С днем рождения, солнышко!

Хеймитч сидит на кухне. Он сидит, смотря задумчиво в пол, и крутит в своих руках бокал с виски. Все, что осталось с празднования — это полупустая бутылка, от которого Хеймитча уже воротило, но он, все равно каждую минуту поднося бокал к губам, отпивал по небольшому глотку, никак не в силах отвыкнуть от сухого закона, при котором ему пришлось жить. Прошел уже год после революции, перевернувшей жизни всех панемовцев, но забыть ее уже не получится никогда. Эти бессонные ночи, смерти тысяч людей, проклятые голодные игры, Сноу, а за ним Койн, которая оказалась еще хлеще первого тирана. Ему казалось, что в его память навсегда въелось падающее тело президента Койн, пронзенное стрелой, и этот жуткий, пробравший даже его до мурашек, смех Сноу, плюющегося кровью. Что-то остается с нами навсегда, как бы ты ни старался это забыть. Хеймитч потерял счет времени. Время, что он просидел вот так на кухне, в одиночестве, ему казалось вечностью. Оно будто остановилось, давая ему как следует разобраться в себе. Но куда бы Эбернети не копнул, везде мысли его становились все мрачнее и мрачнее, и это не помогало, а если быть точнее, становилось только еще сквернее на душе. Хотя, откуда у него душа? Как любила выражаться Эффи, душу он пропил с десяток лет назад, а он не спорил. Хеймитч думал об Эффи. Организовывая с Хевензби налет на тренировочный центр, он и подумать не мог, что таков будет исход. Спасая тогда Эффи из лап смерти, как ему казалось, он и не знал, что наоборот подносит ее смерти на блюдечке с голубой каемочкой. Они тогда спаслись, и это было не чудо, он чувствовал, что все далось легко, даже слишком легко: лишь пара несерьезных ранений, и никаких погонь, ответных налетов на Дистрикт Тринадцать, так же как и при спасении Пита. Им это было незачем, они выжидали время, и Эффи была лишь утешительным подарком повстанцам — как собаке кость. Розовая, размалеванная капитолийская кукла. — Обними меня… — тихо послышалось из угла комнаты. Хеймитч спокойно подошел и увидел сидящую на диване Эффи. — Ты не заболела, солнышко? — спросил он, усаживаясь поудобнее и заключая девушку в объятия. Он шутил, но в глубине души вместе с ней боялся, вместе с ней радовался, вместе с ней плакал каждую ночь перед жатвой. Он часто вспоминал как они сидели в обнимку и просто молчали несколько часов, а когда плечо Хеймитча, на которое положила голову Эффи, стало затекать, он взглянул на девушку. Она спала. Он и представить себе не мог, что это правда — то что пишут в книгах. То, как прекрасен дорогой сердцу человек и как беззащитен, когда он спит. Но никакими силами Эбернети не мог вспомнить, как некогда розовая размалеванная капитолийская кукла стала его. Хеймитч любил Эффи. Каждодневные истерики от Тринкет были частью его жизни. Жизнь по расписанию была не для него, но как бы Хеймитч ни язвил, слушаться его приходилось. Даже если и хотел, то не вспомнил бы, когда к нему пришло это чувство. Чувство нужды в Эффи. Он не хотел об этом рассказывать кому-либо, но в Тринадцатом, когда началась революция, он чувствовал себя наркоманом, у которого ломка. Всеми силами этот мужчина пытался скрыть то, как ему не хватало Эффи. Ее укоров, ее голоса, ее улыбки, да и просто ее силуэта где-то вдалеке. Хеймитч остался один. Он все еще сидел на той самой кухне и не сдвинулся со своего места, он забыл о виски в бокале, который уже стоял на столе, забыл обо всем, что его окружало, и думал лишь о Тринкет. Прошел уже год, он все еще не смирился с одиночеством, не смирился с тем, что они забрали Эффи. Створки закрылись, началась бомбежка, все сидели со слезами на глазах, со страху стиснув зубы. Осада продолжалась несколько часов, и все было до невозможного отлично: ни одного пострадавшего, если бы Хеймитч не надумал зайти к политической беженке, как он ее часто называл в шутку. Увидев бездыханное тело, Хеймитч что есть мочи стал звать на подмогу. Но ничего ей уже не могло помочь. Многочисленные переломы, смещения, раздробленные буквально в муку кости, разрыв мягких тканей, отбиты внутренние органы. Врачи констатировали мгновенную смерть, но Хеймитч не мог поверить в это. Ведь за пару часов до этого инцидента они вместе сидели и обедали. Эбернети покрутил в руках позолоченный жетон. — Мистер Эбернети, это было зажато у нее в ладони, — сказал врач, подходя к нему, — возможно, он будет нужен вам как память о мисс Тринкет. Врач закончил свою речь и, положив что-то в его руку, ушел. Лишь через минуту мужчина разжал кулак и взглянул. Это был небольшой жетон. Хеймитч сквозь белую пелену слез улыбнулся и, сунув руки в карманы, ушел. Этот жетон он нашел в Капитолии в семнадцать лет, когда его привезли на Квартальную бойню, он стал его талисманом на арене, а потом Хеймитч в пьяном угаре швырнул его куда-то вдаль купе несущегося поезда, будучи ментором, ведущим на смерть детей. Она нашла его. Она его сохранила. Мало кто знает, что сегодня за день. Победа в революции! Да, конечно… Для всех сегодня самый светлый праздник на весь Панем. Но главного в сердце Хеймитча не знает никто. Мужчина взял бокал с недопитой жидкостью и осушил его в один глоток. — С днем рождения, солнышко…