Fume

Последняя смачная затяжка со слышимым причмокиванием влажных губ. Пар заклубился над коленками, заструился выше и исчез, впитавшись в одежду. Задрав голову и рассмеявшись, Хосок окончательно опьянел от табака. Если такое невозможно, то надо быть у него под рукой, чтобы проверить, в пределе его досягаемости и буквально слышать, как тяжелеет дыхание. Хосок нарочно придвигается ближе и прижимается к губам Юнги, разомлевшего и податливого, настойчиво ведет руку к его паху и, нагловато ухмыляясь, смотрит в глаза похотливо и настойчиво. — Давай попробуем, Юнги-я? — Его голос разбивается Юнги о живот, пробуждает мурашки. — Ты совсем, что ли… Перестань… — Он еще пробует отпираться, кривить сахарный ротик и растерянно вздыхать, хлопая по рукам. Хосока это заводит так, как ничто больше в мире неспособно. Показушная пафосная суровость. Ее надо выбивать остро и беспрерывно, срезать по кусочкам и наслаждаться. Есть другая сторона Юнги, с хмельными глазами - растаявшим вековым льдом, и приоткрывшимся в томном испуге ртом. Сторона дрожащая, беспомощная и соблазнительная. — Я тебя терпеть ненавижу, Мин Шуга, — горячо выдыхает Хоупи, сжимает ладонь на его члене и чувствует, что там уже заметно твердеет. — Хосок, Хосок… — Юнги тушуется, утопая, задыхается и отклоняется назад, отползая на подогнутых локтях, упирается в стену со стуком. Достаточно для того, чтобы Хосок посмотрел по-змеиному хищно, грациозно рванул вперед и сорвал драные джинсы с худощавых точеных ног. Он зацепил резинку трусов зубами, чуть сдвинул вниз, а ладони Юнги накрыл собственными, чтобы не дергался. Лучше было бы связать и долго трахать без угрызений совести, но есть что-то такое, что предостерегает Хосока от необдуманных подвигов. Он хочет, чтобы Мин Шуга умолял его и капризничал, позволил себе опуститься до уровня манерной нуждающейся девчонки, раскрепощенной и беспринципной. Юнги поджимает нижнюю губу, сосет ее и часто дышит, улавливая сквозь прищуренные глаза раскрывающийся рот Хосока и головку собственного члена. Мутные образы, расплывающиеся очертания, жарко, в глотке пересохло. Самое сердце пустыни надежно спрятано под ребрами Шуги и расходится оттуда трещинами выше, рассыпаясь в сухом воздухе изможденным голосом. Для него ненормально – выказывать эмоции, это постыдно. А Хосок вырывает их из него, берет в рот глубже, расслабляет горло, и наконец-то торжествует: растянутое, обожженное «а», повисшее фоном надолго, до самого конца и урывками. Детально Юнги старается разобраться лишь в том, когда упустил момент, с которого Хосока захотелось так сильно, преступно, что стало невмоготу. Хосоки берет на себя огромную ответственность, на нем надежда куда большая, чем он мог бы представить. Делает минет охотно, умело, и Юнги нравится, что сам он ни черта в этом не смыслит и учится изыскам роли снизу. Юнги раскрепощается медленно, долго втягивается, массирует руками голову Хосока, толкается бедрами выше. Будет странно признать, но он хочет кончить, и чтобы Хоупи сглотнул до последней капли. Хосок медлит, играя языком, целует в пупок, поглядывает снисходительно, проверяет, верно ли он прочел мысли. Те отсутствуют в Юнги напрочь, там остался только вожделеющий блестящий взгляд, режущий с бледного лица не хуже лунного отблеска. Томительный настоявшийся вздох, Юнги сжимает руками плечи Хосока и подчиняется закону атомарного распада, закатывая глаза. Кайма губ Хоупи в молочно-белом, он облизывается с аппетитом, улыбается игриво и завлекающе. Присев, манит Юнги ближе, делится горьковато-соленым привкусом в чувственном поцелуе и сдирает ловкими пальцами осточертевшую футболку, а тот бессильно хватается за воротник его рубашки. Лучше подняться, потянуть Юнги за руки, прижать к себе и ощупать его зад, с некоторых пор ставший приятнее и круглее. Хосок мажет губами по тонкой шее, облизывает кадык, и Юнги закидывает ногу ему на бедро, ничтожно слабо держась, практически падая. Так он дает зеленый свет: «делай, что хочешь». Хосок будет. Сделает. Они освобождаются от лишнего ритмично и со вкусом, танцуя по комнате, а потом неуклюже и жадно, оставив напоследок лишь миллиметр между оголенными разгоряченными телами. Хосок впечатывает Юнги в стену и сдирает с его губ кожицу, трется о его пах и все ждет, когда же посреди их безумия раздастся то редкое непривычно милое и сладкое: «Возьми меня», которое имело место быть лишь раз, и то – не до конца. Чертов раз наполовину и снова губительная неприступность, отравляющая холодом. Хосоку нравится носить легкое девичье тело Юнги на руках, но еще больше – изводить и, прижимаясь членом к его животу, царапать его спину о жесткие катышки плохо прокрашенной мотельной стены. Влажные поцелуи, неловкие взгляды, граненые страстью. Острый подбородок Юнги упирается Хосоку в плечо, он отчаянно шепчет, что ему больно, когда вот так – незаслуженно грубо. Хосоки внимает его просьбе. До кровати считанные сантиметры, а он не отпускает от себя Юнги, пока не вшивает укус в плечо, чтобы расцвел к утру. Шуга хнычет, падает на спину на неудобно скомканное одеяло и не успевает подумать, сколько они уже здесь вдвоем, как Хосок наваливается сверху. Припадает к губам, к шее, как будто его цель – выдрать кадык из глотки, как будто его цель переломать ему косточки и сжечь их после, чтобы раскуривать пепел в кальяне. Он сжигает, но иначе, с расстановкой и пытливо, играет языком с сосками, а Юнги рвет и мечет, выгибаясь с хрипом, но еще не вымаливая пощады. Конечно, он терпит, но уже близок к ведомым пределам, уже и не думает воображать из себя невесть что, на это попросту недостаточно терпения. Узкая грудь, завидная талия, прозрачное полотно кожи, все загорается под ладонями Хосока, под его невыносимо горячими пальцами. Они растирают бедра Юнги докрасна, и пробираются глубже, вбивая каплю лубриканта с душистым фруктовым запахом. Бессмысленно мучать одеяло и сжимать колени, чтобы Хосок не смел… Он смеет чувственно и до ненормального хорошо, и у Юнги под веками полыхают затейливые цветастые сетки. Шаги Хосока просчитаны наперед, он угадывает в трогательном лице Юнги одну-единственную просьбу, рвущую вечер на до и после вместе с жизнью. Когда-нибудь потом Юнги не сможет себе простить, но сейчас ему абсолютно все равно. Он хочет, чтобы Хосок был в нем сию же минуту. И, жадно закусив палец, он послушно разводит ноги в стороны, так широко, как может. Хосок капает еще смазки, ощупывает худые ляжки Шуги и мгновенно меняет маску распаленного грубого любовника на иную, которая заставляет сердце Юнги благостно ухать. Хосок толкается вперед, и мотельная дешевая кровать сиротливо поскрипывает в ответ раздолбанной временем и чужими испытаниями рамой. Потому что от Юнги ни звука, он до неприличия тих, грызет свой палец, слюнявит и, зажмурившись, не сразу понимает, что из него рвется крик, такой жалобно-острый, заниженный по децибелам, но не басовый, почти глухой и стелящийся не хуже клубов дыма, клеящегося теперь к шее Хосока. Кружится голова, но вовремя находятся губы Хоупа, его болеутоляющая нежность. По спине Хосока сползают вниз красные стеганые швы от ногтей Юнги. Его выжимают, не оставляют ни шанса. И вначале все радужные представления о роли пассива расплываются перед глазами непрошеной водой. Юнги пробует избавиться от не понравившейся роли, вырывается, но Хосок оказывается сильнее и проворнее, он убеждает его, медленно входя и снова оставляя внутри пустоту. Спустя минуты Шуга уже не может без него, он сам обхватывает Хосока и липнет к коже, щекоча дрожащими ресницами его щеки. И Хосок входит в раж, сгибая миниатюру истинной гордости пополам, чередуя насилие и ласку. Руки Юнги остаются скрещенными над головой, и в самое пересечение их запястий Хоуп забивает свою ладонь, угрожающе нависая над Юнги. Он распял его на кровати, разорвав самомнение в клочья, выдрессировав реакцией на резкость. Но кукольное личико Шуги не потеряло достоинства. И на секунду контрасты смягчились, между ними сорвался занавес, соприкоснувшись с пошлым стоном. Хосок сумел заглянуть в признательные скромные глаза. Юнги тоже ждал и хотел, может быть еще больше, чем предполагал сам. И упрямится, нарочно сжимаясь, и вытягивая из Хоупа несдержанные ответы. Поясница Юнги устала быть запертой в прогибе, и Хосок поднял его на руки, как любит, как всегда будет любить. Юнги сам, неторопливо, нервно кусая губы, продолжает подниматься и опускаться, а Хосок через объятия чувствует его дрожь от макушки до пят. Поцелуи-пробники, эксклюзивными образцами замкнутого в четырех стенах сумасшествия. Оно любовное, оно странное, раскладывающее сырое дыхание в скупом пространстве между, выскабливающее в лицах полосы и распыляющее тени. Юнги не умеет так раскованно целоваться, так прилежно и капризно робеть. Он учится. Ему уже не больно, а по-настоящему кайфово, как если бы они с Хосоком с самого начала времен жили бок о бок в этой комнатушке и знали только о микромире влажных тел… Им удалось разгромить номер, сметя со столов и тумбочек немногочисленные предметы, им удалось сорвать в ванной штору и мокрыми, уставшими, вернуться в кровать, чтобы продолжать выматываться. Не раз, не два, но три. А к последнему Шуга уже перестал отличать воображаемое от действительного, потому что кругом был Хосок. Когда не остается ни сил, ни мыслей, и Юнги обмякает в руках Хоупи, тот уверен, что они знают друг о друге все. Воспаленное дыхание Юнги смиряется нескоро. Одними губами Шуга шепчет значимое, целует Хоупа в грудь, губы и щеки, и прижимается лбом к его лбу, позволяя себя неординарную, неприемлемую для себя блажь – побыть исключительно слабым. А потом он роняет голову и засыпает так мило и кротко, как насытившийся котенок.

***

Что-то было не так в комнате, похожей на серую пустыню. Непривычно, покинуто и прибрано. Поблекшие цвета, как будто возвращение к реальности после долгого путешествия по параллельным мирам. Что-то касается Юнги косвенно и обжигает мысли, давая повод издеваться пальцами над подушкой и царапать простынь. Он смутно помнит, вдыхает со скомканного одеяла чей-то запах. И сразу на ум приходит божественно-развратное, одурманивающее. Кто-то раскуривал вчера кальян, в память впитался запах клубники. Среди случившегося безумия было еще нечто особенное, отчего Юнги не может подняться: так раскалывается его тело, так ноет поясница, бедра в синяках и болят от растяжки. — Уже проснулся? Его зовут Чон Хосок, он младше на один год, он абсолютно точно не представляет из себя угрозы. Не представлял раньше. Кто бы мог подумать, что за невинной улыбкой прячется такое ненасытное животное, на которое без смущения не взглянешь. Следы именно от его пальцев Юнги ощущает на коже, полумесяцы его укусов на шее и плечах находит в отражении зеркала, когда поворачивает голову. Выходит, они до умопомрачения занимались сексом, и напоминания об этом Хосок уже прибрал. Поэтому Юнги не понравилось. Даже запах выветрился, остался только на шее и в складках простыней, подушках. Хосок присел на край кровати, притянул Шугу за шею и чмокнул в губы. — Лицемер, — шипит Юнги, отираясь и морщась. — А что не так? — удивляется было Хосок, но тут Юнги, превозмогая отвратное состояние, с жадностью припадает к его губам и утренний поцелуй взасос затягивается, пока не перестает хватать воздуха. — Хён! Возмущается, машет руками. Как будто не он трахал Юнги по всем углам. Невинная овечка из Хоупа та еще. — Кальян сложил? — интересуется Шуга. Они, может быть, приедут сюда снова. И будет жарко. — Конечно, — улыбается Хосоки. — А давай попробуем, Юнги-я…? Юнги смертельно бледнеет, но Хоуп тут же добавляет: — Давай попробуем в следующий раз вишневый вкус, имею в виду. Но Шуга уже упал на подушку, прикрыв лицо ладонью и пряча вымученную улыбку. Одним табаком дело явно не закончится. Дым рассеется, и они снова сойдут с ума.