Безумные дни

Вопреки всем ожиданиям, Питер, как и в первый раз, не вырос слишком сильно. Да, раздался в плечах, да, все равно на голову выше Эдмунда, и каждый раз, когда тот неожиданно проникается желанием поцеловать брата, ему приходиться хватать его за воротник и тянуть к себе, но отец все равно ждал от него нечто большее. Как и от знаний Питера, стремлений Питера, его предпочтений, взглядов на жизнь и выбора будущей профессии. Эдмунду в этом намного проще – он разочаровывал всех с самого детства, и оправдываться перед отцом не привык. Он легко смеется ему в лицо, ехидно запрокидывая голову, и за душой у него нет почти ни гроша, но и обязанности не очерчивают его рамками. Для того, чтобы хоть немного глотнуть свободы, которой Эдмунд привык дышать легко и беззаботно, Питеру приходится сломать в себе почти все устои и привычки, перекроить себя, будто пиджак, подвернуть рукава по новому, по дерзки длинно, а потом внезапно сорваться и закатать их под самые локти. Продав часть из акций отца, которые тот кинул ему на прощание, будто подачку, Питер выкупает старый подвал и на скорую руку делает в нем ремонт, проводит свет, ставит зеркала и покупает блестящий от лака магнитофон. На оставшиеся деньги он заказывает афиши, но Люси вовремя напоминает о своих художественных талантах, и вместо этого Питер покупает старые, но все еще хорошие пластинки. На них часы сальсы, дрожащей, дикой, крикливой сальсы, истекающей соком тропических фруктов и чего-то давно забытого, но горячего. Будто ручка меча, нагретая ласковым солнцем Нарнии, вечный белый песок в ботинках и диковинные птицы, ворующие со стола виноград и хлеб. Для человека, который привык вести в бой армию в сотни душ, открыть собственное дело оказывается намного сложнее, чем изначально думает Питер. Но и в этом ему помогает Эдмунд, возникший, как всегда умеет только он, почти из ниоткуда, открыв вдруг дверь подсобки, вместо входной, в вечер, когда Питер сидел, в отчаянии вцепившись в волосы. Вместе с Эдмундом приходит запах озона и привкус заморских сладостей на языке, и, стоит ему пошептать на стены, поговорить с зеркалами и позвонить парочке «знакомых», дело сдвигается с мертвой точки. Подвал, до этого момента отдающий в душе Питера чем-то запылившимся и безнадежным, в один момент скидывает старую кожу и теперь сверкает лампами и внезапно воняет побелкой, став местом, в которое теперь хочется возвращаться. Себе Эдмунд присматривает темный угол у самых дверей. Приносит откуда-то шаткий стол, удобное кресло, смахивает пыль со старых книг и щелкает кнопкой настольной лампы, став самым странным администратором на свете. Там, пряча окурки от непонятных сигарет в горшке с цветком, Эдмунд теперь встречает гостей и снимает с них уплату за проход, узнавая для себя все, что ему нужно. Стоит ему пальцем прочертить по обоям несколько линий, создавая новые дороги, как даже в самые дождливый и промозглый день дверной колокольчик оживает, и к Питеру приходят все новые и новые люди. Люди, которых он учит танцевать не телом, а душой, закрывать глаза и слушать мир вокруг себя, мир в себе, ловить музыку ладонями и забывать все невзгоды. Питер, который просто не умеет иначе, постепенно собирает вокруг себя настоящую преданную свиту, вот только теперь вместо рыцарей и жеманных дев – щегловатые молодые люди и десяток девиц, обтянутых кружевом, засыпанных блестками, надушенных и напомаженных. Но в них все та же несломимая уверенность в победе, в том, что они – лучшие, и уж если Питер выбрал их, они не должны подводить его. За несколько лет незнакомая никому в начале студия обретает популярность, и Эдмунд подчас не успевает дочитывать старые книги, так как теперь ему вечно дарят новые. Так же ему дарят цветы, приносят чай, по субботам печет пирог улыбчивая полная дама в годах, нашедшая в их студии свою любовь, вертлявая блондинка из дневной группы вечно норовит оставить на его столе свой телефонный номер или адрес, конечно, для Питера, а колокольчик звонит, не переставая. И Питеру бы стоило поволноваться за брата, но в этом весь Эдмунд – хитрый маг, унесший с собой часть колдовства в мир без магии, теперь он ищет и находит удачу везде, где ему этого хочется. Магия теперь окружает его всюду – в домах и на мостовых, в протертом пиджаке, что пылится у них под кроватью, в его вечно блестящих туфлях из натуральной кожи, в походке Эдмунда, в его беспокойных руках, в его смехе, в его запахе, которым Питер не может надышаться даже спустя столько лет. Эдмунд выбирает горький одеколон и пьет много кофе, иногда – курит, иногда – пьет сладкие вина, но в любое время дня и ночи он может из ничего создать нечто страшно ценное. Любит и умеет слушать стены, прислонившись к ним лбом, здоровается с фонарями, заставляя их смущенно мигать, кружит вместе с перекрестками и, проказничая, в дождь любит подсказывать потерявшимся туристам неправильный, но страшно интересный путь. У Эдмунда есть любимые памятники, которые, Питер сам видел, иногда моргают, любимые крыши, на которых дышится легко и восторженно, любимые песни, в которых нет слов, но смысла больше, чем в некоторых людях. Питер поливает цветок на столе у Эдмунда, выкидывает размокшие окурки, вытаскивая их из под листьев, и хочет танцевать. Это желание клокочет безумным грифоном в его голове не первый десяток лет, и только теперь, расправив перья, научившись летать и подниматься после падений, Питер гордо точит острые когти об блестящий пол студии, отражаясь сразу во всех зеркалах, ведя за собой, показывая другим и себе самому, то, как правильно танцевать танцы страсти. Вокруг него вечный флер из сплетен и тонких девичьих рук, но каждый вечер, проводив последнего посетителя, Питер протягивает свои ладони Эдмунду и, выдернув его из-за стола, тянет в пустой зал для танцев. Эдмунд не отражается в зеркалах и отбрасывает сразу несколько неправильных теней, но Питер привык и не к таким странностям. Ставя наугад выбранную кассету, Питер движется легко и заученно, и смотрит только на Эдмунда. Узнает из поворота его головы и вздернутым бровям о том, как прошел его день и что интересного рассказали ему книги на этот раз. Переплетая пальцы, прогоняет холод из рук, дышит жаром на запястья, стучит каблуками по полу и перемещает Эдмунда по пространству. Тот движется не так, как принято в подобных танцах быстрых движений и резкого соблазнения. Эдмунд, учившийся не по кассетам, а у шаманов, замирает иногда слишком дергано, заламывает руки или притопывает так, будто хочет подстроить ритм под себя, но это нравится Питеру. Их разные, странные стили скрещиваются в нечто незнакомое, неведомое никому, кроме них двоих, и это то, чего Питеру не хватало там, в Нарнии. Только здесь и сейчас они могут танцевать всю ночь, не боясь быть застигнутыми стражей или сестрами, включать музыку на полную громкость, а потом лежать на полу, лишившись последних сил, и рассуждать. О том, почему из сотни дорог они выбрали одну, самую извилистую и нечеткую, почему ветер всегда развевает их знамена в правильную сторону, и почему Эдмунд все еще не загубил свой цветок. Эдмунд ерничает и предлагает спросить у клена рядом с их студией, а тьма в его волосах довольно щуриться, смотря на Питера. Найти в состоящем из неправильностей Эдмунде минусы для Питера намного сложнее, чем в себе плюсы. Но, из раза в раз приглашая его на танец и чувствуя в движениях взаимность, волнующую, ритмичную, готовую подхватить и понять, Питер живет и не жалеет о том, что однажды стал разочарованием для своего неправильного будущего. Это настоящее нравится ему намного больше.