Холодный янтарь

Тонкий абрис проступающих в свете луны веток был схож с морозным узором, но едва диск златокудрого Фэба вспыхнул над горизонтом, и исполненные холодным янтарём стрелы сорвались с тетивы, иней на грубой серой коре сменился позолотой. Холод рассвета граничил с теплом зарождающегося дня. Ледяное сияние росы внимало пению соловья, и напоённый её свежестью ветер разносил песнь маленьких серых пташек по ещё скрытым синей тенью лугам. А между тем Артемида уступала власть старшему брату, Аполлону. Луна таяла в дымке перламутровых облаков. Луна таяла, а Солнце поднималось всё выше, и вскоре струившейся по узким тропинкам зеленоватый туман засквозил его жёлтыми лучами. Дыхание цветов наполнялось сладостью, сумерки путались в сосновых иголках и, расходящаяся и от берегу к берегу рябь холодной, журчащей реки загоралась янтарём. Мир искрился солнечной дымкой. Вслушиваясь в шёпот первобытной, случающейся лишь ранними утрами тишины, он протянул ладонь, чтобы ненароком задеть загорелыми пальцами лёгкое крыло южного ветра. Совсем эфемерного и лишь осязаемого, но как будто видимого. Похожего на перламутр выловленной рыбачьей сетью ракушки. Такова была иллюзия, созданная через прикосновение, иллюзия видимости. Но было ли что-то ещё? Разглядывая бледное, заключённое в раму из колышущихся стеблей пшеницы небо, вбирая в себя его слабую, только-только начинающую проступать синеву, Люлли поднялся. Смычок скользнул по натянутым жёстким струнам. Скрипка ожила и запела. Жан-Батист улыбнулся. Его музыка была полна противоречий. Она слишком отличалась от мелодии разлитого пурпуром восхода, в тоже время слишком походила на неё. Его музыка... Неровная жемчужина, поднятый с глубин морских кусочек янтаря, заточённый в искусственную оправу. Золотые листья и пышные, распускающие свои бутоны цветы, скованные человеком, а не самой природой. Изначально не совершенные. Но разве все грани прекрасного не заключаются именно в неровностях и углах? Стык хрустальных линий, мгновение, где совершенное сходится с несовершенным.. Это и было искусством. Тем, что создавало перо Люлли, тем что рождалось, умирало и, умирая, рождалось вновь, слетая с кончика его смычка. Но оставалась что-то и ещё помимо витой спирали переплетений золота и предрассветного неба. Иначе бы музыка Люлли была пустой. В каждой ноте, поднимающийся от скрипки или от клавесина, сквозил яд. Запах увядающих роз, граничащее с крылатой надеждой отчаяние. Любовь заставляла его музыку то падать, то взлетать. Ввысь! К облакам и белым чайкам! На дно скрытой беспросветным мраком пропасти! Вздох и выдох. Дыши музыкой, и, рано или поздно, она убьёт тебя. Подчини себя ей. Пропускай каждую ноту через своё сердце. Забудь об ином. Преврати свою душу в симфонию. И снова негромкий, протяжный стон расколол тишину. Играть здесь, посреди обширных лугов, под открытом небом, ему нравилось больше, чем при дворе. И, быть может, он бы и бросил всё. Обрядившись в истрёпанные ткани и взяв с собой лишь скрипку да кусок засохшего хлеба, ушёл бы бродить по свету, но... Люлли снова улыбнулся, и откинул назад свои чёрные, растрепавшиеся кудри. Обрести свободу и потерять то, что дарит жизнь твоей музыки? Променять своё сердце на утренний ветер? Жан-Батист покачал головой. Нет, это было не для него. Ведь он дарил свою музыку далеко не ветру. Он дарил её солнцу, сияющему над Лувром кусочку янтаря.