Грех

Было в этом что-то порочно-сладкое, дурманящее, тающее на губах, льющееся в горло и смакующее божественным, ни с чем несравнимым вкусом. Им хотелось лакомиться беспрерывно, мучительно долго, но тогда казалось еще, что это удовольствие должно быть редким, чтобы не приелось, чтобы как можно долго оставалось фирменным блюдом, любимой симфонией, тем удовольствием, которому не надлежало случаться с частотой чрезмерной, иначе его вкус испортится, утратит свою уникальность, переставая быть запретным плодом Эдемского сада. Это заставляло растягивать усладу встреч, пробуя друг друга, как в первый раз, отдаваясь полностью, без остатка, раскрываясь в дурмане страсти, придаваясь ей, забывая условности. Покаяние и стыд были отброшены, в них не было ни грамма сожаления – оно было элементарно ненужным, излишним, гостем нежеланным и незваным, неспособным достучаться до окутанного маревом разума и удержать от греха. Наоборот даже, его упоминание крутило желудок, заставляя того делать крутое сальто, перехватывающее дыхание сложенным из четырех букв словом, клеящегося к губам, что его хочется выдохнуть, вытолкнуть вовне, дабы облизать вмиг пересохшие уста. Они кажутся клейкими, и может потому комичным казался их долгий, сметающий крохи рассудка поцелуй, выдающий зависимость, обнажающий чувства, что непростительно раскрывать кому-либо за пределами комнаты. Слабина. Зависимость. Слабость. Это слово горчило во рту, отвращало. Они никогда не посмели, не дерзнули бы проговорить его вслух, максимально ограничиваясь между собой взглядами - куда более красноречивыми, нежели воодушевленная речь умелого оратора. Поцелуй был долгим, прерывающимся лишь изредка, на доли секунды, давая возможность дотронуться до бархатистой кожи, что дразнила обоняние сливочно-сладким вкусом, что невозможно спутать ни с каким иным. Касание, трение тел, подкатывающий жар возбуждения и приторный запах смазки – довлели над разумом, воздействуя на него эффективней афродизиака. Пропали из жизни второстепенные роли, лица, которых было слишком много, чтобы сохранится в памяти, места и цели… Растворились в густой дымке, утратив свою значимость. В мире, в комнате, в сознании не осталось больше ничего, кроме безграничной, сводящей с ума близости, них самих и ударяющей по вискам фразы, повторяющейся с завидной частотой, каждый раз, когда в бессилии они тянулись к друг другу, и кто-то из них шептал предельно тихо, словно боясь быть раскрытым. «Позволь этому греху быть таковым». Губы беззвучно шевелились, только по движению их возможно прочесть знакомые слова, что терялись в выдохнутых стонах. Тела сплетались, утопая в сочащемся сквозь неплотно пригнанные шторы свете уличного фонаря, создавая что-то иное, совершенное. Воплощая сам грех, являя некое тайное откровение, выжигающее глаза случайным зрителям, как знак того, что оно есть сокровенным, не каждому доступным гласом. Осознание его пьянило еще боле, и невозможно уже было отличить потолок от пола, как различить силуэты безвкусно расставленной мебели, их окружившей. И даже теряющийся, едва различимый в криках зов, складывающийся из обрывков, не в силах был растолкать рассудок, лишь только дополнял картину новыми штрихами, добавляя больше цвета. И беспрерывное «Верджил», как частое «Данте» - стало неотъемлемым звуковым фоном постановки, музыкой, затертой симфонией духового оркестра, способной свернуть все внутри, что чувствуешь себя мизерно и жалко, и вдруг разумеешь, что финал близок, что ничтожные мгновения отделяют тебя от вожделенного апогея. И почему-то именно сейчас, почти перед самым концом, вся детскость поведения младшего не кажется Вергилию столь же раздражающей, как прежде, и он принимает, ему даже нравится, как отчаянно Данте хватает его за шею перед самой кульминацией, словно пытаясь удержаться от падения. Он что-то шепчет, шевеля дыханием взмокшие пряди, но близнец не слышит его, просто не в состоянии услышать сказанного в блаженном бреду. Проходит мучительно долгий миг, перед тем как пальцы сжимают бока до печаток гематом, и последующий стон звучит громко, но вымученно, как вдох только вынырнувшего из воды. Мир исчезает в ослепительный красках, преимущественно белого, затягивающего глаза облаком мути. И они обмякают, будто тая, и соприкосновения губ становятся ленивыми, успокаивающими мелкую остаточную дрожь, а слова наконец набирают смысл, когда чаша уже испита, когда райский плод сорван и поделен пополам. И слышен шелестящий, вкрадчивый шепот низким, хрипловатым голосом. Let the sin be so…