Не страшно

Эмма сжимает кулаки и зубы. У Эммы больше не трясутся резко похолодевшие пальцы, когда она сидит в приёмной врача, у которого для неё (ожидаемо) плохие новости. Однажды ей скажут, что она боец. Эмма уверена, что такое говорят всем неизлечимо больным. Проблема в том, что она устала драться. Она хочет просто жить (ещё немного, пожалуйста). Эмма смотрит в упор на врача, взгляд говорит "не страшно". И только под сердечными клапанами жжёт сотнями иголок, и камень-ком перекатывается в трахее, заставляя внутренности порываться бежать в ближайшую туалетную кабинку. Но Эмма никуда не бежит. Она лишь вздёргивает уголки губ за ниточки в ответ ободряющим (как было задумано) объятиям. Больно. Ниточки скрепками держатся за ямочки на щеках. Ей не хотелось бы думать, что намертво. ~ У Эммы глаза круглые и чайные, как у треклятого оленя Бэмби. Она копает ими глубже, чем стоит, считает Дилан. У него внутри пусто, как в бутылке спиртного, подаренной алкоголику. Алкоголик Дилана – его семья. (Ему же уже можно это так называть?) Дилан хочет запретить ей рикошетить ему об грудину своими взглядами с чаинками-звёздами, но слова махом сбрасываются, будто по кнопке "отмена" из-за загоревшейся таблички "слишком близко". Эмма проделывает этот трюк с их первой встречи. Неосознанно, нечаянно, но работает безотказно. Дилан чувствует, как тёплая кровь хлынет с лица, рябью расстилаясь по телу, облизывая неровные нервные окончания. А полая бутылка в грудной клетке наполняется сливовым вином. У Дилана не бывает румянца, у Дилана прекрасные стоп-краны в голове. Что не мешает по-мазохистски скользить по ней взглядом. Её бы, фарфоровую, поставить на полку в карамельном платье с пышной юбкой. Эмма думает, что секс – это магия. Дилан думает, что она, наверняка, стонет громко и жалобно, захлёбываясь, зажмуриваясь. (Но если по-честному, её бы, хрустальную и мраморную, укутать в колючий плед своих рёбер и спрятать за пазухой от всего). ~ У Дилана горячие руки и колючие щёки. Эмма с радостью завернула бы его в конфетную фольгу с наклеенным изумрудным бантом сверху и подарила бы себе на любой ближайший праздник вместо заурядных плюшевых медведей. Дилан чаще молчит, и его лицо разглаживается понимающими штрихами, словно карандашными. Понимание это абсолютно беспочвенное. Разве что их почва в потерянном нём и охрипшей ней на кафельном полу рядом с противной желчью мокроты, выхарканной ею не без его помощи. У неё в груди шар спутавшихся проводов с эмоциями вместо электрических разрядов. У неё в груди два дроблённых мешочка-предателя затянувшихся паутинок из сосудов. Но зато улыбка для него выходит лёгкая не выдавленная. Стальные нитки срываются, скрепки падают на пол. ~ Дилан стискивает дрожь в барабанных перепонках от звона пуль и достаёт пачки наличных. Ему не страшно и это факт. Больше нет. Он чётко различает, ощущает эмоции-костры на пепелище его старого заржавевшего себя. Эмма отогревает его, чугунного, до румянца. Всегда. У Эммы в пальцах зажжённые спички. Теперь у неё и в лёгких будут эти огоньки-фонарики. Совсем новые. Дилан клянётся. ~ Эмма разжимает кулаки и зубы. У неё слегка перебои в дыхании, когда он целует её, вытряхнув на макушку слова об её стойкости, кажется. Дилан сказал, что он боец. Эмма согласна драться ещё немного. Ей ладони покалывают небритые щёки пшеничные, пахнут уютно. Эмме не надышаться. Губы, мягкие и тёплые, заливают плавленый мёд в горло, который расходится по стенкам изнанки, полощет бронхи нежными волнами, развязывает электрические провода и пускает ток. Дилан забывает, какое сейчас время года. Дилан забывает, что его зовут Дилан. Эмме больше не страшно тоже.