Пустота (Emptiness)

— Гермиона, ты не сможешь уговорить меня, — резко произносит Сириус. Его голос легко перекрывает шум музыки и смеха, доносящийся с нижнего этажа древнего особняка. — Я не хочу тебя уговаривать, Сириус, но это необходимо. Ты, кажется, не понимаешь, что я пытаюсь до тебя донести, а стоило бы! Внизу вечеринка, все веселятся, а ты сидишь здесь, злишься непонятно на что и упиваешься своей ненавистью к миру. Он мгновенно разворачивается на каблуках, так, что его мантия со свистом врезается в холодный зимний воздух. — Это ты не понимаешь. Ты просто ребенок, и я не позволю тебе указывать мне, что делать. Ни касательно участия в вечеринке, ни касательно моей жизни в целом. Он замолкает с выражением горькой иронии на лице, его глаза смотрят на нее то ли с жаром, то ли с холодом, и она не хочет думать, какие мысли возникают у нее в голове под действием этого взгляда. Гнев в ее груди поднимает уродливую голову, он проходит волной через все ее тело, причиняя почти физическую боль. Она пытается — и не может — сдержать себя, она выплескивает свое разочарование в потоке слов, стремящихся уколоть его побольней. — Я гораздо более взрослая, чем ты, Сириус, и, поверь мне, ты, нахрен, нуждаешься в том, чтобы кто-то хорошенько указал тебе, что делать. Ты думаешь только о себе! С тех пор как ты вернулся, ты игнорируешь Гарри, игнорируешь Ремуса, игнорируешь всех нас. Это, блядь, эгоистично! Как ты думаешь, почему я здесь? Да потому что, похоже, только я способна сказать тебе, насколько отвратительно твое поведение, и я не собираюсь пренебрегать этой возможностью. Кто-то должен был рано или поздно сказать тебе, что ты сраный эгоистичный ублюдок и это ты здесь единственный, кто нихера не понимает! Он бросается к ней, хватает за запястья и притягивает к себе, вынуждая поднять голову и посмотреть на него. — Ты... Я... — выдавливает он, не в состоянии справиться с яростью, вызванной пониманием, что он не может контролировать даже собственную жизнь. — Я не могу поверить, что ты сказала мне все это. Я... На его челюсти играют желваки, его губы дрожат, все тело напряжено в бесплодных попытках удержать контроль, восстановить спокойствие. — Ты же не имела в виду... Гермиона? Ты же любишь меня, правда? Хотя бы немного, хотя бы за то, что я крестный отец Гарри? — его глаза наполняются грустью такой глубокой, что она с трудом может смотреть в них. — Я люблю тебя. Мы все тебя любим. Но честно говоря, я не уверена, что ты любишь нас, — она прижимается к его груди и осторожно вытаскивает свои руки из его рук только затем, чтобы крепко обнять его. — Ты не представляешь, как много значишь для всех нас. Время течет. Злость сменяется покоем, грубые слова исчезают в холодной пустоте комнаты. Он борется с желанием прильнуть к ней ближе; настолько близко, насколько возможно, чтобы забыть, как она права. Она всегда права, и он ненавидит это, ненавидит мудрость, которой пронизаны все ее изречения. Он ненавидит, что она обнимает его только потому, что жалеет. ...Заставляя его чувствовать боль, заставляя его чувствовать, что он никогда не будет достаточно хорош, что все его попытки сделать все как надо... Этого никогда не было достаточно, его никогда не было достаточно, никогда за всю его гребаную жизнь... Да кто, блядь, она такая, чтобы судить его за то, что он говорит или делает? Его внутренности сворачиваются в узел, он даже чувствует их движение. Он знает, что не может контролировать все это. Он не может контролировать ее. Жизнь всегда водоворотом бурлила вокруг него, пытаясь затянуть его в воронку. Она, кажется, всегда была его маяком посреди бушующего моря, и сейчас, прижавшись к ней, он стоит и ждет, когда же начнется буря, когда она поглотит его, перемолов плоть и оставив лишь горстку отполированных костей. — Сириус, — шепчет она, притягивая его еще ближе, вглядываясь в его глаза, серые, как облака в пасмурный день. — Ты любишь нас? Он смотрит на нее, загипнотизированный плавными линиями ее лица, плененный этим крошечным моментом, хрупким и невыразимо прекрасным, как колибри. Он не слышит ее вопроса, он охвачен эмоциями, внутри него медленно пробуждается нечто настолько мощное, что он снова начинает чувствовать. Чувствовать что-то — это просто невероятно. Она не спрашивает снова, боясь, что единственный ответ, который он может ей дать, — не тот, что она хотела бы услышать. Она разочарованно вздыхает, задумываясь, остановит ли он ее, если она решит вернуться вниз. — Я возвращаюсь на вечеринку, Сириус. Она отодвигается от него и движется в сторону двери, ее каблуки звонко стучат по деревянному полу, вызывая в ее голове мысли о том, как одиноко она чувствует себя рядом с ним и как, наверное, одиноко он чувствует себя без нее. — Стой! — вскрикивает он, его голос наполнен странными темными интонациями, которых она не понимает. Она останавливается в дверях, не оборачиваясь, не желая видеть его взгляд. Она устала от бесплодных попыток вывести его из этого состояния, устала от попыток заставить его увидеть причины жить, брать на себя ответственность, быть кем-то большим, чем равнодушным ублюдком, попусту тратящим свой второй, нет, погодите, третий шанс на жизнь. Поэтому она просто стоит и ждет, пока он что-нибудь скажет или сделает. — Гермиона, ты не понимаешь. Ты просто не можешь меня понять. Что бы ты ни говорила, какой бы зрелой ты ни была, ты не можешь проникнуть в мой разум. Его дыхание опаляет ее шею, он стоит так близко к ней, шепча все это на ухо и заставляя ее схватиться за дверной косяк, чтобы удержаться и не упасть. — Ты не знаешь, на какие жертвы я пошел и от чего мне пришлось отказаться. Ты не знаешь, на что я способен. Она отодвигается. Близость Сириуса нервирует ее, создавая крохотные электрические разряды по всему телу. Очередной приступ ярости отзывается жаром. — Ты такой мудак, Сириус, — выплевывает она, все еще не смея смотреть на него, не желая потерять контроль над собой. — Считаешь, что можешь запугать меня? Я — гриффиндорка, как и ты. Я не отступлюсь. Его рука оказывается на ее талии, заставая ее врасплох. Его рот — напротив ее уха, и как только Сириус становится ближе, то крохотное пространство, что осталось между ними, заполняется напряжением и предчувствием непонятной угрозы. — Отойди, — чеканит она, почти рыча на него. — Что, блядь, ты делаешь? Рука притягивает ее еще ближе, уничтожая оставшееся пространство. Притягивает так близко, что она может чувствовать эрекцию, упирающуюся ей в задницу, чувствовать его тяжелое дыхание, от которого ее шея покрывается мурашками. Она резко отодвигается, в ее крови закипает возбуждение. Она вцепляется ногтями в руку, удерживающую ее, проклиная его под нос и держит до тех пор, пока он наконец не отпускает. Он не отходит, он все еще прижимается к ней всем телом, и она тоже не двигается, стоя в дверном проеме и глядя прямо перед собой, в коридор. Она едва дышит. Она понимает, что ей нужно уйти, нужно пройти по коридору, спуститься по лестнице и вернуться на вечеринку. Она знает, что должна делать. Она ничего не делает. — Ты не уходишь, — шепчет он, в этом шепоте еще слышны отголоски обиды, нанесенной ей. — Нет, — отвечает она. — Не ухожу. — Ты уже поняла, не так ли? — спрашивает он, нежно поглаживая ее талию, заставляя ее непроизвольно застонать. Она качает головой, ее мозг пытается справиться с ощущениями, которые вызывают его пальцы. Она чувствует, что он улыбается ей в затылок, чувствует благодаря смещению нескольких крошечных молекул воздуха, благодаря движению нескольких прядей ее волос. Она знает, что это за улыбка, это та дикая ухмылка, которой он улыбался так часто после возвращения из Арки. Она дрожит, цепляясь за дверной косяк, в то время в ее воображении возникает эта улыбка. С ней не должно было происходить все это, и она это знает. Она должна была быть на два этажа ниже, с Гарри, на его вечеринке, и она не должна была изображать мать Терезу, которая сможет излечить разбитое сердце Сириуса. Она не должна была чувствовать это всепоглощающее, неконтролируемое желание. — Гермиона, а я думал, ты знаешь все, — говорит он насмешливо, прикусывая ее ухо. Его руки сжимают ее талию сильнее, грубее, он все еще зол. Он всегда зол. Он всегда зол. Она всегда зла. Они всегда спорят и борются. Они борются прямо сейчас, не так ли? — Я люблю тебя, — произносит он с горечью. Его зубы — около ее шеи; он так сильно прижимается своими бедрами к ее, что она задыхается, полубессознательно откидывая голову назад. Ее костяшки пальцев белеют от того, с какой силой она держится за косяк. — Я хочу тебя и ненавижу за это, за то, что ты делаешь со мной. Я ненавижу любить тебя, ненавижу, что приходится избегать всех из-за того, что они увидят, они догадаются, они будут презирать меня за это... Она медленно плавится, растворяется в ощущениях, позволяя его рукам скользить вниз по ее бедрам. Он сминает ее юбку и тянет вверх, его ногти царапают чувствительную кожу. Она закрывает глаза и замирает, не желая, чтобы он останавливался. — Люблю тебя, Гермиона. Люблю, блядь, тебя, ты, маленькая бессердечная всезнайка, которая пришла читать мне нотации, ничего не зная, — говорит он, снова кусая ее, причиняя ей боль. — Такая слепая, несмотря на всю свою мудрость; слишком слепая, чтобы увидеть, как я на тебя смотрю, слишком слепая, чтобы увидеть, как они смотрят на меня, смотрящего на тебя. Она пытается что-то сказать, пытается протестовать, чтобы вернуть хоть какой-то контроль над ситуацией, но сейчас она не может контролировать его, только не сейчас. Он скользит рукой по ее животу все ниже и ниже, плотно прижимая к себе. Он почти рычит, вдавливая в нее свой член. Она в трансе, глаза плотно закрыты; она не в состоянии делать что-либо, кроме как покачивать бедрами навстречу его руке, беззвучно моля о прикосновении, в то время как его другая рука отбрасывает ее волосы с шеи, чтобы прохладный воздух хоть немного остудил ее лихорадочно горящую кожу. — Я заставлю тебя полюбить меня, — говорит он, уткнувшись ей в затылок и слегка прикусывая, заставляя ее дрожать. Он сгребает ее волосы в кулак и грубо тянет, посылая по ее телу волны, буквально парализующие ее. — Я заставлю тебя... Он рывком разрывает ее трусики, ткань мучительно впивается в кожу, прежде чем он наконец прикасается к ней и заставляет ее гореть, несмотря на ледяной воздух комнаты. Она чувствует ритм музыки, пульсирующий на ее коже, чувствует, как обнаженный член Сириуса медленно входит в нее, и она хочет сказать "нет, нет, не так", но не может. Она не может найти слов, чтобы сказать ему, что любит его, хочет его; не может найти слов, чтобы сказать ему, "давай ляжем в кровать", "давай сделаем это правильно", "я просто хотела, чтобы это произошло немного по-другому". Она не может найти слов, пока его член медленно проникает в ее влагалище, давя, его кожа трется о ее, вызывая болезненное жжение, пока он входит в нее, слишком большой, слишком твердый, слишком много, слишком быстро, и вот слова наконец срываются с ее губ. — Сириус, не так пожалуйста ох блядь — Люблю тебя, — снова шепчет он ей на ухо, приподнимая ее, чтобы насадить на свой член еще жестче, заполняя ее целиком, наполняя ее болезненным удовольствием, заставляя ее пылать от стыда, потому что она хочет этого, потому что она позволила ему делать это прямо в дверном проеме... — Сириус, блядь, сюда может подняться кто угодно! Они же нас заметят... Пожалуйста, Сириус... Он смеется, входя в нее еще жестче, вызывая у нее головокружение. — Ну и пошли они нахер. Пусть смотрят. Пусть видят все это. Они наблюдают за мной, Гермиона, — говорит он, впечатываясь в нее снова и снова, удерживая ее крепко, до синяков. — Они и так знают, они все знают. Она должна что-то ответить, она понимает это, но она снова не может. Она не может говорить, не может дышать, потому что он проник в нее так глубоко, что ее сердце едва способно биться; она не может двигаться, она насажена на него, прикована к нему, и у нее нет другого выхода, кроме как позволить ему это, позволить ему сводить ее с ума настойчивыми движениями его тела внутри нее, настойчивыми... — Боже, Сириус, — она всхлипывает, слезы медленно текут по лицу, щеки пылают от стыда и возбуждения. — Да, — бормочет он, двигаясь жестче, медленнее, сотрясая все ее тело рваными движениями, которые выбивают воздух из ее легких и оставляют ее тяжело дышащей и жаждущей. — Произнеси мое имя снова, Гермиона... Скажи, что хочешь меня, скажи, что хочешь этого. Она должна сказать "нет", но ее тело говорит "да", так что она молчит. Она должна остановить его и сказать ему, что это неправильно и причиняет ей боль, и она не должна хотеть этого, не должна чувствовать, как ее влагалище сжимается вокруг его члена, не должна находиться на краю, не должна, не должна, не должна... — Скажи это, — рявкает он, делая шаг вперед и толкая ее в проем, прижимая ее к косяку, практически сгибая ее пополам, чтобы толкнуться в нее, заполняя и опустошая ее снова и снова, наполняя воздух отрывистыми стонами. — Скажи, что любишь меня, что хочешь меня. Я серьезен, черт, я охуительно серьезен. Я не... Он наклоняется над ней, целуя ее плечи, и она чувствует его слезы, просачивающиеся сквозь тонкую ткань блузки. Она слышит, как он рыдает, и это окончательно ломает ее, ее сердце чувствует его боль и страдания, его пугающую уязвимость; то, что вынудило его открыться в этот момент. — Облажался, — говорит она, — ты так облажался, Сириус. Но на самом деле ей нравится это. Ей нравится, как он испортил момент; нравится, что он рыдает в то время, как она трогает себя как никогда раньше, пытаясь доставить себе удовольствие. Ей нравится, что запах его, проникающего внутрь нее, похож на запах его слез, такой же соленый и теплый; и ей нравится, как его язык нежно скользит по ее истерзанной плоти, когда он падает на колени и разворачивает ее к себе лицом. — Я нужна тебе, не так ли? — шепчет она задумчиво, пропуская его шелковистые черные волосы сквозь пальцы, в то время как он утыкается все еще мокрым от слез лицом в ее бедра. — Ты действительно любишь меня. Она не позволяет себе сказать лишнего. Ей хочется, чтобы все это длилось вечно, та странная власть над ним, которой она обладает сейчас, этот стыд — один на двоих, эта неправильность. Она хочет, чтобы он продолжал стоять перед ней на коленях, с языком на ее клиторе и руками, ласкающими ее грудь. Хочет продолжать чувствовать его жажду, как будто он нуждается в ней сильнее, чем в питьевой воде. Она хочет держаться до последнего, позволить удовольствию расти в ней, пока она больше не сможет сопротивляться. И вот всего этого становится слишком много, это слишком сильно, она позволяет этому накатить на нее, как волны океана накатывают на берег в жаркий летний день, и она чувствует, как его палец проскальзывает внутрь нее, чувствует, как ее тело сжимается вокруг него; чувствует, как его прикосновение становится центром ее мира и чувствует, как все "неправильно" исчезают. Он притягивает ее к себе, аккуратно придерживая, пока она плачет, не уверенная, что она сделала, чему она позволила случиться, и он целует ее в щеки и крепко обнимает. Она закусывает губу, по-прежнему онемевшая, шокированная и ошеломленная, и пытается заставить свой разум анализировать произошедшее, но не может. Она может только ощущать его губы напротив своих, его руки, благоговейно гладящие ее по одежде и волосам. — Ты в порядке? — спрашивает он мягко, стараясь не встречаться с ней взглядом. Она встряхивает головой и поднимается на дрожащих ногах, чувствуя, как все ее тело трепещет, когда она делает первый осторожный шаг. — Мы должны быть на вечеринке, — тихо говорит она, глядя в коридор, не на него. — Я люблю тебя, Гермиона, — повторяет он, подняв руки, как будто собирается ее обнять, но затем опустив их. — Я имею в виду, что... Все, что произошло... Все, что я... Это любовь. Она слегка кивает, вздыхая. — Я знаю, Сириус. — Ты... Ты любишь меня или нет? — спрашивает он очень неуверенно, выглядя таким... опустошенным. — Хотя бы немного, хотя бы... Ты все еще? — Да, — отвечает она тихо. — Маски, которые мы носим, бывают разными. — Правда?.. — спрашивает он, делая шаг к ней и снова обнимая ее. В его голосе слышится надежда. — Да. Не думаю, что остальным стоит знать, — отвечает она. Ничего не говоря, он целует ее; ничего, пока он вдыхает запах ее волос и аромат их тел, стоящий в комнате. Его глаза так же пусты, как его сердце, и в его руках тоже лишь пустота.