Something's gotta give now

      Дом Томлинсонов огромен - четыре этажа уюта и богатства: одиннадцать спален и семь санузлов, игровая комната для детей и собственный кинотеатр, спортзал и бассейн. И не удивительно, что я теряюсь, как только горничная, указав мне направление, испаряется за ближайшим поворотом коридора.       Я крепче прижимаю к себе бумаги, осторожно ступая по мягкому ковру. Один этот ковер стоит больше, чем все мои вещи. Квартира, которую я снимаю недалеко от университета, мой старый ноутбук, несколько вещей одежды, и телефон. Ну, по сути, у меня ничего нет. И в какой-то степени я рад этому. Меня ничто не держит, и я в любой момент могу сорваться с места и попытать удачу в другом месте. Я всегда считал такое положение вещей свободой в самом чистом ее виде, без каких либо оговорок и допущений. Я беру свой скудный скарб, покупаю билет на автобус, и вот оно, множество новых путей, новых вариантов.       Я приехал в этот город год назад. И неплохо устроился, нужно сказать. Сейчас я посещаю двухлетние курсы в университете Рединга. А по вечерам работаю на местном радио для детей. Работа мечты! Но я был бы не я, если бы мне везло. И поэтому я здесь, со стопкой бумаг, которые должен передать миссис Томлинсон. Я бы многое отдал, чтобы Ада, моя начальница, поручила это дело кому-то другому. Но, как я уже сказал, везение – это не про меня. И вот я тут, крадусь по неприлично дорогим коридорам в поисках кабинета хозяйки дома, и в ужасе от возможности встретиться с ее сыном.       Обычно я не сторонюсь людей. Есть несколько нехитрых приемов, чтобы не позволять им касаться тебя, или подходить слишком близко. И мне пришлось их освоить, когда врач поставил неутешительный диагноз. У меня – гаптофобия*. И с этим придется жить.       Я родился с этим отклонением, или приобрел в раннем детстве, врач так и не смог установить. Но в любом случае оно было не настолько сильным. Я просто не любил знакомиться и не позволял никому, кроме родителей, прикасаться к себе. Все стало хуже, когда мне исполнилось восемь. Мои родители погибли, и я остался совсем один. Вместе с ними из моей жизни ушло ощущение безопасности, и как следствие патология вырвалась из-под контроля. Я шарахался от всех, устраивал истерики, если кто-то пытался дотронуться до меня, я даже падал в обморок, когда взрослые силой обнимали меня, успокаивая.       Следующий год я провел в клинике, под контролем доктора Зака Хэмси. Единственный из людей, он наблюдал меня с малых лет, и знал о моем расстройстве. Зак научил меня контролировать свои эмоции. Он же научил избегать тактильного контакта и вести разговор, глядя в глаза. Ввел меня в социум и показал, как защитить себя от него.       Доктор Хэмси оформил опекунство надо мной, и заботился, не сказать как о сыне, скорее как об интересном проекте. Но я никогда не жаловался по этому поводу. Я был сыт, одет, и ходил в школу как все нормальные дети, вместо того, чтобы провести остаток своей жизни в психушке.       Когда мне исполнилось восемнадцать, я уговорил Зака отпустить меня в самостоятельное плавание. К моему счастью, доктор Хэмси был личностью увлекающейся, он пропадал на работе неделями, и после нескольких удачных и достаточно зрелых доводов, я получил свободу.       И все в моей жизни шло по плану, пока я не встретил его. Шла вторая неделя моей работы на радио. Я уже зарекомендовал себя у начальства, влился, насколько это возможно с моей болезнью, в коллектив, и освоился с обязанностями. В планах был грандиозный фестиваль детской песни, и Ада как раз искала добровольца, ладящего с детьми. И я вызвался помочь. Я люблю детей, люблю сильно и беззаветно. Только рядом с малышами я не чувствую себя параноиком, мой страх отступает, я становлюсь собой. И так как желающих не нашлось, Ада с благодарностью отдала должность в мое распоряжение.       Тогда я еще не знал, чем это обернется для меня. Целую неделю я был предельно счастлив, общаясь с детьми, помогая им с номерами. Я даже написал песню, свою первую песню. Мы с близняшками Томлинсон как раз разучивали ее, когда за ними приехал брат. Я поднял глаза от текста, посмотрел на него и понял, что пропал.       Россыпь карамельных волос, обрамляющих идеальное лицо. Над тонкими розовыми губами, прямой красивый нос, скулы острые, будто их выточил талантливейший скульптор. И глаза! Его глаза были цвета океана, в котором мне предстояло утонуть. Я оцепенел, заглядывая в них, затаил дыхание. Мне так хотелось, чтобы этот идеальный парень взглянул на меня.       Но его не волновали декорации, вроде меня. Он смотрел на сестер, и как только они увидели его и с криком «Луи!» бросились в объятия, парень улыбнулся широко и искренне. Его глаза засветились цветом летнего неба, а вокруг появились мелкие морщинки. В комнате стало светлее, и я сам не смог противиться счастью, наполнявшему помещение. Я улыбался глядя на брата и обнимающих его сестер вплоть до того момента, как он посмотрел прямо на меня поверх детских голов. Его взгляд был холодным и полным презрения. Моя улыбка медленно померкла, а затем и вовсе умерла. Я опустил взгляд в пол, пытаясь выровнять дыхание, и хоть немного прийти в себя. А когда поднял глаза через пару минут, в студии остался только я.       После этой первой встречи уклад моей жизни дал трещину и медленно посыпался. Всю ночь я пролежал в кровати без сна, думая о нем. Первый раз мне хотелось дотронуться до другого человека. Коснуться его золотистой кожи, провести большим пальцем по скуле, пусть даже порезаться ее остротой. Я хотел поймать губами воздух, что он выдыхает. Луи стал моим сексуальным наваждением и моим кошмаром.       Спустя пару месяцев подготовки детей к фестивалю я был влюблен по уши, несмотря на то, что объект моего обожания, так и не посмотрел на меня, ни разу. Луи часто оставался на репетиции близняшек, иногда приводя с собой друзей. Он стоял внизу сцены, попивая газировку, смеясь над шутками приятелей, иногда зависая в телефоне, если был один. В такие моменты я был рассеян и очень напряжен.       Однажды, во время очередной репетиции блондин с легким акцентом что-то сказал Лу, и тот громко расхохотался. Его высокий с хрипотцой голос разнёсся по студии, привлекая внимание занимающихся деток, и осуждающие взгляды взрослых. По мне же прошел ток, будто молния ударила в мое тело, колени подогнулись, и я сверзься со сцены. К счастью, приземлился я тихо, и моего позора почти никто не заметил. А главное не заметил он. Да и я не горел желанием привлекать внимание Луи. Мне нравилось мечтать о нем по ночам в своей узкой кровати, и я знал, что эти фантазии всегда будут только фантазиями. Я навсегда запомнил его холодный взгляд, которым он ясно дал понять, в его богатом идеальном мире прохожим вроде меня не место.       И вот я блуждаю по его дому, и рискую столкнуться с тем, кого зарекся избегать, нос к носу.       — Привет!       Девичий голос выводит меня из задумчивости. Я оборачиваюсь и вижу мою маленькую подружку.       — Дейзи, мое цветочное счастье**, — я наклоняюсь и разрешаю ей потрепать мои волосы. Это их с сестрой особый способ поприветствовать меня. – Крошка, помоги найти мамин кабинет.       Девочка краснеет, но берет меня за руку.       — Гарри? — я смотрю на нее, ведущую меня по коридору. – Как ты различаешь нас? В смысле, только мама может отличить. Даже у Луи не всегда получается. А ты еще ни разу не ошибся.       Я вздрагиваю, услышав родное имя. Но улыбаюсь, подмигивая, и говорю именно то, что она хочет слышать.       — Дейз, вы же совершенно не похожи! — она понимает, что мое возмущение притворное, но девочке все равно приятно. Поэтому она, просто молча улыбается и подводит меня к двери. Чмокнув в щеку на прощание, ребенок убегает в глубь дома.       Я смотрю еще пару секунд в сторону, где скрывается сестра Луи, а затем стучу.

✽✽✽

      С миссис Томлинсон все проходит идеально. Она не глядя расписывается во всех бумагах, спрашивает, чисто из вежливости, как проходит последний этап подготовки, и отпускает меня восвояси.       До входной двери я добираюсь уже гораздо быстрее и без чьей-то помощи. И когда я берусь за ручку, выдыхая от облегчения, дверь передо мной вдруг распахивается, и объект моих мокрых снов врезается в меня. Я пытаюсь устоять на ногах, и случайно хватаюсь за его плечи. Мои ладони ощущают жар его кожи, отчего волоски на моих руках встают дыбом. Сердце бешено стучит в груди, желая прижаться сильнее, а сконфуженный разум требует немедленно оттолкнуть чужое тело, и бежать дальше от людей, как можно дальше от прикосновений.       К сожалению, или может к счастью, Луи решает все за меня. Он брезгливо отталкивает меня, отчего я пролетаю около метра и неуклюже плюхаюсь на задницу.       — Какого дьявола?! — Лу смотрит на меня, валяющегося на полу, и даже не пытается помочь. Вместо этого он переводит взгляд на разлитый лимонад у себя под ногами. Я случайно выбил банку из его рук, когда мы столкнулись.       — Что этот фрик делает в твоем доме? — спрашивает Зейн, войдя в дом. Я поднимаюсь на ноги и слышу угрожающее шипение со стороны парня, в которого влюблен.       — В следующий раз смотри себе под ноги, кудряшка. Кто-то окажется не таким добрым как я, и сломает тебе нос. — Он пожимает плечами, — да и я второй раз такое не спущу с рук просто так.       Я киваю, глядя в пол. Нет сил смотреть на него. Он такой красивый снаружи и такой испорченный внутри. И я бы никогда не влюбился, если бы не видел его поведения с сестрами. Но очевидно, что больше никому не заслужить его хорошего отношения. И может, осознав сегодня это, мне будет проще смириться и перестать любить его.       Я выхожу из дома Томлинсонов, от всей души надеясь, что мне хватит воли забыть этого придурка, как страшный сон. Если все будет хорошо, фестиваль закончится через месяц, и я больше не увижу этих идеальных холодных глаз. У меня снова есть план и мне нужна всего лишь капелька везения.       Я говорил, что невезучий?