, каждый чертов резкий вдох. Он наклоняется, целуя в губы, в шею, в грудь, ниже, ласкает дряблый еще член языком. Неловко совсем, но Арно внезапно цепляется за спинку кровати ногтями.       Возбуждение осязается животом. Хочется. Хочется его. Следует череда пошлых влажных звуков, после которых в таком почтенном возрасте Арно стыдно опустить глаза. Язык необходимой жесткости, а рот достаточно жаркий. Жарче лишь за пазухой у Дьявола. И в египетской пустыне. И между тесно слипшимися телами в спальных мешках. Вязко становится не только внутри, но и снаружи.       Одежда сбрасывается быстро — Наполеон не хочет опоздать на собственные похороны, и вот его очередь смущаться. Обвисшее брюшко, стыдливо упирающийся в бедро возбужденный член, светлая кожа, разве что, невероятно притягивает — светится на фоне грязного рисунка обоев. Арно вытягивает руку, касаясь, так мягко насколько способен, возбужденной плоти, ведет кольцом сжатых пальцев по стволу неспешно. Наполеон неуклюже придвигается, кусает за плечо, интересуясь невпопад, удобно ли надрачивать полулежа? Дориан успевает отпустить смешок прежде, чем Бонапарт опустится на влажный от его слюны член. Он дергает бедрами вверх по инерции, тут же следует блаженное выгибание в спине, один стон в полтона на двоих. Арно смотрит на оседлавшего его бедра, заполняющего глубокую рану своей жертвенностью. Жаркое ощущение заполнения до краев — как будто захлебнулся другим человеком.       Наполеон двигается плавно, чуть скрипя зубами, звуки издает разве что от касаний мокрых пальцев Арно. Он ублажает рывками, дразнит, задевает, снова дразнит нежным размашистым движением, но не завершает его до конца. Это не вызывающе, а словно усталый театр теней состоящий из выгоревших силуэтов — лишь контуры понурые остались. Наполеон сползает не без чужой помощи, не без зудящей неудовлетворенности, опять кусает плечо, заглушая боль, и шепчет, потерпи. Обхватывает сразу оба члена, достаточно влажные, работает рукой, помогая закончить обоим. Закончить напоследок красиво.       Со стороны они кажутся неопрятными и мерзкими. Про мужское достоинство обиднее всего вспоминать, но Арно, долбанутому на голову ассасину, все равно. Наплевать, он так и сказал, а затем изводил ласками губ и ладоней. Еще, постанывал ему на ухо Наполеон, жестче. Чтобы вплотную, чтобы опять до краев. И сперма не в первый раз вульгарно размазывается по животу.       — Этого стоило от тебя ожидать, — теплый Арно щекочет смехом ухо, после третьего, вроде бы раза, приминает губы поцелуем благодарным, обнимает. Тело обмякает, в истоме еще не расплескалось озеро алой боли, поэтому Наполеон успевает порадоваться. За Арно. За себя. За — короткое — них. Улыбаясь, трется бедром, как в дешевом романе бульварном. И к черту липнувшие к телу простыни. Прильнув, Бонапарт на грани сонливости просит у Арно телефон. Тот нащупывает его под подушкой, рядом с тюбиком смазки без крышки, так и не использованными презервативами. Арно засыпает, ведя меж лопаток заученными движениями ладони. Гладит, прижимает к себе и всю ночь не отпускает.       Пробудившись подслеповатым утром, Арно целует успевший остыть лоб. Лицо полно умиротворения, и так мертво. Череп с отчетливостью проступает под истончавшей кожей. Дориан целует Наполеона в висок, снова в лоб, теплыми поцелуями очерчивает скулы, забирая эту посмертную маску с собой.       Он был хрупок. Всегда был, худое тело и сейчас выглядит скелетом, с кожей надетой не по размеру. Шрамы засыпали барханы морщин, о его скулы всегда можно было порезаться, ключицы выпирают под шеей с темными овалами засосов. Поза расслабленная, причины — не естественные. Он не мучился, хочется надеяться. Хочется. Больше ничего Арно не остается.       Арно медленно приводит себя в порядок, собирает вещи, из наполеоновских карманов вытаскивает таблетки и кладет на прикроватную тумбочку, рядом ставит початую бутылку джина. Руки дрожат, как от первого убийства клинком. Только в конце он забирает из охолодевших пальцев телефон. В экране фотографии бессмертных картин, разноцветные фрески и воздушные витражи, в проигрывателе — легкий Бетховен. Он целует Наполеона — уже как покойника — в лоб, плотней смыкает его веки пальцами.       И уходит. Оставив на двери в номер вмятину от кулака.