Невозможная зима

…И я открываю глаза. Первое, на чем мне удается сфокусировать взгляд — нож. Нож, которым кто-то чистит яблоко. Чьи-то пальцы — знакомые, конечно, но мне страшно делать выводы. — Смотрите, кто проснулся, — говорит владелец рук, ножа и яблока. — Долго же ты спал. Ицки. Все еще страшно. Я перевожу взгляд выше — да, это действительно Ицки, и одет он в форму нашей школы. Нашей. Получилось. Я вернулся. На меня накатывает волна облегчения, немедленно сменяясь душным воспоминанием о нашей ссоре. Господи, сколько же я ему наговорил тогда! — С добрым утром, — продолжает он. — Хотя уже и полдень давно прошел. Я мучительно пытаюсь собрать в голове мозаику вчерашнего дня — тело едва меня слушается, а мысли — мысли старательно пытаются обойти… Обойти Ицки. Мне почти физически больно думать о том, что теперь будет — с нами. Со мной и ним. Между нами. Голос Коидзуми ровный, как всегда — холодно-вежливый. Господи, малодушно думаю я. Зачем я вернулся. — Хорошо, что ты пришел в себя. Я уже всерьез забеспокоился, что не дождусь этого, — продолжает он, и мне слышится легкая насмешка в интонации — ну куда же ты денешься. — Тем не менее, возможно, в голове у тебя еще не все ладно, — тон Коидзуми становится показательно-заботливым, и меня начинает от этого откровенно мутить. — Ты меня узнаешь? Я? Его? На самом деле, я не уверен. То есть, конечно, да, но первым делом мне нужно уточнить. Обязательно нужно. — Сначала ты, — наконец открываю рот я. Слова даются с усилием, горло как будто наждаком протерли, но это меня сейчас волнует меньше всего. — Ты-то меня узнаешь? Коидзуми выглядит озадаченным и, похоже, действительно обеспокоенным. Чуть более действительно, чем до этого. Он кивает, удивляется вопросу, удивляется еще больше, когда я спрашиваю про дату. Я последовательно узнаю время и место моего пребывания, Ицки последовательно отвечает, а пропасть внутри меня становится все больше. Обычный, будничный разговор. Как будто ничего не было. Не то что не было нашей ссоры — какой, к черту, ссоры: моей личной истерики, он-то мне даже толком не ответил — не было даже причин ее. Я тяжело сажусь, и левый бок напоминает мне о ноже Асакуры тупой, уходящей болью, но к тому моменту, как я начинаю его ощупывать, боль уже растаяла; Коидзуми как раз добирается в своем рассказе до упоминания причин моей госпитализации — удара головой, и я послушно и недоуменно переношу руку на затылок. Затылок тоже совершенно не болит. — Так ты знаешь, почему я здесь оказался? — спрашиваю я, пытаясь уже откровенно выяснить, делится ли Интегральное мыслетело информацией с Организацией, и, когда он начинает описывать мое потрясающее падение с лестницы, обрываю его, повышая тон. — Коидзуми, я имею в виду, почему я на самом деле здесь оказался. Он смотрит на меня вопросительно и уже не улыбается. Я наконец вижу того Ицки, которого разглядел за парадным фасадом три месяца назад, и в глазах у этого Ицки на секунду мелькает что-то отрешенное и — я не знаю — печальное, что ли. Этот пробой в его броне мне абсурдно кажется маленькой победой, и я, торопясь, смотрю ему прямо в глаза, цепляясь за взгляд; несколько секунд он пытается его отвести, а затем, уступив, смотрит на меня прямо и тяжело. Мне снова становится страшно. — Ицки, — говорю я. Кажется, голос совсем садится. Более того, я и не знаю, что сказать и как рассказать. — Ицки, — повторяю я просительно, — наверное, проще тебе будет самому посмотреть. — Я, все так же повернувшись к нему, закрываю глаза, сосредотачиваясь на воспоминаниях. Только надеюсь, что он не станет строить из себя болвана и напоминать мне, что я сам запретил ему читать мои мысли — я же только что прямо попросил его, нельзя же, в самом деле, быть таким упорным. Я не успеваю додумать, как ощущаю тот самый холодок и некоторый хаос в голове, по которому я научился отслеживать моменты телепатии. Я пытаюсь вспомнить все максимально последовательно, максимально вынести это все из глубины сознания — и максимально рассказать, чего — и кого конкретно мне не хватало в той реальности. И какой я был идиот, когда четыре дня назад сказал, что лучше бы этого никогда не было. И как мне было тоскливо и больно видеть Ицки, влюбленного в Судзумию. И, каким-то не имеющим отношения к этому всему моментом, — что Юки, оставившая весь свой необъятный интеллект и мощь, а заодно и совершенно нечеловеческое, но неописуемо очаровательное чувство юмора — это очень печальное зрелище, напоминающее ощущением то, что испытываешь, глядя на бывшего чемпиона мира по, допустим, пятиборью, который едет в инвалидной коляске. И как, возвращаясь к главному, мне сейчас страшно, что я вернулся туда, где меня не ждут — — на этом месте мысль моя полностью останавливается, прерванная легким касанием губ, переходящим, спустя несколько секунд нерешительности, в теплый, мягкий, нежный поцелуй; я ощущаю след вкуса яблока и еще какой-то вкус, который всегда сопровождает поцелуй с Ицки, я чувствую едва заметный аромат мужского парфюма и каким-то краем сознания думаю, что, черт побери, я же три дня тут валяюсь, и зубы не чистил; я не рискую шевельнуть руками, я только целуюсь, самозабвенно, почти слыша, как где-то в отдалении затихает грохот горы, которая свалилась с моих плеч. Когда я торопливо открываю глаза, пытаясь поймать остатки дыхания на моих губах, Коидзуми все так же сидит на своем стуле в нескольких метрах от меня. Я нервно оглядываюсь, Ицки слегка приподнимает уголок рта в улыбке — настоящей его улыбке. — Ищешь кого-то? — его голос все такой же вежливо-отстраненный; он коротким движением указывает куда-то мне за спину и вниз, и, обернувшись и наклонившись, я вижу Харухи, мирно спящую в узком проходе между стеной и моей кроватью. У меня краснеют уши — я же всерьез подумывал о том, чтобы завалить Ицки на кровать и продолжать целоваться, хороши бы мы были! Во сне Харухи гораздо милее, чем обычно, а на меня, окутанного счастьем прощения Ицки, накатывает нежность. Подумать только, она все три дня провела здесь! Я, едва касаясь ее лица, отвожу волосы со лба, провожу по щеке и касаюсь пальцем мягких губ. Внезапно она кажется мне совсем маленькой девочкой, и тень раздражения, которая всегда сопровождает появление этой занозы в моей жизни, окончательно тает. Я сегодня слишком счастлив, чтобы не любить Судзумию. Затем, конечно, Харухи просыпается, возмущается, командует, требует извинений, обещает нарядить меня в оленя, назначает отработку пропусков по болезни — все это меня совсем не трогает, и я продолжаю улыбаться ей. Так же глупо я улыбаюсь и Асахине, которая сама чуть не падает в обморок, увидев меня в сознании, то же ощущение счастья и спокойной уверенности не покидает меня, когда, уже в темноте, я выхожу на крышу и нахожу там Юки. Это вновь та Юки, которую я люблю. Господи, да я их всех так люблю! Я чувствую силу вывернуть мир наизнанку, если он попробует у меня их отобрать. Особенно — Коидзуми Ицки. Вопреки обещаниям (родителей) и требованиям (Харухи) отпустить меня домой немедленно, меня оставляют в больнице еще на один день. Как позже оказывается — сказать «на одну ночь» будет гораздо точнее. Выясняется это поздним вечером, когда я, уже засыпая, пытаюсь наконец собрать мысли в кучу — не видная мне из кровати дверь в палату негромко открывается, впуская кого-то внутрь, и очень тихо замыкается на замок. Изнутри. Я лежу и не решаюсь давать волю своей фантазии и только слежу за Ицки глазами, пока он, так и не включая свет, проходит к окну, тщательно закрывает жалюзи, а затем, встав недалеко от моей кровати — видимо, чтобы мне было как можно лучше видно — начинает методично, не торопясь, раздеваться, аккуратно складывая вещи на стул. Когда он снимает рубашку, я перестаю дышать. Когда он последними стягивает трусы, я приподнимаюсь на локте и откровенно, беззастенчиво пялюсь на него, жадно рассматривая сверху донизу — это первый раз, когда мне выпадает такая возможность, до этого все было как-то больше на ощупь, да и раздеваться полностью не предоставлялось возможности. Коидзуми стоит, позволяя мне любоваться им, у него стоит, у меня тоже стоит, и из всей компании лежу только лично я; впрочем, надеюсь, это скоро изменится. Я прикусываю костяшку пальца и вижу, как от этого моего движения у Ицки в лице что-то меняется: он внезапно серьезнеет, как-то резко перестает позировать и в полтора шага оказывается верхом на мне, прямо поверх одеяла. Я притягиваю его за шею к себе, целую, пытаясь одновременно прижать его к себе и убрать одеяло, выходит, разумеется, все крайне неловко, но совместными усилиями оно оказывается где-то в ногах. Рука Ицки же оказывается у меня на члене, и я понимаю, как мне этого не хватало. — Ты с ума сошел, а если кто-нибудь войдет, — одновременно сдавленно шептать и целоваться у меня выходит плохо, — а ты тут задницей светишь? Ицки самодовольно ухмыляется — я не вижу этого, но чувствую губами: — Я не для того устраивал тебе еще один день в больнице, чтобы кто-нибудь сейчас вошел. Ах, так. Кто-то злоупотребляет полномочиями! Как же меня радует этот простой факт. Ицки между тем садится, стаскивает мои пижамные штаны к бедрам, наклоняется ко мне и облизывает головку — я пытаюсь не издавать звуков, но выходит плохо, и я снова кусаю пальцы. Потом — я не успеваю догадаться о его намерениях — он выпрямляется, слегка приподнимается и одним плавным движением насаживается на меня. Твою мать! От тактильных ощущений, открывающегося вида и осознания того, что со мной происходит, меня выгибает дугой и, кажется, на секунду полностью туманит мозг — я со свистом втягиваю воздух и наконец фокусирую глаза на замершем Ицки. Твою мать. Ему я, понимаешь, достался девственником, а он, судя по всему, опытом совсем не обделен. Я хрипло бормочу: «Откуда…» — откуда у тебя, сукин ты сын, такие умения? Ицки смотрит на меня — взгляд у него странный, туманный и, кажется, слегка кокетливый, если можно кокетничать в его положении. — Тебе это правда интересно? — говорит он совершенно без интонаций, и он прав. Не интересно. Лучше даже не задумываться. Нежность с меня слетает, я вцепляюсь руками в его талию и с силой двигаю бедрами вверх, насаживая его на себя. Ицки запрокидывает голову, захлебывается беззвучным криком, а во мне мешается миллион чувств, от жажды разорвать его на кусочки до страха сделать больно. Впрочем, кажется, с последним я все равно уже пролетел. Я замираю, испугавшись собственной жадности, и Ицки придушенно шипит сквозь зубы: «Да не останавливайся ты, черт тебя дери» — и я не останавливаюсь. Разумеется, меня хватает на слишком мало времени, но, когда я пытаюсь хоть как-то притормозить, Ицки все понимает, мгновенно перехватывает инициативу и, прижав меня за запястья к кровати, задирает темп — я, всхлипывая, кончаю, и, это, видимо, слишком громко, потому что ладонь Ицки вдруг зажимает мне рот; я задыхаюсь, кусаюсь, мотаю головой, и через несколько долгих мгновений, в течение которых вокруг нет вообще ничего, пытаюсь оценить ситуацию. Ситуация такова: я кончил, Ицки — еще нет, и он начинает снова двигаться на моем члене, и пока я пытаюсь осознать резервы организма, организм сам отвечает мне на этот вопрос, отвечает положительно и очень настойчиво. Ицки жестко насаживается на меня, я пытаюсь подмахивать, как могу, но он что-то невнятно шипит сквозь зубы и прижимает меня к кровати; потом замедляет ритм, потом наклоняется ко мне, и мы целуемся — и этого внезапно хватает, чтобы я кончил второй раз. — Прости, пожалуйста, — сконфуженно бормочу я и слова ощущаю губами его улыбку. Я опять не успеваю догадаться, что он собирается сделать — в первые несколько секунд после оргазма очень трудно следить за окружающим миром. Окружающий мир приходит ко мне спустя пару мгновений в виде члена Ицки, касающегося моих губ — коварно подкравшийся Коидзуми упирается руками в спинку кровати и начинает с размахом трахать меня в рот. Я, признаться, к этому времени уже вообще почти не в состоянии как-то оценивать происходящее: мне нравится абсолютно все; не исключено, что я бы и отдался ему прямо сейчас, несмотря на то, что до этого мы вообще ограничивались руками, если не считать тех двух случаев с оральным сексом, при воспоминании о которых у меня до сих пор горят уши. Ицки кончает мне в рот, я пытаюсь не подавиться, он сползает вниз и ложится рядом со мной — больничная койка узкая, и мне кажется, что я занимаю ее всю. Мне внезапно очень хочется снять рубашку, и я неуклюже стаскиваю с себя, пытаясь справиться с этим лежа и при этом не уронить Ицки, и крепко стискиваю его в объятиях. Мне фантастически нравится чувствовать контакт всей кожей; я просовываю руку ему под шею, прижимаю к себе его голову, утыкаюсь носом в волосы. Мне хочется сказать что-нибудь нежное, мне хочется сказать колкость по поводу его постельного опыта, мне хочется спросить, как он может подвергать вселенную такому риску и что по этому поводу говорит Организация, — но я почему-то тихо бурчу в русую макушку: «Прости». — Да сколько можно, — хихикает Ицки куда-то мне в шею и трогает языком ямку между ключицами. Щекотно. — Интересно, — внезапно отвлекаюсь я и задумчиво смотрю в потолок. — Почему Юки… — сформулировать у меня не получается, но Ицки поднимается на локте и внимательно на меня смотрит. — Потому что госпожа Нагато тебя настолько любит, что готова, игнорируя пожелания госпожи Судзумии и отказываясь от собственного могущества, создать мир, в котором ты будешь счастлив. Кстати, — продолжает он задумчиво, — думаю, как любому существу, умеющему держать свои эмоции под контролем, ей было неприятно перейти к фазе, когда эмоции диктуют поведение. Я пристыжено молчу. Действительно, два дня назад у меня было все, что я так настойчиво требовал у судьбы — настроение Харухи не влияло на судьбы мира, никто таскал меня по замкнутым пространствам и не требовал ночами монтировать дурацкое видео; я увидел, как у Юки краснеют кончики ушей (замечательное, между прочим, зрелище); никто не обижал милашку Микуру и не хватал ее за грудь — ну и да, Ицки был убежденным гетеросексуалом без малейшей заинтересованности в моей персоне. — Слушай, — вдруг спрашивает он совсем шепотом, — а если бы я к тебе там приставал, ты бы вернулся или нет? — Ты бы приставал ко мне в реальности, созданной для того, чтобы в ней ты ко мне не приставал? — Нет, ну если бы, допустим, ты туда попал из-за того, что не хотел видеть Судзумию. Я задумываюсь. Честно пытаюсь вообразить эту ситуацию и второй раз за день прокручиваю в голове события последних трех дней. — Да, — наконец твердо говорю я. Вернулся бы. Коидзуми вздыхает, кажется, с облегчением, отчего внезапно я думаю, что он так же вздыхает, когда нам удается привести Харухи в доброе расположение духа — и это меня пугает. — Ицки, — начинаю я, но он меня перебивает. — Нет. Я вдруг злюсь, запускаю пальцы ему в волосы и заставляю посмотреть на меня. — Мысли мои читать прекрати! Коидзуми улыбается своей фирменной улыбкой. — Чтобы понять, о чем ты думаешь, не надо пользоваться телепатией. И, совсем другим тоном, тише и со злостью, добавляет: — На всякий случай: информации о том, что от твоего настроения зависит стабильность вселенной, мне не поступало. Так что, если ты думаешь, что я тут с тобой из-за этого… Коидзуми отводит глаза. Надо же, как насаживаться на меня с размаху — так мы смелые, а вещи своими именами называть — боится не меньше меня. Я, кажется, снова краснею. Я все еще держу его за волосы, и мне очень хочется его поцеловать. Но в голову мне приходит следующая по логике мысль. Коидзуми сам говорил — до нашей размолвки — что я стал терпимее относиться к капризам Харухи, отчего и она стала намного спокойнее. — А если… — Нет, — перебивает меня Коидзуми. — Я бы, во-первых, не стал так рисковать… Что «во-вторых», я так и не дожидаюсь. Я тянусь поцеловать его, но чувствую, как усталость всего дня наваливается на меня, и, кажется, начинаю засыпать на полпути, я чувствую, как Ицки меня целует, я слышу будильник. Мне кажется, что я вовсе не успел заснуть, но через жалюзи пробивается очень ранний рассвет, а из-под бока у меня взлохмаченный Ицки тянется к своему пищащему телефону. Мельком я вижу, что часы показывают пять утра. Ицки сонно выпутывается из одеяла и идет одеваться. Возможно, мне кажется, что он слегка прихрамывает, но я опять говорю: «Прости». Он в ответ едва заметно улыбается, зевает и говорит что-то вроде «пф». Пока он одевается, я снова пялюсь на него, пытаясь случайно не заснуть. Мне как-то очень нравится смотреть на утреннего Ицки, без всего этого его лоска, аккуратных улыбок и логических высказываний. — Ты спи, — говорит он, наклоняясь ко мне, застегивая пиджак. Целует легко, почему-то в щеку, и подает мне рубашку от моей пижамы. — До встречи сегодня. Я привожу себя в порядок под его взглядом, он кивает и, уже подходя к двери, говорит: — Завидую я тебе. Я покрываюсь мурашками от нехорошо знакомой фразы, укрываюсь одеялом и пристально смотрю на него. — Да я сам себе завидую.