ice and moon;

По вечерам Ифаню не хватало алкоголя и сигарет. По вечерам Ифань был вынужден ехать на метро и кутаться в свою ветровку, потому что вечером ему всегда было холодно. Он возвращался с учебы, возвращался с курсов, возвращался с практики. Он бежал от людей, которые говорили с ним о работе, о серьезных вещах, о проблемах, которые нависли над Ифанем подобно тем свинцовым облакам над головой, которые вот-вот готовы были разразиться дождем. Ву Ифань устало откидывался на спинку сидения вагона — если вообще удавалось сесть, — и пытался сосредоточиться на мятном вкусе жвачки во рту и стуку колес. Пытался сосредоточиться на чем-то реальном, том, о чем действительно надо думать здесь и сейчас. Иначе, он будет думать о парне, что ютится в его квартире, о парне, от которого каждый день приходится уходить. Он уже ушел от своих родителей и от своей привычной жизни. Он всегда уходит от чего-то, и это заставляет его чувствовать себя человеком, неспособным окончательно найти то самое место, где он будет чувствовать себя, как дома. Место, от куда ему уже некуда будет уходить. Но он предпочитает тешить себя мыслью, что уходит не потому что ему так захотелось, а потому что его вынудили. Сейчас его причиной являются грядущие выпускные экзамены, а потом собеседование в одну из лучших фирм страны. Тогда же она заключалась в нежелании родителей понять, что их сын больше всего на свете хотел заниматься баскетболом, а теперь вынужден искать себе новую цель, просто потому что по здоровью стал не подходить для игры. Отвратительно сложилась судьба, но Ифань не игрок, он не будет пробовать себя на прочность. Мир постоянно любит пережевывать людей и выплевывать их в другом образе, состоянии. Когда Ифань был мальчиком в Китае, он улыбался, ходил везде и всюду с друзьями, громко смеялся и делал то, что ему захочется. когда Ифань стал мальчиком из Китая, он изменился и почувствовал на собственной коже, как под нее забираются иглы шприцов, наполненные жгучим одиночеством. Ты живешь в плохо знакомом городе и не идеально разговариваешь на государственном языке. Ты ходишь только на учебу и обратно, потому что больше некуда, ведь ни с кем нормально не общаешься из-за своего отталкивающего и холодного образа. Тебя может и приглашают куда-то, но ты отказываешься. Это была точная история Ифаня, который думал, что в другой стране сможет начать новую жизнь, а в итоге только создал себе проблемы на голову. На свиданиях, когда он брал какую-нибудь девушку за руку, она всегда спрашивала его, почему же у него такие холодные руки. Он говорил, что это из-за его болезни, и она ничего не понимала. Спрашивала название, пыталась предложить лекарство, пыталась его вылечить. Она не понимала, что Ву Ифань всего лишь нуждался в том, чтобы она его согрела. Его кровь превратилась в ледяные горные реки, текущие каждую весну, после того, как снег на вершинах начинает таять. Он холодеет с каждым днем, особенно, когда утренний туман встречает его шагающим своей твердой и уверенной походкой в сторону автобусной остановки. В первое время его квартира находилась чуть ли не в другом конце города, приходилось ехать в университет сменяя то один автобус, то другой, садясь на разные ветки метро. Потом все наладилось, потому что получилось переехать. Наладилось в прямом смысле, потому что тогда он встретил его. Он был для него угольком, который у него получалось разжечь внутри себя, чтобы больше не чувствовать по ночам этот ужасный сковывающий холод. Ифань чувствовал жар, когда прижимал его к себе перед сном со спины, лежа на кровати, когда утыкался носом ему в плечо, выдыхал вкусный запах его тела. Иногда целовал в это же место, иногда оставлял красные, но не слишком яркие, следы гематом, как доказательство того факта, что он должен быть его. Он ведь чертов собственник, он ведь тот, кто никогда не позволит себе просто так отпустить. Это всегда будет болезненно. Для него и для самого Ифаня. Говорят, огнестрельное ранение не приносит столько боли, сколько приносит расставание. Он не верит пока что, потому что с ним у него такое впервые. Их отношения заключается в тепле, как будто ты сидишь близко-близко к камину с разожженными поленьями. Пламя вот-вот оближет тебе лицо, опалив гладкую светлую кожу. он не боится обжечься, потому что fire cant kill the dragon. на лице Ифаня играет улыбка, когда он подносит руку к огню, позволяя языкам пламени изучать ее. А Хуан Цзы Тао утыкается взглядом в ноутбук, смотря новую серию сериала. Ву хочет, чтобы пламя принадлежало только ему одному. Собственник и ревнивец. Тао для него сокровенное, то, что хочется прятать ото всех. Но его невозможно спрятать, потому что нет стражника, нет никого, кто мог бы следить за ним. Ифань готов был бы стать им, если бы его вновь не забирал утренний туман и учеба. В нем зародились подозрения, что Цзы мало тех ночей, когда Ифань покрывает не только его шею цепочкой алых отметин, что ему не хватает его тихого и от этого более интимного шепота о том, что он его любит, его ровного дыхания, когда он уже, усталый, засыпает. Его тихих попыток утром не будить Тао, пока собирается. Его поцелуи в лоб перед тем, как выйти из дома, его записки на цветных стикерах, прилепленные к холодильнику или другим заметным вещам. На них всегда написано что-то важное или не очень его аккуратным почерком. Может быть он и говорит на корейском с акцентом, порой с ошибками, но пишет он, кажется, идеально. Вечером он любит собирать эти записки и класть себе на письменный стол. Может быть когда-нибудь он соберется и прочитает их все разом, словно книгу. Серая набережная — кратчайший путь до его квартиры от метро. Из окон его двушки видны взвивающиеся волнорезами волны, места кормления чаек и искусственные каменные скалы, брошенные мэрией с целью приукрасить ландшафт и добавить ему немного натуральности. Когда здесь солнечно, место напоминает Ифаню родной город в Китае, тоже на берегу моря. Когда здесь пасмурно, Ифань чувствует что-то родное с пусанской набережной. Может быть потому что она была создана и облагорожена, чтобы поражать своей красотой и романтикой, а на деле оказалось, что во время шторма или дождей тут гуляет как можно меньше людей? Ифань такой же — родители назвали его «удивительным», а он таким не оказался. Никто не ожидал, что у него не получится оправдать свое имя. Никто не ожидал что у него руки дрожат иногда, что кровь из носа может потечь из-за смены давления, что вся его жизнь построена из сожалений о том, как он умудрился все пропустить. Пропустить почти всю жизнь. Он считает лестничные ступеньки, прежде, чем дойдет до нужной ему двери. На его ключах висит брелок из Нью-Йорка, который он привез себе, когда ездил вместе с тогдашним его третьим курсом тренировать английский язык. Это была металлическая буква «м», которая, если ее перевернуть, была похожа на первую букву его фамилии «w». Он купил этот брелок в Метрополитене, самом известном музее Америки, и до сих пор с удовольствием носит его с собой. Это как символ того, что из чего-то не принадлежащего тебе, простой букве «м», можно сделать твой собственный символ. Он вставляет ключи в замочную скважину, поворачивает. Он знает, Тао еще не спит. Ему нравится думать, что он не спит, потому то ждет его, но одновременно в голове только одна мысль «он не спит, потому что время еще детское, вот и все». Оглядывает прихожую, на наличие чего-то инородного. Может он застанет однажды ее с поличным — приведет какого-нибудь нового парня в их квартиру, думая, что Ифань придет только вечером. Но ничего такого нет. Только его собственное старое пальто, которое сегодня он решил не одевать, и верхняя одежда Тао. — Я дома. Он скидывает ботинки, но потом все же аккуратно складывает их в угол на коврик. Иногда ему хочется, чтобы все было идеально. Все-все-все. Иногда он слишком много требует и от себя, и от других людей. Иногда он живет с требованием перфекционизма, и иногда он перебарщивает. Он находит Тао, кажется, на кухне, чувствует запах сигарет, и ни чуточку не удивляется. Они поставили себе правило — курим, где хотим, и очень хорошо ему следуют. Ему нравится, что они показывают себя такими, какие они есть. По-крайней мере он. С Тао ему не надо выслушивать, что вот это лекарство поможет ему своевременно поднимать давление, а вот это облегчит головную боль, ему не надо думать о том, что Цзы будет смеяться над тем, когда он в достаточно теплый день все-таки накинет на себя толстовку вместо футболки. Он обожает Тао, любит и никогда никому не отдаст. Он целует крепко. И губы его насквозь пропахли соленым пасмурным морским бризом, его слегка сырые от влажности моря волосы пахнут городом и ощущением скорого дождя. Но поцелуи у него все равно горячие, потому что нагреваются благодаря Тао. Благодаря его Тао. Отрываясь, он аккуратно исследует его, словно ищет какие-то недочеты, что-то, чего не было, когда он уходил. Кажется, все в порядке. — Привет, я скучал. — Хочешь кофе? — ласково улыбается Цзы Тао, обнимая Ифаня за шею. Ву Ифаню двадцать пять, и он совершенно не знает, какими тремя словами он мог бы себя описать. Дело было, скорее всего, в том, что за всю свою жизнь, пусть еще и короткую, он не смог как следует понять самого себя. Он знает, что у каждого человека всегда будут оставаться мотивы, которые тебе никогда не получится узнать. Вопрос «а почему он так поступил?» будет мучить до тех пор, пока не удастся смириться с уже содеянным. Но что делать, если этот самый человек — ты сам? Что делать, если порой мозг и сердце работают автономно, не завися друг от друга, не согласовывая действия. А потом мозг спрашивает у сердца «что же ты наделало?», а сердце отвечает «то, что посчитало нужным» и наоборот. В итоге, получалось так, что он плохо знал себя и плохо порой генерировал отчет о своих действиях. Нет, это не полная потеря контроля над реальностью, это не безумие и даже не хождение в миллиметре от него, это, скорее, слабовольность по отношению к своим собственным мыслям и чувствам. Что-то одно всегда надо своевременно останавливать. Может быть иногда у Ифаня и получалось, и тогда можно было сказать, что в частности он выбирает свой разум, но, когда ничего не выходит, все смешивается в сплошную кашу-малу. Игра в колесо, когда сердце оказывается сверху, а потом резко падает вниз, уступая место разуму. Иногда он все же надолго задумывается о том, какими словами мог бы себя описать. Сперва на ум приходят два. Они — вспышки в его сознании, первые ассоциации, как в игре. Говорят, если поставить человеку задачу быстро отвечать первое, что приходит в голову на определенную череду слов, когда, спустя двадцать или двадцать пять слов, диктующий скажет «любовь», подопытный назовет имя человека, в которого влюблен. Ифань так же быстро, потеряв контроль над тем, что выдает его мозг и голос, на свое имя скажет эти два слова: беспощадный. закрытый. Беспощадным он стал еще, наверное, с тех пор, как в школе находил для себя удовольствие смеяться над младшеклассниками или новеньким парнем из класса, который был больно умный и подлизывался к учителям. С тех пор он изменился, но его не желание спускать кому-то его слабости, обладание которыми вполне естественно для человека, осталось. Он научил закрывать на некоторые вещи глаза, либо он считает некоторые слабости имеют место быть, либо, что его собственная сила может найти идеальный консонанс с болевыми точками человека. Тогда он может и правда показаться чуть менее сухим и жестоким. Но в других случаях… ему сложно признать, что у человека что-то идет не так, потому что у него есть слабости. С самим собой, пожалуй, у него та же самая история. Думать, что он беспощаден только к другим — глупо. Он беспощаден и к себе, потому что очень долго пытался со своими слабостями работать. Когда пришла гипотония, он стал немного спокойнее, менее зацикленным на том, чтобы усовершенствовать себя. Он принял себя таким, какой он есть. Но вот мир, где он уже не мог быть тем номер двенадцать, центровой Ву Ифань!, он принять не смог. Второе слово закрытый. Это было понятно еще с детства, когда Ифань заводил знакомства с ровесниками, но те практически ничего о нем не знали. Он говорил им, что ему тоже пять лет, что новую машинку ему подарил отец, что может гулять допоздна. Никто не знал, где он живет, в какой сад ходит, есть ли у него братья или сестры, нравится ли ему оранжевый цвет или что-то в этом роде. Может быть, детям в пять лет это не интересно, но что делать, если в последствии все тоже самое? Он не рассказывает о том, что его тревожит, отмахивается, иногда грубит, чтобы не лезли, он не показывает, что ему дорого, не дает другим заглянуть себе в душу. Потому что, когда человек один, ему терять особенно нечего. Зато, когда он начинает привыкать жить в атмосфере дружбы и любви, потерять их — худшая в мире потеря., а к Ифаню не тянутся, если он закрывается. Вот он и чувствует себя в безопасности. Один на один с тем, что дорого. Один на один с самим собой. Третьего слова нет. Пока что нет, и Ифань думает, что оно появится со временем. И даже первое, второе, все эти слова могут со временем измениться. Появление Тао уже само по себе начало менять его. Внешне. Изнутри. Он стал меньше думать о том, что все временно. Он до этого смотрел на отношения людей и думал, что когда-нибудь они расстанутся. Сейчас он со стороны смотрит на себя и Тао, и думает, что это будет навсегда. Раньше он думал: «меня не отнимет у меня никто», теперь он думает о Тао. Он смотрит на своих сокурсников и думает о Тао. Думает о его нереальной красоте, что выше его понимания, думает о его прекрасных руках, выводящих на коже чернилами вечные надписи или рисунки, татуировки. Он старается не думать, что чаще всего эта кожа чужая, но иногда все же тревожная мысль закрадывается в его сознание. В такие моменты он чувствует практически сверхъестественное жжение на том самом месте, на ребрах, где у него вытатуирована Кассиопея — творение Тао. Идеальная dotline работа, с прекрасными штрихами. Идеал татуировки, который олицетворяет ту бесконечную красоту, которую видит Ифань в Тао. Он бы никогда не решил на столько важную отметину на своем теле, если бы не его чувства к Цзы. Если бы не его безумие, которое он чувствует рядом с ним. Он для него — Везувий, а сам Ифань — мирно жившие до извержения Помпеи, что погибают под разливами лавы. Кажется, извержение будет бесконечным. Со временем люди привыкают к жаре или холоду, вот и Ифань уже не может представить себя без раскаленных поцелуев, без огненных прикосновений, без ожогов на своем теле. Это неотделимая часть его жизни и его сознания. Частичка самого себя, которая дома всегда, когда он приходит или уходит. Которая рисует лучше, чем все художники в мире, а Ифань видел многих — он любит музеи изобразительного искусства, и этой любви у него не отнять. Тао очень красивый. Тао — это запах чернил и шампуня, покупать который во время традиционных субботних походов в магазин, стало привычно так же, как покупать его любимый сок. Тао — это я буду курить теперь твои сигареты, Тао — это то, что Ифань боится потерять больше всего на свете. Пожалуй, Ифань хотел быть для него чем-то таким, что никогда не забудешь. Он был жесток уже хотя бы потому, что, когда они ходили куда-то, он везде целовал Хуана и говорил что-то нелепое, но важное, то, что навсегда запомнится. Просто ему хочется, чтобы, если они вдруг расстанутся, они оба чувствовали одинаковую боль, когда возвращались в этим места и видели в памяти картины совместного прошлого. Ифань беспощаден и закрыт. Как океан. Он ведь не отдает потопленные корабли — Роза потеряла Джека навсегда, — он ведь не раскрывает свои тайны — мама, а русалок правда нет? — вот и Ифань такой же. Ему хотелось бы быть другим. Что-то вроде взъерошенные волосы и неряшливо заправленная рубашка, пиво, компания, заразительный хохот, по-детски надутые губы и обиды на две минуты, домашний уют и теплый чай в любимой кружке Цзы. Но будь он таким, не был бы собой. И сколько бы он не мечтал измениться, уже слишком поздно. Во-первых, невозможно вылечить такую заразу, как характер. Во-вторых, Тао ведь полюбил его таким, какой он есть. — Я не против, — садится за стол, сжимая руку Тао. Тактильные прикосновения — его заряд на всю оставшуюся жизнь. Для него это та неотъемлемая часть того здесь и сейчас, в котором он живет с Тао, в котором он не думает о том, что было раньше и что будет потом. Ву Ифаню важен сиюминутный комфорт вместе с ним, а не какое-то смутное, непонятное будущее, в котором все может резко перемениться. — Как прошел день? Его фразы стандартные, потому что он не знает, что еще ему говорить. Он никогда не был в этом прекрасен, и его собственная неспособность быть чуточку разнообразнее раздражает, но он прячет раздражение, успокаивая себя разглядыванием прекрасных изгибов тела Тао, его прекрасного лица, его прекрасной души, которую с недавнего времени он получил, как на ладони. и он пытается показать тоже самое, последовать ее примеру, ведь доверие вещь обоюдное, но у него не всегда получается. Он так привык терять дорогие вещи, что хочет защитить себя от повторения той боли. Он ведь не знает, правдивы ли его мысли о том, что Тао с легкостью может уйти от него к кому-нибудь другому, не знает, держится ли он за него не потому что он предоставляет ему жилье, а потому что действительно любит? Ифаню страшно спросить напрямик - что, если он ошибается и зазря высказывает обвинения? Это подорвет их отношения, их доверие. Ву Ифань чертов этик, и это часто губит его жизнь. В голове столько мыслей и сомнений, что он не может заставить себя в них разобраться. Но в любом случае, он видит, как Тао держит свои руки в его, как боится отойти; он видит его красивые глаза, видит его сожаление о том, что ему приходится каждый раз уходить. Он видит и запутывается еще больше. Но кажется здесь и сейчас он уверен: Его третье слово — Хуан Цзы Тао. Тао делает ему кофе, улыбается, наблюдая за тем, как любимый человек пьет и потихоньку, между глотками рассказывает о том, что произошло сегодня на работе. Тао не может рассказать ему то, что его гложет, потому что очень боится. Цзы Тао только улыбается, пряча в темных глазах тревогу, а Ифань и не заметит. Даже если узнает, он не покажет, сохранит в тайне, потому что тоже боится зайти слишком далеко. — Я сегодня пораньше с работы вернулся, — говорит Тао, и сам делает глоток из кружки Ву. Он может себе это позволить. Ему не хочется, чтобы между ними существовали какие-то границы. Он старается их стереть, потому что только так получится добраться до того, что Ифань прячет внутри. У Хуан Цзы Тао мания любить людей. Сильно, глубоко, словно пальцами под кожу и все внутренности в кашу. Увы, он любит так сильно, что может причинить боль, может разорвать в клочья, а потом не найти способа собрать. И это сейчас не только о его объекте любви, но и о нем самом. Ему так больно каждый раз, когда что-то, что ему нравится, разбивается. Не только кружки, что он покупает, когда уезжает за границу. Люди тоже имеют свойство разбиваться, потому что нельзя ставить на край, слишком легко можно смахнуть. Если Цзы Тао любит, то он будет это делать до тех пор, пока не умрет. Но у него есть одна гадкая привычка — возрождаться. Из пепла, из воды, из ветра, изо льда. Без разницы. Он вернется. Вернется снова из какой-нибудь страны под названием Швейцария, где провел свою реабилитацию, после того как умер и забыл человека, которого любил. Как? Он не расскажет. Никому и никогда не откроет своих самых страшных тайн. Он вернется тенью и будет стоять над душой, снова холодный и снова безумно далекий. Ведь когда он любит, то он открывается. А когда он разбил свое сердце вот уже в тысячный раз и пока не нашел себе новое, он остр, как идеальный серебряный кинжал. Хуан Цзы Тао привык, что его жизнь похожа на феникса: он то умирает, то возрождается. Он отвык плакать точно так же, как обжигаться о догоревшую сигарету, потому что забывает о ней. Ладно, он врет, - ложь всегда дается ему слишком легко, - он до сих пор может обжечься. Не только об огонь, но и о людей. И к этому он только пытается привыкнуть. Птица феникс сгорает в своем собственном пламени, а для Тао достаточно всего лишь чьей-нибудь искры. Удивительно, что Ифань такой холодный, об него невозможно обжечься. И Тао только рад. Ему не нравятся ожоги. Они ему надоели. - Я люблю тебя, Ифань, - улыбается он, а Ву лишь поднимает голову, перестает сидеть молча, глядя на опустевшую кружку. - Прости, я снова задумался, - извиняется он. Тао ожидает, что он мило улыбнется, посмеявшись над своей собственной рассеянностью, как сделал бы сам Цзы, но вместо этого видит, как на переносице у того появилась морщинка. Тао привстает и через стол целует Ифаня в это место. Ву мало улыбается, и Хуан потихонечку к этому привыкает. В конце-концов, это не самое важное в его жизни. Здесь и сейчас он не должен заботиться о том, что Ву мало улыбается, у него характер такой. Здесь и сейчас Хуан должен искать решение той главной проблемы, что висит у него над сердцем и не дает ему полностью насладиться долгожданной встречей с любимым человеком. - Ничего, - ласково улыбается. - Только не хмурься. Дождь затапливал улицы, разбиваясь о стекла их маленькой, но уютной кухни. Они сидели в тишине, хотя обычно, приходя домой, Ифань включал Бетховена или Рахманинова, слушая минорные сонаты и отдыхая от тяжелого учебного дня. Дождь топил одуванчики и цветы на клумбах, Тао стоял у окна и захлебывался в своих внутренних слезах, которые нельзя было показать. Опасно. Они могут все разрушить, потому что он еще не решил, говорить или нет. Когда-то он смотрел Ифаню в спину из далека. Когда-то он рисовал для него эскизы, но никогда их не показывал. Когда-то он тихо восторгался его уверенностью и хладнокровностью, мечтая быть таким же. Ву приходил со своим лучшим другом в мастерскую Цзы, где одному из них делали все новые и новые татуировки, а Ифань отказывался даже от первой. Даже от Крис, не будь, как баба, это не больно! Тао тогда впервые увидел, что "Крису" не нравится, когда его так зовут. Он спросил: - Почему вы не любите имя "Крис"? - но ему не ответили, лишь грустно посмотрели и отвели взгляд. Тао вздрогнул, едва не выпустив из рук машинку. Цзы косо бросал на Ву взгляды, пока тот стоял спиной и изучал развешанные на стене изображения с возможными татуировками. Таким Тао его и запомнил изначально - высокий, с широкими плечами и темными, с переливом каштанового в свете тусклых ламп волосами. Он одевался скромно, но со вкусом. А еще иногда у него могла пойти кровь из носа, и тогда Ву зажимал его платком, а сам выходил из салона, думая, что ни Тао, ни его друг этого не заметили. Тао замечал. Порой он видел так много, что жалел об этом. Ему было жалко и Ифаня, который не мог поделиться своей слабостью с кем-то другим, что в итоге взбесило Тао. - Прости, я на секунду, - игла отрывается от кожи, и Тао снимает с лица маску, выходит из салона, озирается по сторонам. Темный, длинный коридор пустует, никого. Парень идет по нему, доходит до туалета, стучится. Он не ошибается, когда думает, что Ифань там. Он стоит над раковиной, зажав кровоточащий нос рукой. В глазах у него ярость, но Цзы понимает - на самом деле это беспомощность. Такая отвратительная, что губит Ву жизнь. Такая жестокая, что Ву не может ей противостоять. - Тебе нужна помощь? Тао не знает, что ему сказать и говорит первое, что приходит в голову. Первая мысль - лучшая мысль, вспоминает он. - Нет, - Ифань огрызается, на что Тао лишь пожимает плечами, облокачивается о стену и ждет, когда Ву закончит. - Тебе не надо работать? - раздраженно бросает парень. - У меня неожиданно прихватило живот, - саркастично ухмыляется Цзы и остается стоять на своем месте. - Не хочу, чтобы с тобой что-то неожиданно случилось. - Не случится, можешь идти. - У тебя это не в первый раз. Проблемы с давлением? Тогда ты можешь грохнуться на землю без чувств. Так что дай мне просто проследить за тобой и больше я тебя не побеспокою. - Нахрена тебе это? Я для тебя левый клиент, - Ифань оборачивается, кровь течь у него перестала, и теперь он неотрывно смотрит на Цзы Тао, словно ждет какого-то подвоха. Подвох есть всегда. Сама жизнь это подвох. - Пожалуй, потому что ты интересный клиент. Разглядываешь эскизы, но отказываешься. Прячешь свои слабости даже перед другом. Делаешь вид, что выше всего этого. Действительно ли ты выше? - Тао не боится прямых взглядов, Тао отвечает тем же. Он уже устал от того, что этот парень так закрыт. Невозможно, чтобы он такой всегда. Тао выдыхает куда-то в район ключицы Ву Ифаня, который вблизи кажется еще выше, чем он есть. Мужчина нависает над ним, пугая своим взглядом. Тао понимает, что все же, вот именно таких взглядов он боится. Потому что они не жестокие, они... отчаянные. Они могут затащить и тебя в это отчаяние. - Ты ничего не знаешь, - и Тао расценивает это, как "пожалуйста, узнай меня". - Ты можешь рассказать, и я буду все знать, - у Ифаня что-то стонет и ноет под ребрами. Тао не ждет, что ему расскажут здесь и сейчас, вместо этого он выпрямляется и тянется своими губами к губам Ву Ифаня, который не любит, когда его зовут Крис. Тянется к Ву Ифаню, который всегда стоит спиной. Ву Ифаню, от которого чаще всего Цзы слышал слово "нет". Ву Ифаню, который кажется, не тот человек, кого легко пройти мимо. Ву Ифаню, которого теперь не вывести из Тао даже рекламным Ванишом. Его губы сухие, жесткие, не мягкие, не нежные, они терзающие, но к счастью отвечающие на поцелуй. Они отчаянные, как и их владелец. Они заставляют Тао захлебнуться холодной морской водой и пойти ко дну. Киты умирают все чаще. Прилив выбивает их тела к грунтовым берегам, а мы даже не думаем об этом. Думает ли Ву Ифань сейчас о том, что Цзы Тао отдается волнам и вот-вот потеряет возможность дышать. Ему нужно выплыть. - Черт, ты невероятно целуешься, - смеется Тао, отрываясь, не в силах больше противостоять неожиданному напору холодного Ифаня. Но руки у него и правда холодные. Слишком. И это заставляет Цзы хотеть его согреть. - Идем, тут холодно. - Нет. - Что? Мне надо возвращаться к работе... - кажется, Тао выбрал не лучший момент, чтобы идти на попятную. Ифань кладет руку ему на талию, крепко прижимая к себе и отрывая его от стены. Ифань не ожидал, что татуировщик будет таким худым, кажется, стоит приподнять его темную толстовку и под ней проявятся все кости. Он это и сделал, скосил взгляд вниз, но увидел, что единственное, что четко видно, так это ряд небольших мышц и легкий намек на выпирающие ребра. Красиво. Потому что почти вся кожа его была усеяна уникальным узором татуировок. - Это твоя работа? - Мои эскизы, - шепчет Тао, неотрывно смотря на Ифаня. - Красиво. Покажи мне потом все свои работы. - Это будет долго у меня их много... - Я найду время, - Ифань стаскивает толстовку с юноши и припадает к его губам. Ему становится жарко, кромка льда тает, и он чувствует, что это похоже на наступление весны, которой он уже не ждал. Но пока это был всего лишь март, продолжающий пугать своим холодным ветром, но говорящим, что скоро все изменится, надо только подождать. Дыхание у Тао сбивается, когда, проникая к нему под джинсы, Ву начинает ласкать его член. Это кажется странным, потому что пальцы у него холодные, словно он только что вышел с морозной улицы. Ощущения контрастируют между собой, Тао жарко, но порой даже лед может обжигать. Тао стонет слишком громко, потому что его собственный голос отдается у него в ушах, словно те самые минорные аккорды Бетховена. И он уже не понимает, находится ли он в воспоминании о тех холодных руках или в реальности, где этот же холодный человек шепчет ему слова о любви, вжимая в мягкий матрас. Руки остались такими же холодными, но лед стал прозрачнее. Хотя бы чуть-чуть. И теперь Тао понимает, что очень сильно боится его разбить. Тогда, вся та холодная вода, что прячется за ним, выльется, словно неиссякаемый водопад. Цзы боится его, боится, что утонет в нем, как тогда, едва не потеряв связь с настоящим миром. - Я люблю тебя, Цзы Тао. «Я должен тебе кое-что рассказать...» - Тао проговаривает фразу у себя в мыслях. - «Мы с тобой вместе три месяца, и до этого... В общем, моя бывшая беременна.» Утром Тао просыпается, когда Ифань уже ушел на учебу. На его теле в районе ключиц, там где целая череда небольших татуировок, у него алеют засосы. Но это конец. И Цзы знает об этом. Он уходит, оставляя лед целым, а отражение луны в нем размытым. Тао был луной, которая всегда отражалась в зеркальной поверхности льда, но теперь она исчезает, скрываясь за тучами, оставаясь всего лишь неясным воспоминанием. Тао знает, что «нас» никогда не будет. Будет отдельно Луна, и будет отдельно лед.

« i watch you spin from afar, i drink you in and breath you out. we will never be, i am the moon »