Чиффа.

— Ну, так-то лучше, — бодро сказал голос Джуффина над ухом Макса. — Не пахнет от него больше никаким безумием, а ты паниковал! Кеттарийский ковер под пальцами — чудо из чудес. Ворс мягкий, длинный. Если вцепиться пальцами — можно представить, что нашел свою точку опоры в бешено крутящемся мире. Над головой не должен был звенеть раскатистый голос сэра Халли: он буквально несколько минут назад сгорел синим пламенем по воле Темной Стороны, понявшей горячее пожелание Вершителя слишком буквально. Но на плечи опускаются тяжелые знакомые руки, и сознание спешно машет платочком, пакуя вещи и проваливая в симпатичное никуда. — Слушай меня внимательно, сэр Макс, — голос звучит мягко, но настойчиво. — События, воспоминания о которых доставляют тебе такие страдания — чистой воды наваждение. Я еще не знаю, что именно тебе примерещилось, но имей в виду: одним из последних происшествий, которые действительно имели место в твоей жизни, был наш с тобой поход к ворчуну Мохи. В это невозможно поверить. Просто невозможно — вновь треснувший, прихрипывающий голос пожилого джентльмена, сэра Джуффина Халли, каждым звуком взрывает то, во что Макс так недавно успел поверить. Он еще помнит жесткие, ледяные интонации Кеттарийца, и все вокруг от того, что он помнит, начинает кружиться. — Правда? В поле зрения колышется белоснежная мантия Мастера Пресекающего Ненужные Жизни. Голос сэра Шурфа действует сильнее валерьянки — вот уж кто ничуть не изменился. — Во всем, что тебе примерещилось, виновата твоя пагубная страсть к чтению чего попало. И, конечно, само чтиво — «Книга Огненных Страниц». Самый худший выбор. Знакомые руки все так же помогают Максу удерживаться в горизонтальном положении. Но в то же время — сдавливают почти овеществленным ужасом. Хорошо, что Джуффину не приходит идея вглядеться в лицо своего заместителя: на нем заглавными буквами напечатан ужас от того, как хорошо Максу знакомы эти руки, прикасающиеся иначе. Лонли-Локли все еще обеспокоен состоянием друга, они с шефом переговариваются о чем-то, пока несчастный, пытающийся собрать свой мир по осколкам, раскачивается взад-вперед, вцепившись в ворс ковра. За этим следует застилающий сознание туман — пациент сэра Халли проваливается в благодатный сон. Это лучшее, что можно сделать для него сейчас по авторитетному мнению сэра Шурфа: во сне мозг способен быстрее переваривать полученную информацию. *** Проснувшись, Макс долго не может себя собрать. Не может ответить на самые простые вопросы: где он, и, что важнее, кто он? Что из себя представляет? Можно ли выглянуть в окно и не сойти с ума? Что из всего ему примерещилось? Живой Джуффин, мертвый Джуффин? Подавший в отставку Шурф Лонли-Локли, или Шурф, успокаивающе разъясняющий, что произошло? А может, ему примерещилось все это? Зыбкость мира и полный отказ верить во что бы то ни было захватывают дурную голову. Скрипит дверь. На пороге появляется Джуффин. Живой, дышащий, обеспокоенный и в то же время готовый в любой момент растянуть губы в бодрой ухмылке. Макс спешит сообщить, предупредить, обозначить: — Вы — моя галлюцинация. Я вас убил. Глаза его бессмысленные, но это не мешает Халли по достоинству оценить комплимент. — Я догадывался, что надо чаще выделять тебе Дни Свободы от забот. Но неужели из меня получился такой талантливый шеф, что моя мертвая тушка появилась даже в наваждении? Тревога растекается по светлым, грозовым глазам сэра Почтеннейшего Начальника, но он упорно не подает виду. — Я вполне живой, Макс. Это — настоящее. Рано или поздно, но все встанет на свои места. Знаешь, мало кому удавалось пережить чтение этой занимательной макулатуры. Так что тебе все было можно, в том числе и убивать меня. Джуффин плюхается на пол, на край его постели, а взведенный Макс дергается, отползая к самой стене и снова сжимаясь в комок. Ужас. Самый настоящий ужас, навеянный воспоминаниями, с которыми он просто не может покончить, накрывает его с головой, несмотря на то, как сильно он не хотел бояться живого, настоящего Джуффина. — Ну, и что ты творишь? А как отделить реальность от вымысла, если совсем недавно помолодевший Кеттариец сделал все, чтобы Макс перестал доверять хоть кому-то из своего окружения? А потом он умер. И поверить в его реальность не получается. Реальна — боль, реален страх, горечь утраты. И запястье сверкает кольцом синяка совершенно реально. Макс, стискивая зубы, протягивает руку. Цепляет ладонь шефа, примеряет его пальцы к багровым следам на собственном запястье. Удивительное сходство. Джуффин недоуменно дергает бровью. Он не хотел знать, что именно сэр Вершитель видел в своем наваждении. Но и тайны терпеть не мог, пытаясь раскрыть даже те, знать которые ему совершенно нельзя. А потому о церемониях забывает: вновь желает Максу магически-спокойной ночи, не проронив и слова. Смысл? От человека в панике конструктива добиться сложно. Зато легко добраться до его воспоминания. Так же просто, как и разговаривать с вещами, заставляя их показывать то, что происходило вокруг. Образы наваливаются бесформенной кучей, и долго не собираются выстраиваются в ряд. Наваждение, даже такое мощное, остается штукой зыбкой и сыпучей. Джуффин превращается в стороннего наблюдателя, отлистывая мелочи вроде бессмысленных прогулок по берегу Хурона и любования поющими деревьями. Не сразу, но находит нужный момент на «пленке». *** Кабинет Почтеннейшего Начальника залит серым утренним светом. Макс замер возле стола, за ним — настоящий Кеттариец собственной персоной. Тот, чье опасное очарование похоже на красоту ядовитого животного, яркой окраской предупреждающего о своей смертоносности. Стремительного, бодрого, молодящегося, но все же пожилого сэра Халли, каким он сам привык себя видеть в чужих глазах и зеркалах, в кабинете нет: есть только некто худощавый, высокий, смуглый и совершенно отчужденный. Ничего не слышно, хотя губы Кеттарийского Охотника шевелятся так, словно он говорит. Может быть потому, что это — воспоминания Макса, а сам он спешно и неосознанно их стирает, пытаясь забыть, пытается уберечь свою бедную голову от разрушения. Зато картинка по-прежнему качественная, а лучше бы не. Обезволенный, зачарованный Макс, которого почему-то не спасает меч Короля Мёнина в груди, — вероятно, в этой реальности не существует никакого Мёнина, — не сопротивляется, когда Кеттариец оказывается рядом. Смуглая, удивительно сильная рука сжимает худое запястье, оставляя тот самый синяк. Дергает на себя. Все те же пальцы давят, принуждают опускаться на колени. Кеттариец холоден и зол, а из сэра Вершителя не получается даже вить веревки, слишком задушена его воля. Джуффин может только наблюдать, он не влезает в шкуру Макса, и сейчас этому малодушно рад. К его собственному, вполне реальному, принадлежащему существенному миру горлу подкатывает отвратительный комок. Ни в одном из миражей не должно было случиться такого. Однако, отвернуться от тоже не может. Следит, следит за тем, как сам он — но и совсем не он, а наваждение, вариация на тему Кеттарийца, — наматывает на кулак отросшие патлы мальчишки Вершителя одной рукой, а другой сжимает беззащитное горло. Укладывает послушное, мягкое тело на стол. Стаскивает с себя лоохи не торопясь, царапает тонкую кожу на чужой пояснице. Самозабвенно стонет, зажмуривая раскосые глаза, заполняет собой Макса, берет темп жесткий и быстрый. Заливает спешно задранную наверх Мантию Смерти спермой, утешающе треплет Макса по плечу, что-то потом произносит. Следующий кадр принёс бы новую волну тошноты, если бы сполна не хватило первого акта шоу: искаженное лицо Охотника пропитано яростью и ненавистью пожирает Синее пламя, а Макс, белый, как сама смерть, трясётся от боли и бессильной ярости, смешанной, кажется, с сожалением. *** В первый раз Джуффину так скверно от чужих воспоминаний. Он выкатывается из головы сэра Макса, как из трясины, из болота, чья тина облепила его с ног до головы. Мерзкий хлюпающие звуки буквально дерут уши. Под спиной — мягкий пол, служащий кроватью. Халли — да, пустил подопечного в свою собственную постель, как только убедился в том, что от него больше не тянет запахом безумия. Макс просыпается, нашаривает расфокусированным взглядом Джуффина и неодобрительно хрипит: — Я, конечно, безумно люблю спать, но делать это предпочитаю самостоятельно. *** Старый и мудрый Джуффин сперва понадеялся на время. Оно ведь лечит: уносит воспоминания, примиряет с реальностью, забирает боль. Но в одиночку с сэром Максом, кажется, не справилось, и тогда пришлось добавить увещеваний, общий смысл которых можно свести к мысли о том, что разницы между вымыслом и настоящим нет. Все, дескать, зависит от того, во что ты хочешь верить. И Макс старался, честно старался настроиться и привыкнуть, а Джуффин также старался прикинуться глупцом, который ничего не знает и ни о чем не догадывается. Макс следил за тем, чтобы никто не оказывался за его спиной, а Джуффин запрещал ему переезд обратно в Мохнатый Дом. Аргумент был заготовлен железобетонный: сердца Хуфа и Кимпы, привыкшего варить камру на двоих, будут разбиты. Макс избегал прикосновений и леди Меламори, а Джуффин проводил долгие часы, наблюдая за спящим Максом. Макс спросил, почему в его наваждении фигурировавший там Почтеннейший Начальник был так молод, а Джуффин честно рассказал, что выглядит так всегда, когда остается наедине с собой. Помимо этого, были кошмары — недобрые гости, состояние Вершителя здорово подкосившие. Иногда в его снах снова горел , и несмотря на то, что в наваждении он стал ему совершенно чужим, это причиняло страшную боль. Иногда он снова оставлял синяки на запястьях Макса и белые пятна на скабе. Иногда баюкал в руках и молча гладил по волосам, но менее страшно от этого не становилось. Жаль, что никто из знахарей Ехо не знал, что такое Стокгольмский синдром а, значит, не умел его лечить. Сделано было уже все, что возможно: Макс успел послать зов Махи Аинти и поговорить с ним, полюбоваться на чертову книгу, запертую в Холоми, ощупать каждый камушек на дорогах Ехо, но убедить себя окончательно так и не смог. И каждую ночь встречался со своими страхами. *** В очередной раз проснувшись, а точнее, с хрипом вырвавшись из сна, Макс обнаружил Джуффина рядом. У Почтеннейшего Начальника банально не выдержало сердце: видя, как несчастный заходится в панике, он в кои-то веки разбудил его сам, пусть это и заставило обнаружить свое присутствие. Пришлось покрепче прижать мокрые ладони к глазам, чтобы привести голову и взгляд в ясность. — Скажете, проходили мимо и услышали, как кто-то пускает сопли в подушку? Джуффин усмехается, пытается бодриться, старается встряхнуть собственного заместителя и скрыть отчаянное уже беспокойство. — Конечно. Не спится, вот и брожу, выдумываю, как бы помочь собственному заместителю в бессрочном отпуске перестать от меня шарахаться и выйти, наконец, на работу. Сэр Вершитель недоволен собственной слабостью, а потому — спешно нашаривает какую-нибудь остроту, чтобы ответить. — Можете стать прекрасным принцем и поцеловать принцессу. В диких землях, откуда я, знаете ли, родом, таким ритуалом снимают проклятия. И черт его знает, почему на ум пришло именно это. Макс трет глаза, опирается на постель, собираясь подняться, и ждет не менее колкий ответ от шефа. Но получает вместо него руки на своих плечах, горячие, тяжелые, знакомые, спасавшие его не раз и не два, а потом погубившие. Хочется отшатнуться, отшутиться от серьезного серого взгляда, паника прихватывает за горло, но позади него только стенка. Перед лицом Макса — странный человек. Не Кеттарийский Охотник, и не сэр «па-а-ачтеннейший начальник». Нет морщин и нет же до дрожи пугающего холода в лице. Светлые глаза действительно сияют изнутри, но теплом живым, настоящим, греющим. У Джуффина найдется тысяча масок, и все их не снимешь, не рассмотришь, но эта — нравится Максу особенно. Хотя бы потому, что от неё не хочется убежать. Чужие пальцы путаются в отросших волосах Макса, чужие губы накрывают его собственные, вынуждают замереть, как перед атакой. Это просящий жест: все в нем — о просьбе пустить, довериться, поддаться. И так это ново, что, выдыхая, Вершитель сдается: тянется навстречу, жмется телом к телу. Чувствует страшное облегчение. Языком касается ряда зубов, вздрагивает, когда горячие ладони перетекают с плеч на спину и шею. Приходит самое реальное чувство из всех, что довелось пережить после возвращения из наваждения: под ладонью Макса бьется сердце Чиффы. Живое, беспокойное, озорное, любопытное. И сам Макс впитывает эту легкость с наслаждением человека, начавшего наконец дышать полной грудью. Приходит отчетливое понимание: он жив. И Джуффин жив. Они оба — живы и реальны. Остается только увлечь начальство на постель, накрыть себя им, как одеялом. Очень, очень жарким одеялом. И тихо рассмеяться в губы: — У вас в роду, случайно, эльфов не было?..*