Композиция с красным

      Мой отец был коммунистом. Странно писать об этом, когда за окном шестидесятые, и чокнутые хиппи снова орут о великом под окнами тех, кому глубоко плевать. Под моими окнами, к примеру, - мне плевать. Мне даже не хочется высунуть свой нос и пригрозить полицией, как часто делает сосед. Я бы мог, вероятно, восхититься ими, не будь они обдолбанным стадом, прикрывающимся большой идеей, как фиговым листком. Если кто-то прочтет мои мемуары (назовем так этот старческий приступ графоманства), он резонно решит, что я обыкновенный дед со скверным характером, у которого нет другого развлечения, кроме бейсбола по личному телевизору и осуждения молодежи. Поэтому, на всякий случай, сделаю примечание: у меня нет телевизора и ненависти к молодежи. Меня злит вседозволенность, плодящая пустословие и поощряющая душевную леность. Протест? Отлично! Но не путайте государство с местным шерифом. Пацифик, выцарапанный на капоте его служебного авто, не изменит мир. Палаточный лагерь малолетних алкоголиков – не первозданная коммуна. Животная оргия – не акт всеобщей любви. Можно поспорить, но это мои мемуары, и в рамках их я волен нести любой субъективный бред. Ведь объективный бред не может нести никто и нигде.       К чему вспомнился отец? Хотя бы к тому, что наша пресса вся пошла красными пятнами от ярости на советскую наглость. Думаю, по ту сторону железного занавеса не менее весело, но дело даже не в этом. Вчера я, в сопровождении одной милой вдовы, побывал на выставке репродукций Рериха. В наше захолустье вряд ли привезут что-то настоящее, но репродукции выглядели просто чудно. От них даже несло масляными красками. Одуряющий запах. Наверное, к старости я стал фетишистом, но этот запах заводит посильнее запаха пота на молодом теле. Давно не испытывал такого возбуждения. Думаю, пробудь я там чуть дольше, у меня хватило бы сил трахнуть эту вдову. Удивительно, как мысли о высоком скатываются в плотское. Я думал о соитии, глядя на репродукцию Бэды-проповедника. Тут пора бы сдать позиции старику-скряге и признать наличие в себе слабости. Я не силен в искусствах, да и не стоит ждать подобного от закоренелого физика-ядерщика; все, что мною воспринимается, грубо и сугубо чувственно. Внутри меня есть некий механизм, отвечающий за восхищение. Он щелкает, когда в мозг поступают определенные сигналы. За последние лет двадцать список этих сигналов не пополнился. Мне нравятся керосиновые лампы, запах масла, чистые цвета и кое-что из прочего. Вчера я узрел царство чистого цвета. Этот самый Бэда-проповедник стоял спиной ко мне и грудью к красному закату. В моих мемуарах я позволю себе сказать, что нет в мире такого цвета, который по силе своей сравнился бы с красным. Поэтому я был восхищен.       Нечто подобное я испытал в двадцать пятом году. Конечно, тогда это чувство было в разы сильнее. Молодость все умножает на два. Отец, повинуясь собственному фанатизму, рванул в Советский Союз. Не знаю, зачем я поехал с ним. Его идеи меня ничуть не цепляли. В то время меня вообще ничего не цепляло. Мне было девятнадцать, и я только узнал, что вовсе не обязательно утолять жажду плоти в одиночестве под толстым одеялом. Думаю, я поехал за отцом лишь потому, что коммунизм сулил вседозволенность (здесь следует передать горячий привет моим любимым хиппи). Помнится, мой брат попросил меня привезти красную косынку, снятую с первой девки, которую мне удастся поиметь.       У отца были определенные знакомства в кругах новоявленной номенклатуры, и он сутками пропадал на встречах, заседаниях, попойках. Я был предоставлен себе. Две недели пьянствовал, дрался, пытался кого-то соблазнять на ломанном русском. По странному стечению обстоятельств у меня до сих пор хранится тетрадный листок, подаренный одной худосочной девицей со звонким голосом председателя. На листке этом ровным почерком выведены двенадцать половых заповедей революционного пролетариата. За два месяца в Советском Союзе лично я нарушил одиннадцать. И если где-то под Ленинградом живет простой русский мужик Михаил Альфредович, я не буду удивлен.       Не знаю, как звали ту девушку, которая все-таки отдала мне косынку, но именно она привела мое едва живое тело в заведение, именуемое «Красный подвал». Там мне суждено было подыхать и воскресать в течение последующего месяца. «Красный подвал» славился посетителями. Говорят, там бывал сам Маяковский, но я ни разу его не видел и после возвращения в Америку даже не читал его стихов. В любом случае, именно в «Красном подвале» я нашел то, что искал – вседозволенность. И в этом не было ни грамма пошлости; меня легко обвинить в предвзятости, но я вижу разницу между чистой страстью и детским бунтом. В подвале (буду называть впредь это место так для краткости) разрешалось все, но с условием, что ты того достоин. Поэтому я ничего и не получал довольно долго. Но мне нравилось там. Меня очаровала музыка, меня пленили местные девушки, прокуренный воздух стал необходим как алкоголь. Наконец, я познал манящий аромат масляных красок. Пьяный, я валялся на старом диване, явно вытащенном из городской квартиры какого-то буржуя. Я плохо соображал и беспрестанно теребил порванную обивку. Моя безымянная подруга назвала меня мерзким и ушла танцевать с таким же безымянным заводским рабочим. Я за три метра чувствовал запах его вонючего перетружденного тела, и во мне бурлила ревность. Ревность к девушке, в которой меня не интересовало даже имя.       В какой-то момент диван просел от опустившегося сверху тяжелого тела. Извившись, как змей, я повернул голову и увидел мужчину. Он поздоровался со мной и зачем-то спросил разрешения закурить. Я, в свою очередь, зачем-то возразил.       - Тогда ты пришел не по адресу, - сказал мужчина и чиркнул спичкой. От него тянуло чем-то приятным. Сродни запаху бензина. То есть от него тянуло чем-то приятным на любителя. Я был пьян, но с сего момента и до самого конца возлагаю вину за произошедшее на себя. Повинуясь призрачному порыву, я потянулся вперед и прижался носом к его руке. Так и замер на какое-то время. Он наблюдал за мной безучастно, я весь ушел в обоняние. Около шеи запах почти пропадал, от рук же невозможно было оторваться. Он курил, поэтому в моем распоряжении была только левая его ладонь, но мне хватало.       - Ты Альфред, да? - спросил он после того, как затушил окурок о край стола. - О тебе тут много говорят. До этого момента я был уверен, что в подвале меня никто не замечает.       - ... Называют "застрявшим интервентом", - добавил он. После заметил, что для интервента я маловат и в целом не похож на солдата.       Наша первая встреча закончилась ничем, потому что я был слишком пьян и не мог связать двух слов. Помню, что он отпустил какую-то шутку на этот счет, а потом представился:       - Иван Брагин.       Моя безымянная подруга позже познакомила нас еще раз и очень удивилась, узнав, что мы уже встречались. Из ее разговора с ним я понял, что Иван занимается агитационными плакатами и живет в доме напротив с сестрой и супругой. Наличие последней почему-то вызвало во мне разочарование. Не могу сказать, что я испытал укол ревности. Скорее, меня огорчил сам факт существования семьи в мире пионеров нравственной революции. От звания "супруга" тянулся плесневелый шлейф православного царизма. "Как смеешь ты, проклятый лицемер, рисовать агитационные плакаты и присваивать себе исключительные права на вольную бабу?" - хотелось крикнуть Ивану в лицо. Но всякий раз, видя его, я был пьян и не мог говорить связно. И если он интересовался чем-то у меня, я лишь корчил гримасу и исполнял замысловатые жесты. Думаю, в его глазах я до самого конца оставался беспробудным и недалеким алкоголиком.       Однажды (точно могу сказать, что на дворе был октябрь) он позвал меня в гости, объясняя свой порыв тем, что в такую непогоду и в таком состоянии отпускать товарища неразумно. Я согласился, потому что не любил отказывать приглашавшим. Дом, где жил Иван, был дворянским особняком, оставшимся без хозяев в годы революции. Разумеется, к двадцать пятому году в нем проживало не одно семейство. Все комнаты его были честно отданы новой властью под квартиры рабочих. Ивану досталась спальня у лестницы на чердак. Я многое успел повидать за жизнь, но даже с высоты моих лет не смогу вспомнить ничего более печального, чем этот дом. Он являл собой апофеоз разложения. В парадной не горел свет, темнота и сырость заняли коридоры, устланные дорогими коврами. Ворс их скатался от грязи, и нестерпимая аммиачная вонь поднималась с полу и просачивалась сквозь резные двери. Будучи мертвецки пьяным, я не решался опереться на стены и хватался за руку Ивана. Дом был грязен и проклят самими же жильцами.       Только войдя в комнату Ивана, я смог спокойно вздохнуть. Дверь закрывалась плотно и почти не пропускала запаха снаружи. Остатки вони вытесняло уже знакомое мне масло. Комната была маленькой. Разведя руки в стороны, я почти заполнял ее по ширине. Интерьер выглядел неуместно. Дворянская роскошь тонула в творческом беспорядке, занявшем каждый дюйм свободного пространства. Тюбики с краской валялись вперемешку с белыми простынями; невозможно было сделать шаг, чтобы не ступить на бумагу. Иван и сам вляпался в невысохший холст, прислоненный к косяку, но тут же вытер ладонь о шторы.       - Как можно так жить? - наверное, я впервые выдавил из себя членораздельную речь.       - Это всего лишь комната, - отмахнулся Иван. - Важнее иметь порядок в голове.       Он стряхнул все лишнее с дивана, и мы наконец смогли заняться любовью. Это вышло само собой. Идя к нему, я без волнения знал, что все закончится именно так. Не испытав особого удовольствия, я, тем не менее, был удовлетворен. Жена Ивана, Наталья, вернулась примерно через час. Иван представил меня как нового знакомого. Я нес разную чепуху о том, как восхищен страной и ее идеалами. Наталья курила крепкие сигареты и кивала: "Да, да..."       К утру я многое узнал об их союзе. Наталья приходилась Ивану родной сестрой, была младше его на шесть лет; в сожительстве они находились чуть более года. Поняв, что в законном браке они не состоят, я испытал величайшее облегчение. Более никто не мог обвинять Ивана в лицемерии.       Став другом семьи, я получил свободный доступ в квартиру. Но сам Иван часто находился вне дома. Его затягивала общественная деятельность. Иногда я сидел в комнате один и упражнялся в живописи. Выходило скверно. Яркие краски в руках Ивана обретали силу. В моих - растекались в безвольную лужу. В отчаянии я рвал бумагу и вечером получал хорошую взбучку за порчу материала. Мне безумно нравилось слышать его разгневанный голос. Он был чист и пронзителен как красный цвет. Дважды Иван рисовал меня. Сначала ему понадобился образ для плаката, и я больше часа простоял с молотом в руках, напрягая до предела грудные мышцы. Свет керосиновой лампы бил прямо в лицо. Никогда прежде мне не приходилось так много плакать. Второй раз Иван рисовал меня для себя. В разговорах Ивана с Натальей иногда проскальзывало имя старшей сестры - Ольги. Как-то я спросил о ее судьбе, и мне ответили, что она умерла от тифа. Тогда многие умирали от него.       Во время Второй мировой войны я с большим интересом наблюдал за советской пропагандой. Я искал в плакатах и листовках знакомый почерк, но спустя годы угадать его было трудно. Искал ту мистическую силу, но она была во всем. Позже меня с головой захватил супрематизм. Я не похож на Ивана, мне ближе подводные течения и компромиссы. Поэтому всякий раз, цитируя его слова в этих мемуарах, я сам чувствую, как под моей рукой слова эти теряют силу.       Он казался образцовым двигателем революции, он был юн и готов ко всему, когда революция пришла в его страну. Крепкое сложение, порывистость речи, простота выдавали в нем безродность. Мне казалось так до тех пор, пока я не полез в его комод. Тогда мне в руки попал старый конверт с обгоревшим краем. На нем стояли царские печати и дата - шестнадцатое декабря одна тысяча девятьсот шестнадцатого года. Адресат проживал в этом самом доме и носил благозвучное имя Александры Васильевны Брагинской. Смутно что-то осознавая, я вынул письмо. Почерк, к счастью, оказался ровным и четким.       Иван не был крестьянином или рабочим. Его отец, офицер и, похоже, сторонник кадетов, нес службу во время Первой мировой войны. Его мать в этот период была больна, судя по приписке "скорее поправляйся, отрада моя". Иван готовился стать студентом, и отец волновался, что пристрастие к рисованию помешает юридической карьере. Наталье следовало меньше думать об юнкерах, а Ольге, напротив, беспокоиться о замужестве, ведь "что-то тревожное витает в воздухе, и надлежало бы поскорее обрести собственную почву под ногами".       И вновь я был разочарован. Мне показалось, что все рвение Ивана идет от одного лишь страха не быть признанным за своего.       Мы плохо расстались. Он говорил, что не обязан держать отчет передо мной, и был прав.       - Вера оправдывает почти все, - сказал он, когда мы были уже на платформе. - Можешь считать меня лжецом, но эта идея пленила меня с самого начала. Я вижу, что мы, стоявшие у истоков, пробудили первородный хаос, совладать с которым выше человеческих сил. И потому я снова верю. На сей раз в то, что следом за моим обезумевшим поколением придет новое - поколение сверхлюдей. И они смогут все, о чем мы даже мечтать не смели.       - Прекрасно! - ответил я. Своим коротким ответом мне хотелось еще раз показать ему разницу между народом настоящим и его народом, сыгранным. Он не оценил мою мысль.       Сейчас я знаю, что первородный хаос оказался сильнее Ивана Брагинского. Или, как ему угодно, Брагина. Ивана расстреляли в тридцатые, потому что его вера устарела. Выяснить судьбу этого человека оказалось непросто, помог случай, о котором я расскажу когда-нибудь позже.       Вчера на выставке мне на глаза попался стенд с цитатами этого самого Рериха. Дословно не приведу, но там было строчка о том, как следует жить (эти знаменитые личности любят индукцию). По Рериху, жить следует так, будто переходишь бездну: красиво, бережно и стремительно. Вспоминая двадцатые, я прихожу к мысли, что упустил свою возможность прожить жизнь так. Все растрачено, обезображено и потеряно за кучей сомнений.       Хиппи орут нещадно, и писать дальше не представляется возможным. Сейчас подниму из-за стола свое разваливающееся тело, выйду на улицу и попрошу поделиться косяком. Возьму себя на спор. Не все ли равно, что будет завтра? Я в бездне.