Черный и голубой

– У меня кончился оранжевый. Олег поднял голову. Они сидели в маленькой библиотеке, что была пристроена к их детдому – больше, по сути, было негде. На улицу без нянек не выпускали, а в классах, где проходили уроки, сироты и так слишком много времени проводили – так что оставался только этот закуток. Здесь было пыльновато. Даже пледы, кажется, были сотканы из пыли; в прекрасный солнечный вечер Олег и Сережа должны были сидеть в душной библиотеке, потому что просто когда-то их родителям и им самим не повезло. Потому что мать не могла раз в час выглянуть в окно и увидеть, что они все еще во дворе и никуда не сбежали. Остальным детям было можно, но только не тем, кто рос в детдоме. Сережа не был очень мрачным. Он улыбался куда чаще Олега, по правде говоря; но далеко не всегда улыбка означала счастье. Чаще все было иначе: Олег просто не мог отличить улыбку от ухмылки, иногда злорадной, иногда довольной. Их Волк стал замечать совсем недавно. Интересно, это Олег был таким невнимательным или же Сережа и правда раньше был чуть чище душой? – Ну… У меня нет. Я читаю, – показал другу книгу Олег, а Сережа рассеянно ударил рукой по широкому подоконнику, на котором сидел. Увидела бы нянька – убила. И плевать, что уже вполне здоровый лоб – четырнадцать все-таки лет – никак не вывалится из окна. – Да я знаю, – пробурчал Разумовский, переворачивая страницу альбома. – А у Анны Сергеевны не выпросить теперь. Олег ответил молчаливой мужской солидарностью. С этим правда нечего было поделать. Все-таки, это была Россия – даже карандаши в детдомах были в ограниченном количестве, теперь снова придется ждать, пока какая-нибудь школа в приступе «общественной активности» заставит учеников отдавать сиротам канцтовары и ношеную одежду. Сиреневый свитер Разумовского пах печеньем, его до него носила какая-то девчонка, наверное, потому что духами тоже немножечко веяло. Он грел; но одежда вовсе новой не была. Что же, Сережа был готов носить хоть пять таких, если бы у него всегда были карандаши. – Коричневого нет. Зеленого нет. Оранжевого нет. Красного нет. Остались черный и голубой, – печально проронил тот, роняя альбом на стоящий прямо около стены столик, и прижался лбом к окну. – Черт! – раздраженно взмахнул он рукой. – Мне нечего рисовать. – А как же твой… – начал Олег, но Сережа его перебил: – Оранжевого нет… – Придумай что-нибудь другое. Волков не думал, что это успокоит Разумовского. Но тот вздохнул, покачал головой и пробормотал уже более миролюбиво: – Черный и голубой. Огромный выбор, – махнул рукой он вновь, а потом соскочил с подоконника. – Черное на голубом и голубое на черном. Куча идей, как же. Его голос не казался обозленным или гневным, просто… Расстроенным. Олег слишком хорошо умел улавливать эти нотки, да, если подумать, сильно и ловить их не нужно было: все было и так очевидно. Очередная их проблема – не хватает карандашей. Это тому, кто постоянно рисует, как будто руки отрезать. Как у Олега отобрать его любимую кожаную куртку, которую он даже этим теплым вечером не снял. – Я могу подкинуть пару. «Идей». – Давай, – плюхнулся на стул напротив Сережа, кладя около себя огрызки карандашей и два оставшихся. Последних. Он выглядел таким расстроенным. Это было поразительно – то, как менялось его лицо. В миг Олегу стало так его жалко, что… Его обычное желание заботиться о Сереже не смогло больше сидеть в клетке его сердца. Хотелось обнять, согреть, успокоить… Погладить по голове… Украсть сумку у школьницы, сбежав из детдома, забрать пенал и вернуть на крыльцо какой-нибудь школы. Чтобы достать оранжевый карандаш. И молча выслушать все упреки нянек и воспитательниц, побыть наказанным с месяц, но достать этот. Чертов. Карандаш. Который был нужен Сереже. Тот положил руки на стол и уткнулся носом в широковатые для него рукава сиреневого свитера, елозя по шерстяному рисунку щекой. Глянул на своего Волка выжидательно, печально, прикусил губу. – Можешь нарисовать ворона на фоне голубого неба. – Я и так слишком часто рисую птиц, немножко поднадоело, – ответил он. – Тогда… – Олег запнулся. – А? – вздрогнул Сережа, будто не услышал этого неуверенного «тогда». – Нарисуй меня. Я часто в черном хожу, а глаза у меня голубые, – закрыл книгу Олег, складывая руки перед собой, и внимательно посмотрел на Разумовского. Тот повел плечами и тихо рассмеялся. – Не-ет, – протянул он. – Если рисовать тебя, то идеально. Я ж сам себя не прощу, – улыбнулся он мягко. Казалось, его тревоги улетучились от одной фразы Волка, и у самого Волка от сердца отлегло. – А тебя нарисовать будет очень… Непросто. Я еще не готов. – Попробуй, – кивнул вместо этого Олег. – Я не обижусь. – Куда ж ты денешься, – снова усмехнулся Разумовский. – Да только мне нужно большее, чем просто «нарисуй меня». Олег встал из-за стола, осторожно приставил стул на место и подошел к Сереже. – Я недостаточно красив? Или в чем дело? – Не в этом дело, – пробормотал рыжий. – Я постоянно рисую птиц. Я привык. А для людей мне нужно настоящее вдохновение. – Моя кожа мягкая, а цвет лица приятен глазу, – топорно не согласился Олег, беря руку Сережи и прикладывая к своей щеке. – Что еще может?.. – Твоя забота очаровательна, – прервал его Разумовский. Отнял руку. – Что-то должно будоражить мое сознание. Как… Птица, – провел он пальцем по черному карандашу. – Потому я ее часто рисую. Я должен переживать или чувствовать, а так я не буду стараться. Ладно, – встал он, тоже стул отодвигая. – Тогда… Олегу всегда хотелось, чтобы он улыбался. Заботиться был готов о Разумовском бесконечно, даже в самых глупых мелочах; быть может, это его подвело, быть может, то, что внимание его всегда было и так на Разумовского обращено… А быть может и то, что карандаши новые они получат совсем не скоро. Он осторожно схватил Сережу за руку и, крепко сжав, подскочил, обнимая и мягко целуя. Прижался губами к губам неловко, Сережа удивленно вздохнул – и поддался от неожиданности, наверное. Его глаза цвета янтаря были широко открыты, он не смог прикрыть их – и только когда Олег оторвался, сощурился. Что-то темное, мелькнувшее в них, не понравилось Олегу. – А ты знаешь, что человека можно убить карандашом? – спросил он, сжимая огрызок оранжевого в руке, и Олег поджал губы. На миг ему стало не по себе. – Что? – Просто, – отложил карандаш Разумовский. – Ты знал? Его голос вновь стал непринужденным, он улыбнулся и пару раз стукнул пальцем по столешнице, что отозвалась гулким звуком. На миг Олегу показалось, что он только хотел это сделать. Только подумал, но не решился. Такое вполне могло быть – но губы Разумовского, сухие, совсем не мягкие, чуть грубоватые и солоноватые, настойчиво разомкнули его прикушенные. – Я нарисую тебя, – прошептал Разумовский, отстранившись на миг. – Каким угодно, каким пожелаешь. Сереже Разумовскому нужны были чувства в четырнадцать лет, только-то и всего. А Олег Волков просто хотел и мог их дать.