***
В мире, что я создал, нет любви. Есть лишь съедающая меня самого едкая ненависть Айзен чувствовал каждой клеткой сжимающие в игольчатые тиски путы, что запечатали на тысячелетие его тело. В мире, что он создал, нет места чувствам, даже ненависть, которая, казалось, должна съедать изнутри, померкла в пучине тихого громкого одиночества. Тишина давила, она словно зверь вцепилась своими клыками в глотку, вкушая стальной привкус крови. Всего какие-то тысячелетия, просто миг. Соуске открыл глаза, на которые была наложена печать, но вопреки тьме его ослепил яркий дневной свет. Он проморгал от непривычки и чуть повернул голову. По идее, он не мог даже пошевелиться, но, тем не менее, спокойно смог размять шею. Глаза постепенно привыкли к естественному освещению, его окружало бескрайнее зелёное поле с редкими цветами. На опушке щебетали птицы, что взлетели в ярко-лазурное небо. Трава шелестела от беззаботно блуждающего ветерка. Айзен поднялся, смотря на руки, на которых таяли печати, он сделал шаг с его кресла-пут, отмечая, как приятно под ногами шелестит трава. Впервые Владыка заметил такие простые, обыденные, прекрасные вещи, которые находятся на расстоянии вытянутой руки, но их не замечаешь. Промелькнули огнём рыжие локоны, что исчезли за деревом напротив, и вновь появились. Звонкий мелодичный смех, который он слышал лишь раз. Тот самый искренний, который она подарила только ему, лишь раз. Соуске шел следом за ней, взглядом цепляясь за чёрные косодэ, за загорелые руки, что отталкивались от ствола дерева. Ещё несколько быстрых шагов, и Айзен поймал уползающую всё это время от него змею в свою пасть, не так больно впиваясь в неё своими клыками. Он подхватил её за талию, прижав к себе, и закружил в беспечном танце под аккомпанемент её смеха. — Соуске, пусти, — эхом разнёсся по полю голос Тауры. — Я поймал тебя, моя маленькая змейка. Таура откинула голову на его плечо, устремив лунный свет глаз в ясное небо. — Соуске, скажи мне это. Айзен рухнул на колени, всё ещё держа в цепких объятьях Мэй, словно боясь, что та растворится в его собственном бреду. Он взглянул в отражение водной глади озера, у которого они оказались. На его правой руке висел лейтенантский значок, вода рябила, он отвернулся, уткнувшись носом в рыжие пряди, что пахли утренней росой и, прикрыв глаза, прошептал то, что отрицал всю свою жизнь. На губах Тауры всплыла улыбка, пусть ненастоящая, такая же, как она, но счастливая и благодарная, а губы горько прошептали: «Я тоже». Та, что будет длиться вечность в их личных тысячелетиях.***
— Змее, сбросившей шкуру, не суждено стать змееядом, Айзен Соуске. Эта фраза стала эпитафией не только на могиле Тауры, но и на твоей мечте. Икар, что летел к солнцу, но спалил свои крылья. Вы были так похожи. Две змеи, что попытались оторваться от земли в клюве змееяда, даже не заметив, как ваша же сила вас и поглотила. Вы две стороны одной медали. Но я так и не смогла понять, кто из вас испытывал ненависть, а кто любовь. Но вы ведь тоже не знали, верно? Тоши вложила занпакто обратно в ножны. В плаще, скрывающем реяцу, она покинул муккен, место заточения Айзена Соуске. Тернистая стезя, что вела к открывающейся гарганте, ведущей в сакральный мир, покрытый пучиной неизвестности, сопровождался ветром, что, казалось, прогонял Тоши со старой территории в новый путь. Зев гарганты открывался под неспешный шаг. Зрачки на небесной лазури сузились, стоило Орикаве услышать голос Данталиона: — Решила отправиться в мир пустых к тому арранкару? — Пока что — да, но кто знает, что ждёт меня дальше. — Всё теперь зависит от тебя, хозяйка. Для этого я подарил тебе шанс на вторую, а точнее, уже на третью жизнь. — Скажи, Данталион, — в голосе Орикавы проскользнула бытейская грусть с толикой невидимой уверенности, — сколько мне осталось? Голос занпакто молчал, и Тоши слышала лишь собственное биение сердца. Теперь уже точно её. — Так ты знала? — со взволнованной дрожью отразился голос во внутреннем мире. — Как давно? — Как только очнулась после долго сна, — грустная усмешка всплыла на её устах. — В конце концов, Орикава Тоши умерла ещё сорок лет назад, а я лишь отголосок её воли, частица души. И скоро это тело распадётся на тысячи духовных частичек, как миллиарды светлячков, что осветят конец моей стези. — Ты так спокойно это говоришь, даже не страшно? — Страх — лишь иллюзия, созданная воображением за счет раздражения рецепторов, сигналы которых передаются в мозг. То, что создано воображением, может быть подавлено разумом. — И все-таки, хозяйка, вы жуткая зануда. Тоши коротко, но бодро рассмеялась, приближаясь к открытой гарганте. — Так сколько? Имею же я право знать, когда кану в небытие, чтобы успеть закончить все дела. Последний шаг по земле Общества Душ, и следующий, приближающий к кромешной тьме, что поглотила собственную тень. — Это наступит, — промолвил серьёзный чеканный голос Данталиона низким баритоном, — тогда же, когда смерть настигает любое живое существо, будь то живой человек, синигами или арранкар. Может, сегодня, а может и через несколько десятков лет. В расширившихся зрачках, что окаймлял небесный калейдоскоп, отразился рассвет мерцающего розовым отблеском солнца. В глазах, в которых отражалась смерть и жизнь, как и в любом живом существе. Тоши лишь пожала плечами и уверенной походкой направилась по пути гарганты к другому открывшемуся порталу, в конце которого ждал Гриммджоу, на губах которого появился оскал, как только он увидел приближающуюся синигами. Сердце Тоши, подобно стрелкам старинных часов, маятник которого неустанно отчитывал секунды, продолжало биться о грудную клетку, считая время, которое никто не мог узнать, даже сама Орикава. Как и никто другой. Над закрывшимся порталом в Серетее пролетел змееяд, что хищным криком рассёк озарившее светом нового дня небо.Змею, что сбрасывала шкуру, ослепило яркое солнце, и она погибла в клюве змееяда, так и не осознав, что достигла неба.