Холодная ночь

Когда перед своими глазами видишь начищенное до блеска, с потёртым цевьём, немецкое ружье, надёжно зажатое в сильных, крепких руках, привыкших без колебания, по счёту три, нажать на курок — мысли замирают. Мужество на миг покидает тело, взвиваясь куда-то вверх, уступая место животному страху, страху потерять самое дорогое, что может быть у человека — страху потерять собственную жизнь. Ладони неприятно потеют, к горлу подступает противный ком. Вся эта затея была напрасной с самого начала. Все те, кто хотел отмыть Германию от векового позора — теперь мертвы. А он следующий; скоро раздастся громкий винтовочный выстрел, за ним ещё один, ещё, и обезображенное сталью тело безжизненно упадёт на сухие листья. В какой-то миг, казавшийся уже последним, из шеренги преданно стоящих офицеров вышел Хафетен, прикрыв своей грудью оружие, готовое в любой момент совершить то, для чего оно было предназначено. Секунда замешательства и Хельдорф, слабо кивая ему в ответ головой, приказывает своим солдатам поднять ружья. «Народ знает, что для нас — принципы выше личной выгоды». Штауффенберг мельком видит его лицо. Хоть сейчас и темно, светлые волосы, зачёсанные ровным пробором на бок, чётко выделяются на фоне почти чёрной листвы. — Оружие. Заряжай. На миг повисло тягостное молчание. Штауффенберг сейчас лицезрит лишь сильные плечи Хельдорфа; безукоризненно чистое лежащее на них тёмно-серое пальто, идеально выглаженная белоснежная рубашка. Свободные чёрные брюки аккуратно заправлены в высокие ботфорты, заляпанные у самой подошвы глиной и мокрой землёй. Хафетен смотрит вперёд не боясь, холодно, даже с какой-то ироничной усмешкой на губах. — Огонь! Раздался выстрел. Кажется, пока тело медленно падает на встречу усыпанной листьями земле, можно успеть сосчитать до десяти. В ушах все ещё был слышен противный железный скрежет, вызывающий острую зубную боль, и резкий, хриплый голос Хельдорфа, отдающий фашистским солдатам приказ: — Приклад к ноге! Пустой взгляд карих глаз устремился на распростертое на земле тело. Даже сейчас это лицо казалось довольным, беспечным, преданным всеобщей идее о мире. Запачканная кровью золотая бляха, сорвавшаяся с мундира, валялась поодаль, втоптанная в рыхлую землю сапогом одного из верных Вермахту офицеров. Штауффенберг вздрогнул, услышав как вновь заскрипели затворы ружей. Остался лишь он, один. А после его смерти — не останется ничего, лишь пустота. — Да здравствует священная Германия! — и громкий выстрел вспугнул ночных птиц.