Шпионские страсти

Штирлиц неделю не появлялся на работе. Посланные на поиски гестаповцы нашли его на даче, напившегося до бесчувствия и лежащего на полу среди бутылок из-под водки. Рядом валялась шифровка: "Задание выполнено успешно, можно расслабиться." (c) Анекдот

- Я ничего тебе не скажу, проклятый аландец! - полустонал-полушипел щуплый белобрысый субъект, позвякивая наручниками. - Ты ничего от меня не добьёшься! Ни одного слова! Упомянутый проклятый аландец, приподняв ручкой хлыста подбородок белобрысому и задумчиво глядя тому в глаза, отвечал: - Боль меняет многое, Есенин. - Ты прав, боль меняет многое. Но я буду твёрд! - Несомненно, Есенин. Несомненно. Взвизгнула тонкая кожаная верёвка, рассекая воздух, и первый удар лёг алым росчерком на грудь Есенина. Тот зашипел, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Аландец замахнулся вновь, на этот раз - сильнее, и блондин низко застонал, нелепо дёргая всем подвешенным за запястья телом - Ещё? - спрашивает мучитель, обманчиво-нежно поглаживая красные следы рукояткой хлыста. - Или скажешь?.. Есенин хрипло смеётся и быстро облизывает сухие, обветренные губы. Нижняя его губа треснула посередине, и при каждой попытке улыбнуться из неё сочилась кровь. Но Есенин всё равно улыбался, обнажая острые резцы в полубезумном оскале. В глубине хищных глаз аландца напусканная холодность дала трещину и растворилась в чём-то более горячем, опаляющем внутренним жаром. Он шагнул вплотную к пленнику, прижавшись жёсткой тканью форменного кителя к полоскам яркой, вспухшей кожи на груди Есенина, и слизнул маленькую красную каплю с белого подбородка.  - Не смей, Георгий! Я не давал тебе права... - зашипел юноша, пытаясь увернуться и сильнее натирая запястья. - Мы не договаривались... так... - Ну и что?.. - отстранённо произнёс аландец и крепко прижался губами к губам юноши, солёным от крови. Просто прижался, не размыкая губ, не делая попыток углубить поцелуй. Есенин укусил его за губу.  - Мне не нравится твоя нежность! - Ложь. И снова поцелуй, и следующий за ним болезненный укус. И ладони мужчины на напряжённом белом животе, на боках и на бёдрах. - Лучше бы бил! - цедит Есенин, поджимая пальцы на ногах. - Почему? - Так легче тебя ненавидеть. Аландец смеётся, усаживает юношу на свои бёдра и наконец-то целует, жарко и глубоко, как и хотелось... Блондин выдохнул, смиряясь, и крепче обхватил Георгия ногами, раскрываясь. И отдавался покорно, с нежностью, потому что смог забыть ненадолго обо всём, кроме жёстких, горячих ладоней, сильного тела рядом...   - Жуков, ты снова заигрался, сволочь. У меня всё саднит теперь... - ворчал Есенин, с опасной амплитудой покачиваясь на стуле и не выпуская из рук чашки с чёрным и крепким, как нефть, чаем. Чай пах лесом, немного болотом и диким орешником. Лирику нравилось, он утыкался носом в чашку, грел над паром лицо и мелкими глотками смаковал напиток. По мнению Жукова, эта бурда под названием Пуэр пахла перепрелой селёдкой, и он предпочитал ей кофе. - Хм, нечего было провоцировать меня. К тому же, тебя всё равно проверят... - О да, мне ещё и краснеть из-за тебя! - взъярился Есенин. - Ну-ну, успокойся, - тонко улыбнулся правым краем губ тот самый проклятый аландец и, перегнувшись через стол, чмокнул Лирика в немного мокрый от пара, тёплый нос. - Отыграешься, когда я тебе попадусь. - Ты знаешь, мне не нравится делать тебе больно. - Правильная боль приносит удовольствие, котёнок. Но ты умудряешься мучить и пытать меня и без неё... - снова улыбнулся Жуков. Лирик довольно порозовел, кое-что, видимо, вспомнив, и снова уткнулся в чашку. Они помолчали. Стул Есенина раскачивался и поскрипывал ножками, Маршал еле слышно звякал ложкой о стенки кружки, размешивая сахар. - Хочу, чтобы кончилась война, - сказал чаю Лирик и уронил в него печеньку. - Она и не начиналась. Звяканье прекратилось, Жуков отложил ложку. - Холодная - начиналась. - Горячая - жарче, прости за каламбур. Есенин вздохнул, кивая, выловил размякшее и распухшее, напитавшееся терпким древесным вкусом печенье и запихнул его в рот целиком. Прожевал, смешно надувая щёки и жмурясь от удовольствия. Бывало, он ещё и попискивал от радости, когда солнце светило через лёгкий тюль занавесок прямо в глаза, отражаясь в синих радужках оландца. - Знаешь, Его Североимператорское Величество меня хвалил. К награде обещал приставить... - И сколько у тебя уже этих наград? - усмехнулся Жуков. - Не помню, я их не доставал даже. - Бляхи чистить надо. Полировать. Я тебя научу, когда поймаешь. - И я зверски запытаю тебя тяжёлой работой? - хихикнул Есенин. - Точно. Лирик хихикнул ещё раз и полез целоваться прямо через стол. Вскоре край столешницы впился в бедро особенно сильно, и юноша пересел на колени к аландцу. Обжиматься и тискаться. Монитор, умощенный на кухонном столе между кофеваркой и соковыжималкой, просиял стремительно и неожиданно: - Георгий, ты не зна... Эмм... - энергично начал Его Южноимператорское Величество и в изумлении округлил глаза, наблюдая, как Есенин падает под стол и затаивается там, нервно кусая себя за костяшки пальцев. - Чего не знаю? - спросил Жуков и задумчиво почесал щёку. Из-под стола донёсся напряжённый вздох. - Когда планируется смотр войск Северной Полуимперии? - В четверг, - лаконично ответствовал аландец, по-плебейски шумно прихлёбывая свой кофе и увёртываясь под столом от щипков Есенина. - После дождичка... - глубокомысленно протянул Император и отключился. Монитор погас, и Жуков вызволил Есенина из-под столещницы, возвращая на прежнее место. Того ощутимо трясло от испуга и перенапряжения. - Чёрт, прости... Совсем страх потерял, расслабился - и вот!.. - Ну-ну, спокойно. Всё под контролем, - сказал Жуков твёрдо. - Пошутил человек неудачно, с кем не бывает! Ты чего щипался? - А ты как с Императором разговариваешь! Никакой субординации! И что значит - пошутил?! - То и значит. Шутки у папаши лежат в двумерном пространстве. Плоские то есть. - Он тебя очень ценит, раз позволяет такое обращение... - сказал оландец и коротко поцеловал Жукова, успокаиваясь. - Ха! - немного хвастливо усмехнулся Жуков, - Кровь - не водица! Есенин издал непередаваемый горловой звук и вцепился дрожащими пальцами в край столешницы. Глаза его, и так слегка навыкате, сделались огромными и подёрнулись панической поволокой. - Так!.. Так он действительно твой!.. Твой... - Отец? - подсказал Жуков, тихо, подленько захихикав низким своим голосом. Лирик вдруг поник, опустив голову, отошёл к окну - Он знал, да? Специально подослал тебя, чтобы я раскололся? Всё было только ради сведений, так?! - Есенин... - Так или нет?! - Да пойми ты!.. Тут случилось нечто, в естественный формат отношений этих двоих совершенно не вписывающееся, а именно - звонкая оплеуха. Есенин от всей души отвесил проклятому аландцу пощёчину и попытался того оттолкнуть, спасаясь любой ценой из, как оказалось, грязных и бесстыжих лап подлого предателя, коллаборациониста и ренегата. Жуков, поначалу опешивший от такого проявления чувств, прижал Лирика к стене и пребольно укусил за шейный позвонок. Потом, не слушая страстных проклятий, сменившихся не менее страстными стонами, основательно повозил есенинскую тушку по стене в умеренно грубом сексе. - Грязное животное, - всхлипнул Лирик и повис на Жукове. Тот перехватил оландца поудобнее и поцеловал в ушко. - Ну не сердись, ты не так всё понял... - Я думал, между нами хоть что-то есть! А ты меня обманывал! Все обманывают, а я надеялся... - Да только ради тебя всё и затевалось, бестолочь! - Жуков хлопнул ладонью по столу. - Кааак?! - Пф, Императоры - родные братья, а Аланд и Оланд были при отце нынешних Императоров личной унией: один монарх наследует два государства, монарх умирает - государство снова дробится. Разведка, она, конечно, вещь полезная, но в конкретном случае - чисто номинальная. А ты мне просто понравился, вот я и попросил дядю... Есенин округлил и без того выразительные глаза и чуть не задохнулся воздухом: - Так это я по твоей прихоти шпиона из себя три года строил? Помогал, значит, стране, как мог, а страна на меня плевать хотела? Просто, видите ли, одному озабоченному по блату достался! - Не по прихоти и не по блату, Серёжа. По любви. Есенин вскочил с колен Жукова, смахнул злые слёзы и вышел, хлопнув дверью. И Маршалу ничего не оставалось, кроме как заварить заново остывший уже этот самый мерзкий Пуэр, высыпать в глубокую тарелку любимое серёжино печенье и поскрестись с извинениями и мольбами к любимому. Дверь-то в спальню вела.