Мальчик на сцене

      Занавес. Помещение, что удивительно сочетало в себе роскошь и искусство, постепенно наполняется людьми. Их лица самодовольны и высокомерны, поэтому я довольно быстро пробрался сквозь толпу, насквозь пропахшую дорогим парфюмом и пафосом, после чего сел. Приглушенный свет в действительности не совсем успокаивал меня. Наоборот, заставлял чувствовать дискомфорт; ощущать легкое раздражение от всего, что могло меня в тот момент окружать. Например, как та женщина, в третьем ряду, что уже почти пять минут уныло рассматривала красные шторы, скрывающие за собой таланты. Или же тот мужчина, который пытался спрятать фляжку с коньяком. Или та девушка, что, не стесняясь, ласкала своего милого друга, так довольно улыбающегося мне. Все здесь весьма уныло и отвратительно. Люди, вещи, взгляды или же голоса — все приводило меня к одной лишь мысли: быстрее покончить с этим. Но, на самом деле, я не мог. Не мог уйти отсюда по одной простой причине, а точнее — двум. Первая — молодой талантливый пианист, что давно уже выучил мелодию моей души, и с каждым новым концертом он любил подбирать новые ноты или же менять акты местами, чтобы еще больше терзать мою душу. И вторая — я заплатил не малую кучу денег, чтобы попасть сюда, и, конечно, просто так, не насладившись этим моментом, я не уйду. Занавес. Свет постепенно угасал, погружая глупых светских людей в полумрак. Зал заполнялся шептанием, грубыми или же мягкими голосами, и только, когда красные шторки, скрывающие таланты, начали протяжно скрипеть, люди умолкли. Все они были поглощены звуком фортепиано, а именно «Лунной сонатой» Людвига Ван Бетховена. Он всегда начинал концерт с этой сонаты. Его глаза были полностью закрыты, а губы плотно сжаты, образую одну линию. Даже с задних рядов я видел, как к середине произведения капли пота скатывались по его напряженному лицу, а руки дрожали; а он играл. Играл так, словно один; так, словно не слышал женских вздохов, глубокого баса мужчины с пятого ряда и легкого шелеста страниц моего блокнота. Он играл правильно, и это то, что я был готов рассматривать вечно. Но вот его пальцы почти не касаются черно-белых клавиш, а руки вовсе не трясутся, и он, укладывая их на колени, заканчивают свою игру и глубоко выдыхает. Следующим будет Шуберт. Я уверен. Теперь его лицо уже не будет столь напряжено, а руки продолжат свой танец на неровной «сцене». Все движения будут слишком легкими, слишком воздушными, а сам он — слишком простым. И да, возможно, это звучит грубо, но людям он уже надоел. Они зевали, говорили, а парень, что некогда улыбался мне своей счастливой улыбкой, давно спал, пуская слюни и посапывая на плече свой милой подруги. Это все приводит меня в ужас, поэтому я лишь закатываю глаза и продолжаю смотреть на мальчика на сцене. К середине концерта мальчик с бледным лицом дважды уйдет за кулисы, а после сядет за инструмент и будет играть Моцарта. На самом деле, это моя любимая часть. Та часть, где губы парня едва заметно дрожат, а белоснежная рубашка от нахлынувшего пота давно уже сырая. Блондин дважды собьется на одном и том же участке произведения, что, конечно, вызовет буру недовольства из зала. Но в первую очередь, это разозлит его самого, поэтому парень лишь продолжит играть и злиться на себя. И так каждый раз. Уже два месяца я хожу в этот чертов зал, смотрю на унылых никчемных людей, что никогда не забывают свои маски дома, и вижу его — пианиста, чьи глаза плотно были закрыты, а руки всегда напряжены. Он лишь чувствовал музыку, но не желал «смотреть на нее». То же оставалось и мне.

***

Концерт подошел к концу. Люди даже не аплодируют ему, лишь снисходительно фыркают, искривив свою физиономию, и с надменным видом уходят прочь. Я остаюсь на том же месте и делаю новую запись в блокноте. «Он играл великолепно. Должно быть, как и неделю назад, и две... Все однообразно, но в то же время невероятно. Его руки, его движения и глубокие разочарованные вздохи — все сводит меня с ума. Я каждый раз попадаю в его сети, ловушку, созданную нотами и странно смешанными актами, отчего голова идет кругом. Я утопаю в музыке, которую он воссоздает, но больше, чем в музыке, я утопаю в нем самом...» Не успев закончить запись, я вдруг услышал резкий удар по клавишам хрупкого инструмента и увидел того самого пианиста, что всего пять минут назад скрылся за кулисами. Теперь на нем уже не было белоснежной рубашки; лишь потрепанная годами кофта с загнутыми рукавами. Волосы не были идеально зачесаны набок; на голове остался лишь легкий хаос. И мелодия, которую он так яростно «отбивал» пальцами рук, была не в его стиле. Это музыка звучала из колонок, а он — творец-подражатель — в действительности старался лишь успевать за ее мотивом. Стало страшно. То, как этот бледный, измученный временем и людьми мальчик играет на фортепиано, а точнее, с неистовой силой бьет по клавишам, пугало. Я осторожно, не создавая посторонних звуков, поднялся с места и направился в первые ряды. Там, где я смог бы хоть раз увидеть его вблизи. Я видел, как он свободно играл. Да, эта музыка совсем не то, что мы привыкли слушать в этом зале, но это то, что по праву принадлежало ему самому. Он чувствовал ноты, клавиши, звук... А я мог это видеть. По его щекам скатывались одна за другой слезинки, оставляя за собой жгучие полосы красного цвета. Красный совершенно не подходил ему. И сейчас, в этом душном зале, я не мог оторвать от него глаз. Я слышал, как он рычал, как шипел, когда еще сильнее ударял по клавишам. Возможно, это приносило ему садистское удовольствие, но не больше. Возможно, он лишь пытался отвлечься на физическую боль... И, когда мелодия подошла к концу, я понял, что удовольствия в этом не было. Эти удары — то, что он получал каждый раз на своих концертах. Удары в том гнусном молчании, в тех кислых лицах (которые он не видел) и в том, что музыка была его единственным другом, семьей. И, может быть, то, что я сказал позже, было слишком глупо. — Э-эй? — позвал я, отчего парень вздрогнул. Его губы и щеки были красными, и только около глаз по-прежнему оставались бледные круги. — Кто здесь? Мне понадобилось всего пару секунд, чтобы оказаться рядом с ним на сцене. Тогда я впервые понял, как мне чертовски страшно. — Я-я Гарри и... — Что ты здесь забыл? — огрызнулся блондин, вставая с небольшой обитой бархатом скамьи. — Я был на к-концерте... — Мне плевать, — выплюнул он и собрал оставшиеся листы с нотами. — Концерт давно закончился. — Но я... — Кажется, я сказал, что мне плевать. Иди домой, парень. Все это время мальчик стоял ко мне спиной, и я лишь мог смотреть на его напряженную спину и сжатые кулаки, сминающие белоснежные листы. Через пару секунду музыкант уже сидел на краю сцены и держал в руках сигарету с зажигалкой; он медленно поднес одну к губам и затянулся. — Нет, — наконец, ответил я. — Что? — густой клубок дыма повис в воздухе; тогда он слегка поморщился. — Я не собираюсь уходить отсюда. И да, мне тоже плевать. Я быстро сел рядом и выхватил сигарету, поднося ее ко рту. Пару вздохов и, вот, я уже практически задыхаюсь от никотина, что медленно погружает мое сознание во тьму. Все это не похоже на меня. Я никогда не грубил людям, никогда не говорил, что мне плевать, и уж точно не отбирал сигареты, чтобы позже жалко опозориться. — Никогда не делал этого прежде? — спрашивает блондин, ухмыляясь. — Нет, — честно говорю я. — И не сделал бы этого сейчас, если бы не ты. — Что?! — парень поворачивает свою голову и возмущенно вздыхает. — Я еще и виноват? Я готов уже был ответить, но, увидев его глаза, я окаменел. Они были стеклянно-голубыми, полумертвыми, и возникало чувство, словно он смотрит сквозь меня. От этого в животе все сжималось, а дыхание спирало. И я не мог понять одного: пугает ли меня это? Спустя минуту молчания парень, краснея, отворачивается и достает еще одну сигарету. Он прячет свое лицо и отстраняется от меня. Я все испортил. — Да, испортил. Иди домой, Гарри, — парень выдохнул и покачал головой. Только через секунду я понял, что сказал слова вслух. — Я-я... Не хочу? Да, я не хочу уходить. И знаешь, черт возьми, почему? Просто потому, что дома меня ждет полупустой холодильник, кот, который вечно спит и ест на моей кровати, куча разбросанных вещей и одиночество. А знаешь, что еще? Ох, да, еще меня ждет иллюзия, состоящая из нот и актов, и образов прекрасного слепого парня, что курит сигарету с ментолом и просто до жути меня раздражает, потому что я чертовски давно и чертовски сильно привязан к нему. А еще, ждет большая стопка из документов с работы, множе.... — Стоп-стоп... Что ты сказал? Я выдохнул и посмотрел на него. Блондин сидел слегка удивленный и озадаченный моим монологом, пока я все еще не понимал, что произошло. — Ну, я говорю, что у меня много работы и множ... — Нет-нет, до этого. Я нахмурился и поджал губы. Через минуту мое лицо пылало и, казалось, вскоре сгорит дотла. Я неловко придвинулся к музыканту, что все это время пристально смотрел на меня, и нервно сглотнул. — Я-я сказал, что мой мир состоит из иллюзий и образов парня, что... — я запнулся и выдохнул. Это намного сложнее, чем кажется. — ... Парня, из-за которого я схожу с ума. Он лишь с горечью усмехнулся. — Сочувствую. Блондин потушил сигарету о дорогой деревянный паркет, поднялся, отряхнулся и медленно, издевательски медленно, скрылся за кулисами.

***

Я еще долго смотрел на то, как догорал окурок сигареты; смотрел на то, как этот окурок прожигал черную дыру в моей груди. Свет потух. Запах никотина давно улетучился. А я по-прежнему сидел во тьме, слушая свое сознание, которое, не прекращая, добивало меня одной лишь фразой. Сочувствую.

Разбуди меня, если всё меняется, И всё не такое, каким оно кажется.*