Птицы умерли, в колодцах пусто

Вокруг Каспиана вечный бал, иногда – с масками, чаще – без них, но с ядом в бокалах. Движения дерганные, кричащие, сломленные. Раз-два, переломы рук и ног, скрип позвонков друг об друга, удушающее давление ребер на сердце. Каспиан не смотрит в глаза своим людям – там столько боли, что он боится задохнуться. Все и всегда движется вокруг него, стоящего на месте. Слепит огнями, стучит ударами барабанов в сердце, заставляет историю совершаться. Пусть силой, пусть слезами и смертями, книги обязаны шелестеть страницами, летописцы берут все новые и новые перья взамен старых, растут молодые деревья. Из них через пару столетий выйдут отличные гробы, а новые люди обязательно появятся. Дети повзрослеют, научатся подчиняться и выполнять приказы. Все целиком и полностью зависит от Каспиана. Холодные гладкие руки нежно сжимают ему шею каждый раз, когда он пытается сглотнуть, но он уже почти привык к этому. Он, замерший однажды, так и не отважился научиться танцевать, и теперь просто позволяет мелодии уносить себя. Закрывает глаза, слушая чужое дыхание и шорох ткани. Взмахивает руками, сдвигая пары с места, одних убирает в тень, других – выставляет под безжалостный свет сотни свечей. По его пальцам в рукава течет обжигающий воск. Каспиан залит им так сильно, что уже почти не может двигаться плавно. Воск – новая кожа взамен старой, истершейся и такой чувствительной, но Каспиану все равно не нравится. Ему кажется, что все смазывается в едином ритме. Он у него под кожей (той, настоящей, тонкой и покрытой шрамами), он у него в крови (что как вино, но немного гуще), в привычках от рождения (мать умерла при родах и не научила его даже смеяться), и все это так знакомо и понятно ему. Не сложнее, чем дышать, но тяжелее, чем сдвинуть пудовые ноги с места. Он статуя из меди и камня, тяжелая, неподвижная, паникующая, статуя, которая отчаянно старается делать вид, что ничего не происходит. Все в порядке, король Каспиан. Соберись и дыши, на тебя смотрят люди (и им страшно сильнее, чем тебе). То, что он больше не ведет в этой танцующей суматохе, Каспиан замечает не сразу. Тускнеют, чернея изнутри, зеркала в его замке. Начинают болеть слуги, мрет скот, сраженный непонятной, неведомой болезнью. Перестают рождаться дети. Его корона, такая золотая и сверкающая прежде, покрывается не счищаемым налетом и однажды просто ломается надвое, изъеденная ржавчиной изнутри. Потом Каспиан долго сидит и вертит в руках драгоценный остов, ощущая это так, будто ему отрубили макушку, и не знает, что делать. Как успокоить людей, как не сорваться в очередное затяжное мореплавание, как смириться с неприятностями и отогнать от себя ночные кошмары, поджидающие его в пустых покоях. Страх сидит у него под кроватью, шепчет по ночам ужасы вместо сказок и преследует по пятам. От него не скрыться, как бы быстро Каспиан не бежал. Когда он идет по пустым коридорам к своим покоям, нечто следует за ним и дышит в шею. Слишком редко и коротко для живого человека. Эдмунд смотрит на него из ближайшего зеркала и улыбается мертвой, гнилой, гадкой улыбкой. У него вместо глаз – два драгоценных камня, не отражающих свет, кожа отливает былым перламутром, а волосы ломкие и не вьющиеся больше. Эдмунд теперь полностью из золота, предательства и злой магии, которой плевать – жив её хозяин или нет. Она подчиняется ему беспрекословно и точит, вгрызаясь зубами, в основание королевского трона. Она хочет Каспиана. Дерет ему подолы одежд, золотит пальцы, которые постепенно теряют чувствительность и чернеют, отмирая на самых кончиках, отравляет драгоценной крошкой еду и не позволяет расслабиться. И пусть Каспиан упорно не смотрит в зеркала (знает – ему не отразиться в них больше), занавесив их все тяжелыми алыми шторами, хмурится, но хрустит едой во время пиров, бесконечно меняет одежду и приучает себя не снимать перчаток, а прислугу – не задавать вопросы, Эдмунд все равно знает, что рано или поздно победит. Сломит неправильного короля, закружит в танце и замрет перед самым главным движением, сорвет ему весь бал, распугает гостей и затушит все свечи. Перережет сухожилия, вырвет связки из горла и захрустит хрящами, жадно и безжалостно, и будет знать, чувствовать, что поступает по совести. Для Эдмунда, потерявшего почтив весь разум, забывшего все, кроме своего имени и магии, теперь главное – месть, и уже никто не в состоянии понять его. Да и он сам не сможет, наверное, объяснить, каково это – тонуть, постепенно наполняясь тяжестью, в глубоком золотом озере. Глохнуть от рыданий родной сестры на берегу, но не иметь возможности даже вздохнуть. Впускать золото в свои мысли, в свои чувства, наполняться им изнутри и снаружи, умирать и возрождаться в последний раз. У Эдмунда вместо перстней на пальцах – ракушки, но в них нет песен моря. Они таят внутри только его ушедшие мысли, то, что он заточил туда из последних сил, его горе, его отчаяние, невыполненные обещания и все то, что он не успел. Тишина вокруг Каспиана молчит вместо Эдмунда, а в коридорах стынет плачь прислуги. Люди бегут из королевства, отравленные слухами, и уже ничто не сможет вернуть их обратно. Да Каспиан и не пытается. Ему бы, по хорошему, и самому сесть на корабль и уплыть за полосу прибоя туда, где никто не знает его имени, но теперь это невозможно. (Море больше не примет его) В его тронном зале золотые рамы и плитка на полу. В его одеждах – золотые нити, на его пальцах – золотые перстни. Обрастая драгоценным металлом будто проказой, он забывает все движения в танцах, больше не слышит ни ритма, ни музыки. Только гулко ударяются золотые каблуки ботильонов Эдмунда, когда тот ночами гуляет по замку, подыскивая себе новую жертву, да поет море, слизывая с берега золотые ракушки. Вода холодит пальцы Каспиана, отливая золотым блеском, и каждый раз, когда он раскрывает пальцы, на пляже прибавляется драгоценного песка. С каждым днем Каспиану все тяжелее дышать. Временами он чувствует, как что-то внутри него замирает, теряя эластичность, и это больно, так больно, что ему бы кричать, не переставая, но Эдмунд не позволяет. Он теперь повсюду в его королевстве. Стоит обернуться – и солнце тут же отразится от драгоценного металла. По ночам все тени принимают одни и те же очертания, и, тронь одну из них – она окажется Эдмундом. Эдмунд умудряется пробраться даже под броню из воска, и теперь ворочается, стукаясь об ребра, внутри Каспиана. Это так страшно, что он хочет вскрыть себя и вынуть того, кого убил когда-то, но уже поздно. У отчаяния, как оказывается, тоже нет звука. Оно наваливается на Каспиана ворохом золотых мотет, отказами в помощи от соседей, пустыми улицами всегда шумного города, мертвыми птицами и высохшими колодцами. Ведь в них теперь – золото. Как и у Каспиана вместо крови, вместо мыслей, чувств, желаний. Он теперь целыми днями сидит на троне и смотрит на свои руки, которые больше не дирижируют балом, разучились держать меч и почернели до самых запястий. К его ногам капает расплавленный воск, так же решив оставить его. На коже расцветают золотые узоры, проступая сквозь черноту. Тяжелея, Каспиан медленно превращается в статую предателя, толкнувшего однажды своего друга в заколдованное озеро. За всем этим наблюдает полый внутри Эдмунд, улыбаясь из зеркал, прикрытых шторами, красный цвет которых не отражается у него в глазах и торжествует, скрипя, завывая, пожирая эхо. Дороже золота для него теперь только кровь Каспиана, почти черная от примесей, и он пьет её большими глотками, жадно, торопливо, безумно. Внутри него шумит прибой, но в груди уже не бьется, что бы он не делал, как бы не старался, и даже выдранное сердце предателя, проглоченное целиком, не замещает утрату. Но Эдмунд все равно доволен. Он радуется так, как в состоянии радоваться золотая статуя, стоящая на берегу нового проклятого острова. С дворцом из золота, садами из золота и троном, на котором лежат остатки от короля. Искрошенные, жалкие, но неизменно золотые. И на этом острове не танцует даже ветер.