Снаружи уже светало. Тонкая полоска света падала на серую, обшарпанную стену. В холодном сыром подвале было тихо. Ни шороха. Мы сидели молча, каждый из нас надеялся, что кто-нибудь ещё успеет укрыться в убежище, потому что в это время начинались обстрелы. Но ничего. Снаружи стояла гробовая тишина, а это могло значить только одно: никто больше не придет и не спасется здесь. И никто не пойдёт никого искать и затаскивать. Этим утром каждый сам за себя.
Каждое утро начиналось так. Не знаю, как другие, но я ещё не смог привыкнуть. Каждый раз вздрагивал и машинально закрывал голову руками, когда неподалеку слышались одиночные взрывы или даже целые канонады. Пролетающие мимо или прямо над нашим убежищем снаряды, так и свистели, заставляя содрогаться и впадать в нервный смех или истерику. Это не было трусостью, просто не каждый выдерживал каждодневный обстрел с утра и до вечера в течении долгого времени. Только иногда были двухнедельные перерывы не с таким интенсивным обстрелом, но они пролетали так быстро и незаметно, что многие даже внимания на это не обращали. Такие паузы считались лишь передышкой перед новыми смертельными «фейерверками».
Порою, перебегая из одного укрытия в другое, мы теряли людей. Это были как опытные командиры, так и новобранцы. Часто мы путем хоронить их не успевали: так, прикапывали маленько, а затем — снова в путь. Остаться и почтить память погибших — лишь небывалая удача, не больше. Так редко нам это удавалось. Порою солдаты выживали, но, испытав сильный стресс, не выдерживали и сходили с ума. Однажды мы слышали от сослуживцев такую историю. Молодой старлей ночью взял в руки автомат и перестрелял около двадцати человек из своей роты. В основном это были рядовые-новобранцы, но среди них оказались и два офицера. Все они мирно спали, не подозревая об опасности. Ни один из них не успел проснуться. Умерли почти сразу. Одновременно. Пацана ликвидировали раньше, чем он успел ещё кого-то ранить или убить. Ходили слухи, сработал какой-то снайпер, в лежке неподалёку, но не из их роты.
Даже не знаю, кто бы это мог быть?
Я держал в перебинтованной руке свою любимую «Свету» и короткими перебежками передвигался от одного разрушенного здания к другому. Такие «перебежки» с большой долей вероятности могли окончиться моей смертью, ведь не было никакой уверенности в моем возвращении обратно живым или хотя бы целым.
Роту, в которой служил я, перебивали кучками или по одному, не различая, кто из них стар кто млад. Убивали без разбора, и в начале войны совсем не осталось молодых ребят-новобранцев. Были они ничему не наученные, поэтому померли все один за другим. Остался я, несколько новобранцев, чудом выживших, старлей и один командир отряда. Итого, нас было девять. Однажды мы напоролись на засаду, после чего нас стало шестеро, а сейчас всего трое: опять же я, командир отряда и рядовой-новобранец. Осколочным всех, а нас троих не задело. Но наши дни были сочтены. И это факт. Война была тяжкой, продыха не давала. Именно поэтому, если выдавалась минутка, никто среди нас не скрывал мыслей друг от друга.
— Слушай, а вот есть у тебя семья? — спросил Родька — мой товарищ по оружию и хороший приятель.
— Была, — глухо ответил я. — Когда стреляли, снаряд прямо в дом… угодил. Жену и сына сразу, а… — я сделал паузу, — а брат жил еще где-то час…
— У меня только тетка осталась на Урале, а мамка с тятькой… В общем, убило их. А ты, товарищ капитан, у тебя убило кого, аки живы?
— А у меня нет никого, один я как перст, детдомовский. И детей нет, и любимой не нашел, вот так… — он покачал головой и сильнее сжал в руках пистолет.
— И умирать не сташно, раз нет никого.
— Да, что так, то так… — ответил я. — А жить-то все равно хочется, война, не война…
— Так-то так, — Родька потянулся, не выпуская из рук оружие, и придвинулся ближе ко мне. — Эх, вот бы в поле, да на траву зеленую лечь, — мечтательно произнёс Родька.
— Так выжжена вся трава, до соломинки выжжена, ничего не осталось. Будь на моём веку ещё одна война, я в жизни не допущу, чтобы вот так природу обижали, — я закрыл глаза и опустился в воспоминания…
Яркий солнечный день. Тепло. Приятный ветерок бьет по телу, развевает волосы по плечи. Она стояла на мосту. Такая красивая… С длинными пшенично-желтыми волосами. Они, как и мои, развивались под порывами ветра. Она обернулась, услышав мои шаги, и рассмеялась, будто увидела в первый раз. Она так рада была, как первому весеннему дождю. Лика бросилась мне навстречу. Мы крепко обнялись.
— Ты в порядке? — спросила она.
— Да, а ты?
— И я, — ответила Лика.
— Пойдем гулять?
— Ага! — мы отправились вдоль моста, взявшись за руки, и как мы были счастливы, представить нельзя…
— Не видать войны, кто знает, переживем ли эту? Да, и зачем другая? Чтоб души гибли?
Вопрос вывел меня из мыслей.
— Так будет она. Точно. Это цветочки. А скоро и ягодки.
— Да, ладно, чего вы заладили: война, война. Фашистов душили, душили и снова передушим! Чего нам стоит!
— А ты за кого воюешь? Знаешь хоть, чью шкуру защищаешь?
Ответом стало лишь молчание. Никто из нас не был уверен, за что рискует каждую секунду драгоценной жизнью. За что теряет друзей, с которыми недавно здоровался. За что уже потерял семью и, возможно, потеряет ещё что-то или кого-то.
За что война на мирный город?
Убитых душ пронзает холод.
За что чума на землю нашу?
Горячей кровью зот окрашен.
За что стреляют в сердце людям?
И долго ли бояться будем,
Что вдруг наступит смертный час?
Когда: вчера или сейчас?
— А давайте… мы письма напишем… вникуда. Небось, кому-то, да дойдёт, — предложил вдруг Родька.
— Идея заманчивая… Кому писать будем? — ответил я.
— Я бы в прошлое. Как тебе?
— Ха-ха-ха! — я звонко рассмеялся. — Ты серьёзно? Серьёзно думаешь, что можно отправить письмо в прошлое?
— А почему нет? Ты вот веришь в параллельные миры, а? Ну, может, к примеру, существовать наше прошлое отдельно от нас, как бы параллельно? — поддержал капитан.
— Параллельные? Да, вы что, смеетесь? Вам, может, об стенку приложиться, чтоб мозги на место встали? Нет никаких миров! И не было никогда! А если б были, мы бы с вами тут не торчали бы под канонадами артиллерии. Так что, не мелите чертову ерунду! Лучше прилягте, пока ещё не стреляют. Кто знает, когда выспимся? — я устроился в дальнем углу подвала, подальше от узкого окна с решеткой (на всякий случай), облокотился о стенку и впал в полудрему, не выпуская из рук любимую «Свету». Несколько погодя послышался шорох, затем тихий бряк. Я вздрогнул.
— А я все-таки напишу письмецо-то. А что, вдруг ответят? Чёрт ее знает… какие там есть миры? — Родька зашуршал чем-то, затем я услышал ровный звук скользящей по листу ручки.
«Вот, Родька! Чертенок! И что ему только неймется?» — подумал я. Пару секунд — и я снова задремал. Затем моя легкая полудрема плавно перетекла в неглубокий сон, позже — в более глубокий, и я начинал плохо понимать реальность, а после и вовсе провалился во тьму.
Звуки сильной канонады разбивают тишину,
Никого не вижу рядом, будто все ушли во тьму.
Только малость пригляделся: тут рука, а тут нога…
Уж закат давно зарделся — нет товарища Родька.
Все вроде бы стихло, но отголоски взрывов все еще отдавались в ушах, не давая прийти в себя. В голове витали только воспоминания прошлого, ностальгия… Это было даже неожиданно для меня. Ничего, что происходило на протяжении, скажем, последней недели в памяти не всплывало. Наверное, это шок. Да, так и есть.
Честно, не помню, как пришёл в себя или, может, это было что-то другое. Паника, наверно… Я начал нервно оглядываться, зачем-то расхохотался, и мой смех противным эхом растворился в воздухе. Он мне показался таким мерзким, что даже тошнота подступила. Я так и не вспомнил больше ничего. Что же случилось? Я понимал только то, что стреляли, то, что война, то, что я вроде бы жив и не ранен…
Но я не понимал, почему эти звуки все ещё гремят в голове. Все закончилось, никто больше не стреляет, иначе я был бы уже мёртв, тогда почему я все ещё слышу их! Почему?!
Истошный крик где-то на краю сознания. Тело пронзила боль: сильная и режущая. В глазах потемнело. Пару секунд — и я ощутил под собой холодный бетонный пол. Реальность все ещё присутствовала, однако боль не исчезала, а наоборот — становилась сильнее и все больше заставляла проваливаться куда-то в пустоту. Я даже подумал: может, я уже умираю? Но все прекратилось так же быстро, как и возникло. Мысли встали на свои места, память вернулась обратно, будто уходила так, погулять. Так же вернулись силы, которые сейчас были особенно необходимы. И боли больше не было. Не было.
Не помню, сколько прошло времени, наверно, минут пять-десять. Я все оглядывался, оглядывался… искал взглядом ребят, но никого не видел… Убило всех? Завалило? И тут меня осенило! Там же был Родька! Мой товарищ! Он же сидел прямо там, куда угодил снаряд! Неужели… погиб…
Я бросился к завалам и, словно пушинки, отбрасывал тяжелые камни, будто мне это ничего не стоило. Я что-то бормотал себе под нос, смеялся, скорее это был страх, чем смех. Он сейчас жил во мне. Вдруг я машинально отпрянул назад, наткнувшись на руку. Его действительно завалило. Я отбросил ещё несколько камней и…
Когда я потянул его за руку, чтобы вытащить из-под завалов, она вышла свободно… Рука была отделена от тела. Это была уже не конечность, а лишь жалкое окровавленное подобие…
Я выронил эту… руку… и понял, что Родька мертв. Теперь нас осталось только двое, а может, и один, капитана-то не видно, поди тоже задело. Среди камней и осколков… рук и ног… я обнаружил окровавленные листы бумаги, аккуратно сложенные пополам. Это было его письмо. В прошлое, как шутил он, совсем ещё молодой парень, не повидавший жизни, да что там жизни, он школу-то всего несколько лет как закончил. В армии путём даже отслужить не успел. Чего уж тут о жизни-то…
Усевшись на пол, я обхватил голову руками и уже был на грани слез и истерики. Не по-мужски, знаю, но соленые капли сами по себе текли из ясных небесных глаз. Ещё лет десять назад мне бы и в голову не пришло, что спортсмен с мировым именем будет воевать, терять, убивать… Это было жестоко, но такова жизнь. Как говорят, судьбу не переиграешь.
Я развернул листы и начал читать родькину писанину. Чертенок, все-таки и писать-то толком не научился… Так шли часы, а мне казалось, недели, я все сидел на полу, то перечитывал несколько раз подряд одно и то же предложение, пытаясь понять, чем же парнишка жил, то смотрел в одну точку и думал, почему так глупо погиб… И в голову ничего больше-то и не шло… Лишь изредка ход моих мыслей прерывал тихий стон, но я быстро забывал об этом и снова возвращался к ним. Но в один прекрасный момент раздался дикий хохот, крики, и я даже обрадовался, что кроме меня кто-то живой ещё есть. Вообще-то он был вторым из нас двоих, но это гораздо лучше, чем быть одному. Я медленно на карачиках пополз на источник шума. Заваленный несколькими небольшими и одним просто огромным куском бетона, где-то в углу лежал капитан. По его виду стало ясно, что он не на грани, а уже сошёл с ума.
— Кеп, я вытащу, слышишь? Не двигайся и помоги мне. Толкай вот здесь, вот здесь, — прикрикнул я на него, когда он замешкался и был готов снова сорваться в истеричный смех. Я тряхнул его пару раз после высвобождения, и по-моему, съездил по челюсти, но это плохо помню. Моей целью было его успокоить, и цель я выполнил. Мы оба сели, прислонившись спина к спине, молчали не пойми сколько времени. В общем, и то и се — а тут и рассвет подоспел.
— Надо уходить, — нарушив гробовую тишину, произнёс я тихим голосом.
— Надо. А ты идти можешь?
— А чего там не смочь? Цел-невридим, значит, смогу.
— Кровь у тебя. Ты, чай, и не заметил.
— И правда, — только сейчас я почувствовал теплоту в левом боку. Это осколок угодил между ребер. Больно, и кровь течёт. Медленно, но…
— Надо бы обработать и перевязать. А так заражение и кранты.
— Чем? Аптечку как назло выронил по дороге сюда. Возвращаться не стал. Опасно больно, — мне стало ужасно холодно, и по коже побежали мурашки.
— Похоже, что тебе срочно кто-то нужен в помощь. Я должен найти кого-нибудь, иначе мы до заставы не доберемся, — капитан медленно встал и кое-как добрел до выхода, который, похоже, был завален и выбраться отсюда мы бы не смогли. — Вот беда-то, а? Надо же так, — он разбередил несколько булыжников, но чтобы убрать все остальное, необходима была чья-та помощь. А я был уже не в состоянии, хотя и рвался помочь. Ноги мгновенно подкосились, только я попробовал встать. — Так, так. Этого не хватало. Тебе лежать надо. Рана у тебя тяжёлая. Не понимаю, как ты смог меня вытащить? Не чувствовал ничего?
— Нет вроде. Не чувствовал, — я зажмурил глаза от боли. Она стала невыносимой. Хотелось кричать во весь голос, но что-то мешало мне вздохнуть. Спустя несколько секунд я почувствовал во рту соленый вкус крови. Я откашлялся, но это не помогло, а стало только хуже. Почему-то у меня было такое чувство, что до заставы мне действительно не добраться. В голове время от времени то темнело, то прояснялось. Я почти не чувствовал своё тело, оно будто растворились в воздухе. Капитан подполз ко мне на карачиках и устроил поудобнее, чтобы рана не так беспокоила. И, действительно, стало значительно легче, но всё-таки я ещё был в опасности. К тому же, звуки обстрелов уже были слышны совсем близко. Капитан провёл рукой по волосам и оглянулся вокруг.
— Да, не выбраться нам отсюда. Как бы всё-таки выход-то найти… — он приподнялся, но я схватил его за предплечье и взглянул прямо в глаза.
— Уходи. Уходи сам. Меня ты не вытащишь. Рана слишком тяжёлая. Я не дойду.
— Я не могу тебя здесь оставить. Я тебя все равно отсюда вытащу и доведу до заставы. Нам бы только, только помощь найти. — Он встал и обошел помещение, кое-где раскидал камни, пытаясь обнаружить хотя бы щель. — Выход был, кажется, там. Но я не уверен.
— Уходи, — я направил на него ствол «Светланы» и повторил: — Уходи. Ты меня не вытащишь. Разбери камни, там есть выход. Ты сможешь пролезть. Я — нет. Уходи и скажи всем нашим, что те ребята, что погибли, героически сражались за родину. И все остались там — на чужой земле. Кого смогут, пусть заберут, похоронят по-человечески.
— Я не могу тебя оставить, понимаешь? Стреляй, но я не оставлю тебя! — Он сделал выпад, пытаясь отвлечь внимание, но я хоть и был ранен, но реакцию не потерял.
— Стой на месте, не двигайся. Я хоть и слаб, но взвести курок смогу. Ты же мне веришь, правда?
— Знаешь, находясь под прицелом, трудно не поверить. — Он выглядел слегка напряжённым.
— Брось, ты! Я ж в тебя стрелять не собирался. Просто прошу — уйди.
— Ладно. Ладно, но я вернусь за тобой. Я обещаю, я приведу помощь. Ты только держись. Выживи, брат, слышишь?
— Постараюсь.
— Я вернусь за тобой, — повторил он снова, разбирая завалы, чтобы выбраться из этой чертовой западни. — Я вернусь, — сказал он снова.
— Иди. — Капитан кое-как выбрался наружу через образовавшуюся щель между двумя плитами и чуть было не застрял, но справился.
— Я вернусь, вернусь! — кричал он. А про себя я думал: «Не возвращайся».
Я остался один в этой чертовой дыре. И теперь только одиночество и собственные мысли были моими единственными собеседниками. Я не знал, сколько мне отведено. Час, может, два, а то и три. Сколько? Одно мне было известно — до вечера не протяну. Жутко осознавать, что ты умрёшь через считанные часы. И за то время, которое осталось, вспоминаешь прошлую жизнь.
Я вспоминаю, кем я был до войны, и кем стал сейчас. Разве я мог представить, что когда-нибудь стану стрелять в людей? Единственное место, где я стрелял и куда, — это тир и мешень на стене, затем, это были соревнования, чемпионаты, своеобразные дуэли… Все это — моя жизнь. Была… А сейчас я лежу на холодном бетонном полу в развалившемся укрытии, в которое вот-вот может долбануть снаряд. И тогда все. Хотя боль утихла, но все же ощущение близкой погибели никуда не уходит. Это так страшно — умирать в двадцать пять…
Лет в шестнадцать я мечтал стать профессиональным спортсменом. Думал, что научусь всему необходимому — и уже готовый супергерой для голливудского боевика. В мыслях. Но на деле все не так. Это упорный труд. Это совершенствование тела и разума. Своего языка. Своего поведения. Характера. Нужно приложить немало усилий, чтобы быть профессионалом хотя бы в своей области. И я этого достиг. Я прекрасно стреляю. У меня идеальное чутье. Сноровка отменная. Но сейчас чем это мне поможет? На войне я — идеальная машина для убийства, а сейчас — просто дохлый волчара. Вот так судьба может все повернуть. Как ни крути.
А если я все же выживу и попаду на гражданку, то даже не знаю, чем займусь. Что я умею, кроме как взводить курок, целиться и стрелять? Да ничего. Я даже… любить не умею. И это до жути страшно.
Одиночество. Это такое чувство, когда ты беспомощен перед самим собой. Когда ты чувствуешь все иначе, по-другому, нежели другие люди. Для каждого свой порог боли. Для каждого свой кодекс чести. И каждый сам выбирает свой путь. Только сам. И этот выбор зависит от ситуации.
Как было бы здорово вернуться сейчас домой. Плюхнуться на большую мягкую кровать и прочувствовать родные стены. Закрыть глаза и помечтать, как в детстве, о хороших светлых днях, без извечных стрельб и убийств, без войны, посидеть рядом с ещё молодыми родителями и улыбнуться уходящему лету. Как в прошлой жизни. В моей жизни, которую я помню до сих пор. И я ничего не могу забыть. Все постоянно в памяти. И от этого ещё больнее. Порою кажется — лучше бы мне пропасть без вести, чем мои родные узнали бы, что я мёртв. И тут мне вдруг вспомнилось, а есть ли у меня родные? Сколько их осталось? Живы ли? Все то время, каких-то несколько часов, я думал о своей жизни. Все то, что я не успел сделать, теперь за меня не исполнит никто. Никто не отдаст мой долг, никто не поздравит друга с днём рождения, не принесёт цветы на могилу девушки. Никто не сделает за меня мои дела. Ведь все, кто еще жив, думают, что я уже не вернусь назад. Кроме одного человека. Капитана Терехина. Он обещал. И в глубине души я ему верил. Доверял свою никчемную жизнь.
Боль в левом боку усиливалась. А сдвинуться с места сил не было. Все тело словно задеревенело. Нахождение в одном положении действовало отрицательно особенно на шейный отдел. Была тупая боль и чувство
онемения. Я пытался немного размять мышцы, но получалось отвратительно. Единственное, что я мог делать, — это смотреть на потрескавшийся потолок.
Много ли мало ли прошло времени — неизвестно. По всей видимости, я задремал. Очнулся от громких шумов снаружи. Сначала испугался, ожидая неминуемого обвала, думал, что снаряд снова угодил сюда, но оказалось, что это помощь подоспела. Внутренне я знал, что она придет и надеялся, но не ожидал, что так быстро. Я попытался вскочить на ноги, забыв о своём ранении, и мгновенно потерял сознание…
Странное ощущение… Я будто бы находился в вакууме. Надо мной был какой-то колпак, и я не дышал. Все время казалось, что воздуха здесь нет. Все было такое белое, аккуратное, чистое… Я лежал на небольшом белом коврике и вертел головой туда-сюда, в надежде увидеть хоть что-нибудь или кого-нибудь, кроме белого полотна вокруг и чертового колпака. Я встал, прошелся, затем вдруг вспомнил, что был ранен. Осмотрел себя с ног до головы: белая рубаха и штаны. Босый. Руки выглядели очень молодо, а на себя самого я смотреть не мог — зеркал-то не было. Но предположить, что и сам неплохо выгляжу, сумел. Странное место… И что я здесь только забыл? Может, это палата такая специальная? Я решил-таки проверить свою рану. Хм. Нет раны-то. Исчезла! Что со мной такое? Я в бреду? В коме? На том свете? Или свихнулся вконец? Предположений было много, но ни одно не напрашивалось на правдоподобные.
— Эй! Жека! Ты что ли? И ты тут? Я уж думал не встретимся никогда! Уж чего не ожидал — так это тебя здесь увидеть. — Я обернулся на до боли знакомый голос. В горле застрял комок горечи. — Ты чего, не узнал что ли? Это ж я — Родька!
— Родька? Но ты ведь…
— Это право. Я уж давно того. Недели две как. Вот жду пока.
— Чего ждешь-то?
— Так как чего? Состав должен подойти. Текать мне надо далече.
— А я? Я тоже с тобой?
— Ты? Неа, тебе рановато туда будет. Тебе бы ещё пожить. А мне-то пора уже.
— Что это за место, Родька? Это что - Рай? И куда состав идёт? И я здесь зачем?
— Ты здесь — покуда «там» не решат, чего с тобой делать — в Рай, али обратно, к «своим».
— И что — убивать снова? Не хочу я так.
— А здесь не в хотении дело, понимаешь? Эх, рано тебе ещё знать-то, но скажу: призвание, оно, понимаешь… Ну, не денешься никуда, как ни крути.
— Призвание — убивать? Да никогда в жизни я бы не убил человека, покуда война бы не началась!
— Ты не кричи. Потише. Здесь нельзя кричать. И силы береги. Они тебе ещё пригодятся…
— Ааа… — я кричал, что есть мочи. Боль была просто нестерпимой. Я не знал, что когда-нибудь будет ТАК больно. Оказывается, без наркоза происходит именно так. А я-то думал, наивный…
Я то отключался, то приходил в себя, в промежутках — орал, словно меня на куски разрывали, а местами осознавал — боль, значит, все ещё жив. Просто нужно перетерпеть… Однако, это оказалось сложнее, чем показывают в кино. Но я всё-таки пережил. Пережил. И вновь отключился.
Очнулся. Вокруг никого. Все было привычнее, чем в прошлый раз. Обычные белые стены, одно окно, кровать, такая мягкая… Какая-то махина рядом с ней… и капельницы. Теперь я точно знал, что это была самая настоящая больница, без всяких колпаков и ковриков, и белых одежд, и… Родька… Это был сон? Бред? Или правда? Чёрт подери! Это же…
Но моим мыслям даже не дали побыть со мной наедине. Не больше минуты прошло после моего «пробуждения», и тут же в палату заскочил мужчина в белом халате и с колпаком на голове. Он что-то взбудораженно бормотал, нервно ходил взад-вперед и писал что-то в неожиданно появившейся в его руках тетрадке. Мне было странно это видеть, но чего только не увидишь в нашем непонятном мире.
А пока я думал о странностях мира сего, человек в белом вдруг исчез также быстро, как и появился. Его и след простыл.
Однако, некая отвлеченность от других, волнующих меня мыслей, все равно не смогла заполонить их, и я снова вернулся в прежнее русло. Из головы никак не вылетала эта странная встреча… Родька… Всё-таки, где я был? На том свете? Или же…
Дыхание перехватывает. Ясно различаю писки этого странного аппарата у меня над головой. Слышу бешеный стук сердца. Чувствую скудную боль в левом боку. Виски словно сдавливает, и я не могу сосредоточиться. Яростные попытки ловить воздух ртом, но ничего не выходит. Кажется, будто кто-то давит на мою грудь, не давая сделать и вздоха. Воздуха совсем не хватает… Я даже не могу закричать. Лишь хриплым шёпотом кое-как вырывается из меня: «Помогите». Но меня не слышат. Никто. Пока писк не начинает звучать все чаще и чаще, постепенно переходя в чистый ровный звук… смерти. Сердце остановилось. Хотя лёгкие все ещё пытаются поймать глоток воздуха. В глазах темнеет. По коже бегут мурашки. Я все ещё слышу этот писк и, кажется, кто-то пришёл на помощь. Чей-то голос, неразличимый… Я медленно опускаюсь в сон. В вечный спокойный сон… Пока кто-то пытается реанимировать меня, я вижу несколько образов: матери и отца, брата, Лики, сына… Они пролетают перед глазами, словно птицы… Они машут мне, зовут с собой. И какое-то время я пытаюсь поддаться искушению, но меня не отпускают. Временами лёгкие приходят в порядок, и все сразу вокруг проясняется, но затем я снова словно засыпаю… И ничего не могу с собой поделать. Я просто, наверно, умер. Умер. Вот и все. Точка.
Иногда голова вдруг приходит в порядок,
И все сразу вокруг проясняется.
Слышу вой канонады, вижу бой канонады,
И, наверно, все так и останется…
***
Ты открывал ночь,
Все, что могли позволить.
Маски срывал прочь,
Душу держал в неволе.
Пусть на щеке кровь —
Ты свалишь на помаду.
К черту барьер слов —
Ангелу слов не надо.
---------------------------------------------
А мы не ангелы, парень,
Нет, мы не ангелы.
Темные твари,
И сорваны планки нам,
Если нас спросят:
Чего мы хотели бы?
Мы бы взлетели…
Мы бы взлетели…
Мы не ангелы, парень,
Нет, мы не ангелы.
Там на пожаре —
Утратили ранги мы.
Нету к таким ни любви, ни доверия.
Люди глядят на наличие перьев…
Мы не ангелы, парень…
---------------------------------------------
Сотни чужих крыш,
Что ты искал там, парень?
Ты так давно спишь,
Слишком давно для твари.
Может пора вниз —
Там где ты дышишь телом.
Брось свой пустой лист —
Твари не ходят в белом.
---------------------------------------------
А мы не ангелы, парень,
Нет, мы не ангелы.
Темные твари,
И сорваны планки нам.
Если нас спросят:
Чего мы хотели бы?
Мы бы взлетели…
Мы бы взлетели…
Мы не ангелы, парень,
Нет, мы не ангелы.
Там на пожаре —
Утратили ранги мы.
Нету к таким не любви, не доверия.
Люди глядят на наличие перьев…
Мы не ангелы, парень…
… а мы не ангелы, парень…
---------------------------------------------
А мы не ангелы, парень,
Нет, мы не ангелы.
Темные твари,
И сорваны планки нам.
Если нас спросят:
Чего мы хотели бы?
Мы бы взлетели…
Мы бы взлетели…
Мы не ангелы, парень,
Нет, мы не ангелы.
Там на пожаре —
Утратили ранги мы.
Нету к таким не любви, не доверия.
Люди глядят на наличие перьев…
Мы не ангелы, парень…
… а мы не ангелы, парень…
***
— Приём… Приём… Меня кто-нибудь слышит? На связи «Будущее». Приём… Приём… Ответьте. Командир отряда «Будущее». Ответьте. Приём…
— Удачи тебе, парень! Будь здоров!
