Ржавое дитя, прощай

      Белый цвет доминирует в этом мире. Пусть не везде чистый, пусть тоже попорченный ржавчиной — но всё-таки белый. Больничный. Всепоглощающий. Раньше он мог бы показаться стерильным, но уже тогда это было обманчивое впечатление.       Где-то в коридорах вполне мирно, хотя и бродят во множестве истощённые дети на спичечно-тонких ногах. Где-то в коридорах страшно… могло бы быть, будь на её месте кто-нибудь другой: на полу кровь и изуродованные фрагменты некогда живых, корчившихся и страдавших тел. Головы в растёкшихся лужах, с глазами бессмысленными, как у тряпичных кукол.       Той, к кому могла бы прийти Заржавленная, здесь нет. Она осталась в палате.       Стоит ли проведать её? Или, может быть, просто продолжить поиск, погружаясь в безумные глубины своих искажённых миров?       Белый коридор, белые стены, белая дверь в белое помещение, белые волосы на белой подушке вокруг уже не белого лица. Она всё-таки решила себя навестить.       Мертвенно-белая девочка в белой кровати необратимо ржавеет. Она не кашляет кровью, потому что нет сил, и мокрые скользкие сгустки медленно и мучительно стекают в вянущие лёгкие.       Заржавленная склоняет над ней безумно растрёпанную белую голову, вглядываясь в заплывшие тёмно-красным знакомые черты. Ей самой осталось не так уж много. Собрать последнее, сложить и принести в жертву сну, который лишь кажется сном. И тогда она воплотит в себе то, что её убивает.       Детская голова на тонкой шее чуть заметно дрожит. Когда-нибудь эта дрожь станет смертной. Заржавленная позаботится об этом. Кто-то умрёт в больнице, так и не успев сбежать на волю, а кому-то отпилят ноги и бережно унесут искалеченное тело на затянутых в синее руках и станут почтительно кланяться уронившему голову на грудь обрубку, как кланялись каждый раз, встречаясь в бредовых видениях. Как знать, может быть, и впрямь было бы лучше скончаться от смертельной болезни, не узнав, какой ещё бывает жизнь вне белых стен и что значит быть для кого-то сахарно-сладкой? Раздвинутые колени уже не свести — пролитое не соберёшь и не вольёшь обратно в прерванный круг кровообращения, и слабость слишком сильна.       Маленькое больничное «я», потерявшее глаза вместе со здоровьем и кожей лица, уже никогда не узнает, каково это, когда тебя делят на части.       Всё, что было, и всё, что могло бы быть, похоронено где-то в глубинах разума. Мир грёз, переплетённый с реальностью. Невозможное возможно: когда она становится цветущим деревом, бродячим механизмом, незримым духом, куклой, кошкой или гниющим кадавром, она всего лишь принимает обличья самой себя. И обезображенное нечто в белой постели — ещё не из худших.       Заржавленная поправляет одеяло на больничной кровати, глядя, как дышит кровью и ею же захлёбывается последнее, что осталось от её детства. Она поднимает руку, чтобы прикоснуться к чужим — своим — волосам, передумывает, опускает её и покидает палату. Тишина похожа на пронзительный крик, но это не заставит уходящую обернуться.       Когда Заржавленная сама станет Ржавчиной, она вернётся сюда… А может быть, и нет. Не к кому возвращаться, и какой смысл смотреть в мёртвое лицо — без чувств? Время сожалений прошло. Она идёт, чтобы уничтожить себя.       Шаги по коридору, зелёные пики на экранах мониторов, схваченные самым углом приоткрытого глаза, очередной мир впереди, в котором ещё осталось кое-что нужное, кое-что важное, кое-что финальное.       Выходя на крышу, чтобы встретить неизбежный конец, она не станет очищаться от капающей крови. Обернувшись на звук шагов, не дождавшись поклона, она всё-таки узнает, засмеётся и бросится вслепую, словно бешеный зверь.       И больше не будет ни Ржавчины, ни белизны.