Brothers

– Мы уходим до вечера, ведите себя хорошо, ладно? – Длинные женские пальцы аккуратно цепляют отросшую тёмно-красную чёлку, уже заметно почерневшую у корней, зачёсывая непослушные мальчишечьи волосы набок, а накрашенные губы, едва касаясь, мягко мажут по чистому лбу. Женщина в последний раз окидывает себя быстрым взглядом в зеркале и, оставшись довольной, выходит из квартиры со словами, адресованными уже заждавшемуся мужчине – «дорогой, я уже иду, не сердись», оставив после себя шлейф из аромата дорогих мускатных духов. – Ну конечно, мам, – заторможено отзывается Ханбин, фыркая от приторного запаха, застывшего в пространстве прихожей, когда дверь за матерью уже закрылась, а на лестничной клетке стих торопливый стук её каблуков, и в следующий момент на его лице обнажаются сверкающие довольным ехидством ямочки. Он залетает в гостиную и на ходу обрушивается на Дживона, едва успев затормозить перед диваном. Забирается сверху и без предупреждения целует в губы, касаясь языком, лижет нёбо, вторгаясь дальше, глубже в рот, нарушая все возможные границы личного пространства и нравственного устоя, потому что целовать парня как минимум неправильно, а целовать своего «почти» брата как минимум неправильно вдвойне. Но кого это волнует, когда Дживон тянет за локти ближе к себе и перемещает руки на худую подростковую задницу, обтянутую тканью домашних шорт, на что Ханбин провокационно елозит по Дживоновым бёдрам туда-сюда и довольно лыбится, заползая руками под широкую майку с кричащей на груди надписью «Fucking system. Fucking people. Godzilla died for your sins»*, касаясь прохладными ладонями рельефных бугорков напрягшихся мышц живота, и старший несдержанно выдыхает носом, не разрывая поцелуй и щекоча тем самым Ханбиновы губы. – Ушли? – Зачем-то шёпотом спрашивает Дживон, и так зная ответ. Младший недовольно фырчит, едва отстранившись, смотрит на Дживона близко, опираясь на вытянутые руки по бокам от его головы, и всё ещё трётся, улыбается развязно и как-то садистки, чувствуя, как под его задницей твердеет Дживонов член. Дживон сглатывает и дышит рвано, через раз, а Ханбин улыбается, смотрит и молчит, маленький дьявол, что у старшего пальцы на ногах поджимаются, и в глазах темнеет от желания и немножечко страха. А Ханбин неожиданно смеётся, и эти его ямочки на щеках сверкают так, что Дживону это кажется невероятным – как может подросток с таким очаровательными невинными ямочками быть таким искушённым, дерзким и пошлым? – с ума сойти, насколько это офигенно! И Дживон хочет эти ямочки до ужаса. Дживон просто хочет, потому что в штанах от Ханбинова елозинья уже болит и вот-вот прорвёт через штаны ко всем чертям. А мелкий, зараза, только смеётся и неожиданно ощутимо кусает за нос, шустро соскакивает с него и уносится куда-то на кухню, топая босыми ступнями по паркету, всё ещё хохоча. Дживон лежит с минуту, не шевелясь, до сих пор чувствуя на себе тяжесть чужого тела и вкус губ с привкусом малиновой жвачки, и слушает, как на кухне копошится по ящикам Ханбин. Ему не надо видеть, чтобы знать, что младший ищет сейчас зажигалку, чтобы прикурить сигарету из забытой (как всегда) отцом пачки Marlboro, а потом усесться на подоконник и курить в приоткрытое окно, по-детски болтая ногами. Парень чертыхается вслух и всё же встаёт, идёт на кухню, морщась от давящего дискомфорта между ног. Так и есть – Ханбин сидит на подоконнике и курит, только вот ногами не болтает вопреки ожиданиям как обычно, зато щурит один глаз, выдыхая едкий дым, и лыбится, завидев Дживона на пороге кухни. – Ооо, я вижу насколько сильно ты хочешь меня потому, как твой член выпирает из штанов и того и гляди прорвёт, – говорит он, игриво растягивая слова на гласных буквах и, облизав губы, припечатывает в конце предложения «хён», а потом почти мурча просит: – Иди ко мне, – вытягивая вперёд руки с дымящейся между пальцев и попусту тлеющей сигаретой. Дживон не сдерживает рвущейся на волю ухмылки и подходит вплотную, придвигая младшего к себе, подхватив под острыми коленками. Ханбин тут же обхватывает его, как многоножка-многоручка, за шею левой свободной рукой и ногами обвивает талию, прижимаясь напряжённым пахом к паху. – У меня крышу рвёт от твоих ямочек на щеках, ты же знаешь? – Вполголоса говорит Дживон, чтобы звучало как можно интимнее, глядя на Ханбина в упор и видя каждую его спутанную ресничку. – Ума не приложу, как с такими ямочками можно быть настолько... – Он не договаривает, замирая и переставая дышать, а по позвоночнику юркой змеёй ползут мурашки, отдаваясь электрическими разрядами в пояснице, когда Ханбин притягивает его к себе за затылок, выдыхает в самые губы густую струю никотина, задевая своими приоткрытыми губами его, и шепчет: – Испорченным? С обеденного стола на пол летит поднос с фруктами, упруго отскакивающими от паркета и рассыпающимися в разные стороны, туда же отправляется смятая скатерть, со звоном разбивается любимая мамина сахарница. Ханбин больно бьётся затылком о деревянную поверхность и шипит, в отместку прикусывая Дживону плечо за его неаккуратность. Все движения дёрганые, торопливые, рваные и ужасно несинхронные. Одежда спешно срывается с обоих, а мальчишки плавятся, задыхаясь от жара и тесноты возбуждения, то и дело сталкиваясь в поцелуе зубами, так что у Дживона уже кровоточит губа. Они ужасно шумные и неуклюжие, хоть и делали «это» уже много раз. Ханбин хнычет, всхлипывает жалобно, заломив брови, и кусает и так раскрасневшиеся, опухшие губы, потому что Дживон входит почти на сухую. Слюна высыхает быстро, а ничего другого под рукой больше нет, поэтому младшему приходится терпеть. – Прости, – сбито шепчет Дживон ему на ухо, сцеловывая с крашеного виска скопившиеся крупицы пота. – Прости... – находит его пальцы и крепко переплетает со своими. – О, чёрт, – несдержанно ругается Ханбин и тянется свободной рукой к своему надрывно зудящему члену, но Дживон успевает быстрее, накрывает возбуждённую плоть рукой, ведёт по основанию, сжимая сомкнутую вкруг ладонь, и начинает надрачивать в такт собственным толчкам, еле стоя на ногах от накатывающей слабости скорого оргазма. Ханбин стонет в голос, бьётся обнажёнными лопатками об стол, мечется, как больной в лихорадке, и сильнее стискивает бёдра вокруг Дживоновой талии. Он совсем жалобно всхлипывает, замирает на долю секунды и кончает Дживону в кулак. Самого Дживона хватает ещё на несколько несдержанных размашистых фрикций, и его отпускает следом. Он упирается младшему в плечо, и оба тяжело дышат, не видя ничего потерявшими на мгновение зрение глазами, словно слепые котята. – Сахарница, – говорит Ханбин, когда дыхание более-менее выравнивается, и сердце сбавляет обороты до нормального биения. – Что? – Сдавлено бубнит Дживон ему в плечо, всё ещё упираясь в него мокрым лбом. – Мы угрохали мамину любимую сахарницу – вот что. – Чайник же ещё остался, – хмыкает Дживон, – что-нибудь придумаем.

---

Однажды вечером отец привёл в дом женщину с мальчишкой и просто сказал, что они теперь будут жить с ними. Это случилось через шесть лет после смерти матери, когда Дживону было пятнадцать. Парень он был не глупый и полагал, что рано или поздно отец сойдётся с кем-нибудь. Как бы больно ему от этого не было, но маму уже не вернуть, а отец всё-таки мужчина. Ладно, с наличием женщины в доме Дживон ещё был готов кое-как примириться, но с наличием «нового» брата – никак. По крайней мере, так он думал. Мальчишка выглядел скованным и жутко смущённым, переминался с ноги на ногу, исподтишка косясь на хмурого Дживона и теребя без конца край широкой футболки. Пиздец подкрался незаметно, когда парнишка впервые заговорил, обращаясь напрямую к Дживону – он сказал: «Меня зовут Ким Ханбин, мне 14 лет, пожалуйста, позаботься обо мне, хён». Форменный пиздец случился, когда новоявленный братик улыбнулся, выставив на обозрение глубокие ямочки на обеих румяных от смущения щеках. Это было настолько мило, что Дживон сам не заметил, как уже держал Ханбина за руку, утягивая за собой в свою комнату, чтобы показать, где тот теперь будет жить. С Ханбином было интересно, и, как оказалось, у них было много общего. Любовь к хип-хопу и диснеевским мультикам, например. В особый восторг от младшего Дживон впал, когда узнал, что тот тоже немного пишет лирику. Так они стали ходить в одну школу, в комнате теперь вместо одной Дживоной кровати стояла двухъярусная, и всё в ней сначала поделилось на двоих, а потом и вовсе стало общим, включая одежду, наушники, плеер, зарядку для телефона и постель наконец. Просто сначала Дживону жутко нравились Ханбиновы ямочки на щеках, которые всегда появлялись, когда младший улыбался, и Дживон считал своей особой миссией делать так, чтобы ямочки на Ханбиновых щеках были всегда. Потом Дживон понял, что очень хочет их потрогать, прикоснуться пальцами к этой тёплой улыбке. Трогать Ханбина как бы невзначай, обнимать, ненавязчиво прижимая к себе, будто бы дурачась, дуть на ободранные об асфальт коленки в то время, когда младший ещё только учился кататься на скейте и выделывать особые трюки под чутким контролем старшего «брата», и незаметно, едва касаться при этом губами стало для Дживона фетишем. Весь Ханбин от взлохмаченной макушки до пяток стал для него каким-то нездоровым предметом обожания, что жутко пугало мальчишку и в то же время толкало в спину прямиком к запретной границе. Когда Дживон впервые осмелился поцеловать Ханбина, зажав у стены возле холодильника, младший не сопротивлялся, послушно приоткрыв рот, впуская глубже внутрь, позволяя Дживону первые неопытные, совсем ещё детские ласки. Теперь Ханбин всё чаще перебирался спать со второго яруса к Дживону на первый, утром успев незаметно проскользнуть в свою постель до того времени, пока мама не приходила будить их в школу. Ласки становились всё смелее, настойчивее и взрослее, пока «это» не случилось впервые. Граница «недозволенного» была стёрта совсем, когда родители уехали на конференцию по отцовским делам. Тогда они оба впервые занимались сексом в родительской спальне. Совсем по-взрослому – с презервативами и смазкой, удушливо пахнущей клубникой. Ханбина до сих пор тошнит от вида спелых красных ягод. Тогда ему казалось, что его разорвёт на части, и он умрёт от потери крови, когда Дживон старательно пыхтел, долго копаясь с его растяжкой. Казалось, что приторный удушливый запах лубриканта втирается к нему буквально в кожу и не смоется оттуда уже никогда. Он старательно стискивал зубы, чтобы не закричать от боли в голос. Но упрямое подростковое желание было сильнее, поэтому он упорно молчал, кусал губы и прятал лицо в складках подушки, когда старший обеспокоенно смотрел из-под влажноватой чёлки и предлагал остановиться, если младший не хочет. Ханбин через силу отвечал, что всё нормально и просил продолжить. «Ох....ну вот и всё», - сорвалось тогда с его искусанных губ, когда Дживон наконец вошёл в него членом, перестав терзать пальцами. И первый, и второй, и третий, и все последующие несколько коротких толчков, на которые хватило шестнадцатилетнего Дживона, отзывались зудящей болью в копчик. Но как бы там ни было, это всё-таки случилось, и, впервые кончая в Ханбина, Дживон обессилено рухнул рядом, помогая младшему рукой дойти до конца следом за ним. Игры в переглядки, улыбки, воровски отцыганенные тайком прикосновения, спешные поцелуи украдкой и тихие-тихие стоны в подушку по ночам за родительской спиной... всё это уже давно перестало быть просто удовлетворением подросткового любопытства и тягой к познаниям взрослой жизни...

---

Они умело заметают следы своего маленького преступления на кухне, пытаются даже склеить мамину сахарницу, но случай, увы, безнадёжный, поэтому только в мусор, и покойся с миром китайский фарфор. А теперь умытые и переодетые в чистое, оба, как примерные дети, сидят и смотрят в гостиной канал Discovery. Ну как смотрят? Ханбин вздрагивает, когда дверь в прихожей открывается, и выскальзывает из объятий старшего, тут же размещаясь на противоположном конце дивана, словно всегда там и был. Оба напрягаются, и две пары мальчишечьих глаз обеспокоенно смотрят на Ханбинову мать, когда та входит в комнату, улыбается натянуто и, кажется, будто болезненно, интересуется ели ли они. У неё горят щёки, покраснели глаза и чуть припухли. И все её усилия выглядеть как можно непринуждённее и естественнее тут же бракуются. – Что случилось, мама? Ты плакала? – Всё нормально, – отмахивается женщина, когда Ханбин кидается ей на встречу, пытаясь задержать и узнать, в чём дело, но она спешно уходит в спальню под предлогом того, что устала. Мальчишки переглядываются, без слов понимая друг друга, молчат и чего-то напряжённо ждут. Родители и раньше ругались, но страшно было всегда. А вдруг однажды они узнают о них? Представлять подобное не хотелось. Оба синхронно вздрагивают, когда часа через пол повторно хлопает входная дверь, и взмыленный не на шутку, раздражённый отец Дживона велит, чтобы оба шли к себе в комнату и ложились спать. Ханбин мелко дрожит, жмётся к Дживону теснее и крепче сжимает пальцы, лёжа под одеялом на Дживоновой части кровати. За стенкой слышится приглушённая ругань, обоюдные упрёки, бросаемые друг в друга, как в перекрёстном огне. Дживон отчего-то вспоминает именно сейчас про разбитую сахарницу, которую его отец подарил Ханбиновой матери на первую годовщину их совместной жизни. Сейчас это кажется символичным, и от этого становится ещё страшнее. Хочется отмотать время назад. Хочется, чтобы этого всего не было. Главное, чтобы были они. Вместе. – Дживон-а, а что если... – словно прочитав его мысли, шепчет Ханбин, но Дживон не даёт ему произнести вслух это «если», отвечая сразу: – Всё будет в порядке.

-

Но страшное случается, самая настоящая беда для Дживона – Ханбин перестаёт улыбаться. И Дживон больше не видит любимых сверкающих ямочек на его щеках. Это кажется дурным сном, наложенным проклятьем, чары которого он не может снять. Родители продолжают ругаться, глупо цепляясь друг к другу всё чаще без повода. А вчера отец разбил фарфоровый заварочный чайник из того же набора что и сахарница. Но если это конец для родителей, это ведь совсем не значит, что это конец для них?.. Дживон выходит из школы с нехорошим предчувствием, когда на улице, как по закону жанра мелодрамы, льёт проливной дождь. Ханбин остался сегодня дома, сказав, что плохо себя чувствует. Дживон хотел тоже остаться, но отец настоял, а ругани в доме и так хватало, поэтому он всё-таки пошёл. Пришлось. Он чертыхается вслух, сетуя на погоду, и шагает под льющий стеной дождь, сразу промокая до нитки. Чувство тревоги нарастало в груди с каждым шагом потяжелевших от воды кроссовок по мере того, как он приближался к дому. Дживон заворачивает во двор, и сердце в груди тяжело ухает. На скамейке возле подъезда сидит, сгорбившись, Ханбин в одной тоненькой футболке, вымокший насквозь. Мокрая ткань обтягивает худую мальчишечью спину с выпирающими наружу острыми позвонками. Младший дрожит, стучит зубами от холода; временами его крупно передёргивает. Дживон подбегает к нему, на ходу бросая сумку, и садится рядом на колени, обхватывая лицо ладонями, чтобы увидеть глаза. – Что случилось, Ханбин? Почему ты здесь? Что?...Скажи... – Он ударил её, Дживон... ударил... – Ханбин цепляется пальцами за мокрую спину старшего и дрожит ещё сильнее. Дживон чувствует исходящий от него жар, и внутри у него самого всё обрывается, отдаваясь в голове эхом – «мы уезжаем».

---

* - «Чёртова система. Чёртовы люди. Годзилла умерла за ваши грехи»