Туман

Она хочет сказать ему правду… Но ветер проглатывает ее слова, Там, где кончается море… Дрожа, она держит его руку И целует его в лоб…

На причале волны бьют о бетон, вода небрежными брызгами застывает на ботинках — Элайджа критично оглядывает грязь на некогда идеально черной лакированной поверхности. Поднимает равнодушный взгляд на горизонт: мимо проходит торговое судно, чайки кричат — мешает думать. Небо такое серое и неприятное перед дождем, который пророчат синоптики (вот уже три дня и все — ошибочно). В руке он зажимает скрипку — струны трещат под его нажимом, вот-вот лопнут, как и его нервы. Вместе с кровью из разрезанной струнами ладони наружу выходят воспоминания о хозяйке чудного музыкального инструмента… Или, скорее, о чудной хозяйке вполне посредственной и обычной скрипки. Теперь не в ее руках… Опомнившись, Майклсон разжимает пальцы, бережно перекладывает скрипку в другую руку и лезет за пазуху в поисках платка. Вытереть, очистить, исцелить. Он отвлекается и едва не упускает размытое движение за спиной. Перехватывает руку незаметно подкравшегося врага, валит того наземь. — Джиа? — прочистив горло, шепчет шокировано. Вскакивает неловко, чуть не завалившись набок, и отходит на пару шагов назад, соображая, куда пропал парапет и гудящий пароход. Джиа обнажает зубы в доброй улыбке: — Никогда не видела тебя таким растерянным, — смеется она, протягивая Элайдже руку. Вместе с этим прикосновением приходят сумерки. Красивые: с красно-оранжевым солнцем, скрывающимся за горизонтом, с небом в нежно-сиреневых и бежевых тонах; море шумит, будто дышит, бушует и почему-то злится — волны бьются об огромные рельефные камни (куда делась мостовая?). — Ты умерла, — берет ее ладонь в свою, смотрит в глаза завороженно. Джиа почти не дышит — слушает море и мечущееся сердце Майклсона. Их тела содрогаются от холода, губы потрескались и заледенели от ветра с моря. Вампиры не мерзнут… — Но я здесь, — с придыханием, уверенно, блаженно. Элайджа улыбается: «А ведь правда — она же здесь». Свободной рукой девушка проникает под пиджак Древнего, считает ребра через тонкую ткань рубашки нежными пальцами с облезлым черным лаком — Элайдже почему-то всегда нравилось наблюдать, как она аккуратными движениями, сосредоточенно закусив губу, наносит лак. Терпения у Джии никогда на это дело не хватало и, в конце концов, получалось неровно, так по-детски мило… Ухватив ее руки под локти, Первородный прижимает их груди, припадает губами к пальцам. Он дышит ею и не может надышаться. Она мягкая и податливая, слишком его и слишком загробного мира. Она такая настоящая, такая живая. Элайджа находит ее губы и вновь целует, прикрыв глаза. Они сплетаются воедино… И плевать, что сердца бьются в разнобой, и бушующее море ее души (наконец-то понял!) испортило ему ботинки, главное никак не в этом. Главное… — Элайджа, — задыхается, нехотя отрывается от него — так хочет что-то сказать, но Майклсон просит ее сыграть. В последний раз… И она играет, старательно водя смычком по струнам. Древний сидит на камне, прикрыв глаза — он совсем не понимает, что происходит. Туман обволакивает его, Джии за плотной пеленой почти не видно. Музыка играет, вода переговаривается, шепчется — или это голоса в его голове? — Я… тебя… — сквозь посторонние шумы он не слышит, что говорит ему вампирша. Не понимает, переспрашивает. — Я… тебя, — кричит Джиа. Элайджа может догадаться, но хочет услышать. Так хочет, но голос отдаляется, притупляется, будто камень, на котором он сидел, неожиданно тронулся и пошел в океан. Вскочив, Элайджа тянется к ней… Уже поздно: голос Тумана все громче, вода шипит, лается на него голосом Никлауса. — Ты в порядке, брат? — перед глазами поребрик, снова гудит пароход. Обеспокоенные, напряженные лица Хейли и Клауса склонены над мужчиной. — В полнейшем, — резко поднимается, не обращает внимания на тяжесть в больной голове. Хочет накричать на обоих, послать к черту — он слишком сильно хотел услышать ее слова.