Вуду

Валентину теперь тоже снятся сны. Они вязкие, тяжелые, будто он сам наглотался демонической крови совсем недавно. Но это неправда. Шрамы на изгибах вен уже почти не видны. Только вот от этого навязчивого кошмара ему как-то деться не удается. Иногда даже не всегда понятно, где там реальность, а где просто подсознание начинает шутить. Шутить слишком дурацки и неправдоподобно. А может это просто уже начинается наказание, за то, что сделал? Иногда может всего две капли в бокал вина. На ночь. Чтобы успокоить бешено бьющееся сердце. Чтобы чувство вины приглушилось. Твердая уверенность в правильности своих действий тает на глазах, когда сын демонстрирует, что усвоил урок. - Папа, - а в глазах обожание. Такое, которое может быть только в глазах ребенка (которое он видел в глазах своих людей). Ребенка, который полностью безумен. – Я понял. Ты был прав. Он и вправду умер. Тело лежит на полу. Со спины торчит нож. И алое расползающееся пятно на белой рубашке. В его сне пятно куда больше. А убитый прислуга встает. Движения его неуклюжи, но он поднимается. Хрустит перебитыми позвонками. Садится на стул прямо напротив Валентина. У него внутри еще десятки лиц-жертв. Он смотрит на него голубыми глазами Маризы (со злостью), зелеными глазами Джослин (со страхом), карими глазами Селин (со смирением), серыми глазами Имоджен (с, ничем не замутненной, ненавистью). - Мы того стоили? И голос у него Люка предателя. - Валентин. Он оборачивается назад. Отворачивается от своих людей, судьба которых хрустит у него под дорогими ботинками, и осмеливается смотреть в глаза своему главному страху. Там сын сидит на троне: взрослый, выросший, доживший до тех лет. Только вот за годы жизни он стал еще более бешенным. Это в его глазах: бездонных, будто дыры. В руках Валентина кобура. Странно, лучше бы нож. От него до сына (сына-ли? ведь у истинных богов\чудовищ нет отцов…) тысячи людей. Склоненных перед ним. Их колени согнул страх за свою жизнь, плечи – страх за жизни близких. За спиной Джонатана полчища чудовищ. А на голове у него корона. И свита из демонов у плеч. Она шепчет ему на ухо, улыбается: - Правильно, сынок, правильно. Не промажь… Выстрел звучит рядом, но он еще не стрелял. Что?.. Пуля прошла на вылет, видимо ввинтилась в лоб спиралью мертвецу. Ему-то не страшно. А Валентину сейчас тем более. Над ними небо – синего цвета. Оно безучастно и бессовестно аппатично ко всему, что его не трогает. Посмотрим, как тебе будет плевать, когда он заполнит тебя дымом и копотью. Падальщики вокруг кружат, опускаясь с каждым разом все ниже. Они закрывают собой солнце. Земля укрывает его заботливо, мягко. А снежное покрывало убирает боль их разорванной пулей грудной клетки. Ему еще рано умирать… Мысль бьется загнано, хаотично, пока он быстро ощупывает свою грудь и выдыхает не обнаружив у своей постели сына с ножом в руке. В этот раз он не думает. В этот раз он делает. Ты потом скажешь спасибо, сынок, - золото и электриум свистят в воздухе и опускаются на спину. А он молчит. Если бы закричал, если бы заумолял, если бы повел себя так, как вел бы себя ребенок, Валентин бы выбросил кнут после первой же слезинки, поднял его на руки, убаюкал. Залечил бы все-все раны. Но он молчал. И это молчание можно было сравнить только с затишьем на берегах Атлантического океана перед штормом. Это молчание сцепившего зубы пса, которые потом, если только найдет в себе силы подняться, не просто укусит – вырвет зубами глотку, даже если это будет последним, что он сделает. И Валентин бьет все сильнее. В ответ только молчание. ________________________________ В этот раз они на болотах Нового Орлеана. Здесь жарко и рубашка липнет к спине, но он сидит на крыльце не своего дома и вглядывается о то, где когда-то были топи. Повернув голову, он натыкается на ноги, щиколотки укрыты серебряными браслетами. Можно поднять взгляд вверх, но незачем. Она садится рядом и подставляет тело липкому воздуху. Но даже при таких температурах алая помада не течет с ее губ. А может это не помада, может у нее всегда губы цвета кармина, даже если она окажется на Аляске совершенно раздетая, губы сохранят в себе этот странный, слишком яркий для нормального, цвет. У нее шею толком не разглядишь за обилием украшений, наверное коллекционирует подарки своих бесчисленных любовников, и еще перед его глазами появляются тонкие руки. Валентин морщится от боли, когда в тело куколки-вуду втыкается святой метал. - Луизиана считается одним из домов вуду. Как интересно, жизнь человека зависит от маленькой глиняной фигурки. - Решила поиграть в Марию Лаво? - Нет, милый, нет. И снова укалывает булавкой. На этот раз болит возле сердца. Когда только кровь его достать смогла? Ее смех – перезвон колокольчиков, и то с какой легкостью она вот так сейчас его мучает, заставляет задуматься, что это Джонатан перенял у нее. - Мне снятся дурные сны. - Я знаю, милый. Видимо они никогда не произнесут больше имен друг друга. Закадычные враги и заклятые друзья? Разумно ли делится с ней своими страхами и подозрениями? Уже потом, после десятиминутного разговора без слов, будто жена, она обнимает его и целует плечо через хлопковою ткань рубашки. Топи начинают оживать и влаги в воздухе столько, что она собирается каплями у его позвоночника. - Если ты еще раз тронешь моего сына, я вырву тебе сердце. Предупредительный шепот на ухо, ничуть не умаляет угрозы в ее голосе. Длинные черные волосы падают на них, заслоняя от всего мира, а Валентин каждую секунду ждет, что смоляные пряди обернутся змеями и задушат его. Он кивает, показывая, что понял ее угрозу, и вместе с кивком глотает свою гордость, а она счастливо улыбаясь уходит к своему ребенку, напевая ему колыбельную.