Любовь - приходит к нам по-разному, в разных обличьях, в разных одеждах, и, может быть, нужно очень много времени, чтобы понять, принять и называть её по имени. (c)
I
Каждое утро, первые три секунды после пробуждения – я не помнил о нем, и потому каким же наслаждением было вспоминать, что теперь он только мой. Это невероятное чувство силы, власти от обладания кем-то. Не сексуального обладания, не подумайте чего такого. Мне нравилось, что только я мог видеть его и разговаривать с ним. Он только мой, его общество – только мое, все его внимание – мне. И я надеялся тогда, что и мысли его были – тоже только обо мне. Не то чтобы мне хотелось жить так всегда, совсем нет. Я хотел нормальной жизни с ним в социуме. В будущем. Однако тогда мне хотелось растянуть это время единоличного владения им подольше. Если бы у меня были соседи – моя улыбка отсвечивала бы им в окна, настолько я был рад, когда обходил свой домик, пробираясь вдоль западной стены к подвальной неброской двери, но соседей у меня не было. Ни одного, поэтому мою довольную улыбку могло видеть только небо, солнце и деревья небольшого садика. Покупка этого дома стала огромной удачей для меня, как и выигрыш в Lotto четырех миллиардов. Я обманывал мать, отдавая ей не всю зарплату с подработки, и сэкономленное таким образом тратил на дешёвые сласти и лотерею. Не зря, как оказалось. Говорят, что мгновенные и огромные деньги способны свести с ума – тогда я считал это ложью. Я думал что, деньги – это возможности воплотить в реальность вашу мечту. Я и не помышлял о самоубийстве, я с детства знаю – это огромный грех. Тем более я никогда не понимал тех, кто убивал себя спустя некоторое время после выигрыша. Ведь глупо обрывать свою жизнь, когда у тебя появляется инструмент для достижения своей цели. Тогда я был уверен, что никогда не решусь на подобное, не убью себя я имею в виду. Это довольно занятно, верить во что-то долгое время и разувериться за считанные дни. Тогда я еще верил, а деньги умножили мою веру в сотни раз. Я знаю, что мой поступок вряд ли можно назвать христианским. Я знаю, что это отдаленно похоже на безумие. Я знаю. Но я также знаю, что это не сумасшествие, и не психическое отклонение или что-то подобное. Я абсолютно нормален. Даже сейчас я не считаю свои действия плохими. Они полностью оправданны. Просто он мне был нужен, он мне всегда будет нужен. Деньги дают возможности, но возможности не безграничные. Я не мог выбирать из множества вариантов, и этот – единственно верный и разумный. Я приходил к нему, пока он еще не проснулся. Он оказался соней. Я любовался им, тихонечко опускаясь на мягкий ковер в метре от его постели. Подходить ближе – было бы неприличным, поэтому я держал дистанцию. Когда я был маленьким, я увлекался ловлей бабочек, это началось еще когда в нашем Хампхёне впервые прошел фестиваль насекомых. В нашем провинциальном городишке то не особо было с развлечениями и это яркое шумное действо тогда глубоко отпечаталось в моей душе. Как вспышка фейерверка в ночи или что-то подобное. Я был просто ошеломлен и взволнован от непривычных эмоций. Я по-настоящему влюбился в это увлечение. Ловить бабочек было безумно интересно, будоражаще, а после, проведя через пытку морилкой и пришпилив к специальному листу – я рассматривал свой крылатый сувенир природы. Каждая новая бабочка была удивительной, но увы, через время, когда я уже вдосталь на них насматривался и перерисовывал несколько раз – они надоедали. Что взять с одной всего лишь бабочки? Жажду ее поимки, несколько дней интереса и все. Бабочки – это оболочка. Она, и правда, удивительно хороша, но помимо внешней красоты в них ничего-то и нет. Люди – совсем другое. По крайней мере, именно он. Он красивый. Его красота режет глаза. Я не мог на него насмотреться во время сна, когда разглаживаются все морщинки и лицо безмятежно, мне нравилось смотреть на него, когда он читает и так задумчиво хмурится, даже когда он просто поправляет свои волосы или делает глоток воды – он удивительный. Каждое его движение совершенно. Но в глазах у него есть нечто большее, чем привлекательность. Нечто большее есть в его словах, в его музыке, в его рисунках, в его стихах. Мне кажется этим невозможно налюбоваться, и оно никогда не постареет, не изменится со временем, в отличие от примитивных бабочек. Это его душа, его характер, его мировоззрение, он сам. Понимаете? И теперь он весь мой. Он всегда вздрагивал, когда просыпался. Он тоже забывал во время сна о том, где находится и первые секунды пробуждения захватывали отсветы той сонной безмятежности, а после осознание реальности омрачало его прекрасное лицо, тушило искристый взгляд. Меня это тревожило. Мне не хотелось, чтобы он страдал. Я искренне надеялся, что мое общество не мучительно. Я вынужден был делать ему инъекции препарата, минимизирующего силы. В юности меня научили делать уколы, я ухаживал за бабушкой, – ничего сложного. Препарат не обездвиживал полностью, но сил, чтобы выломать дверь, с ним не находилось. Я вкалывал новую дозу, когда действие предыдущей почти заканчивалось, каждые тридцать шесть часов, поочередно утром и вечером.. Вначале он сопротивлялся и мне приходилось повозиться, хотя я всегда старался не причинить даже намека на боль, но спустя неделю, он покорно выставлял руку, следил как я вожу влажной проспиртованной ваткой по его коже, как пронзаю тонкой иглой, впрыскивая в вену сыворотку, только шипел немного, когда я после прижимал кусочек ваты к крошечному порезу. Я знал, что это не совсем честно, но я был уверен, что делаю правильно. Если бы вы всё знали, вы бы меня поняли. И он бы понял. Я не желал для него ничего дурного, ведь я любил его, и сейчас люблю, всегда буду любить. Мне хотелось тогда и хочется сейчас каждое утро говорить ему об этом; когда солнце замирает в сердцевине неба, мне хочется шептать ему как я его люблю, плавясь под солнечными лучами вместе со своей любовью к нему; вечером, я мечтал вечерами засыпать рядом с ним, и поглощаемый сном говорить о своих чувствах. Но это очень сложно сказать. Это так легко осознавать, так легко тонуть в этом чувстве, так легко думать об этом и наслаждаться этим, но так сложно сказать. «Я люблю тебя, Чан Ёль» Ужасно сложно.***
Я узнал о нем, когда переехал из южной провинции в Тэджон. Мы были соседями, не то чтобы близкими, такими которые ходят друг к другу на чаепития и все такое, но я его часто видел. Хотя ни мы, ни наши семьи не были знакомы. Он жил через дом от меня. Я и сам не заметил, как он стал моей манией, моей навязчивой и сладкой мечтой. Моя семья – набожная, слишком я бы даже сказал. Мой отец умер, когда мне было девять, а сестре пять - просто зачах от скудной жизни. Мать, пилившая отца до этого, после возвела его в ранг святых мучеников и отчитывала молитвами каждую ночь в течение года. Я мечтал тогда ложиться спать пораньше, как остальные нормальные дети, но вынужден был каждый вечер, два часа перед сном стоять перед зажжённой свечой слушая заунывное вычитывание молитвенника. Я ненавидел свою жизнь. Мне всегда недоставало яркости. Обстановка у нас в доме была самая простецкая, одежда моя была – серой и черной. Бабочки-то и стали первым моим спасением, своей расцветкой перемежающие тотальную серость моей жизни, вторым ярким сиянием стал Чан Ёль. Я впервые увидел, когда меня послали в магазин за молоком. Он покупал яркие разноцветные леденцы в шуршащих глянцевых фантиках. Мне конфеты были непозволительны. Я засмотрелся сначала на то, как купивший передо мной их мальчик рассовывает сладости по карманам, а после засмотрелся на него самого – яркого и улыбчивого. Я шел за ним, а он говорил по телефону, и его голос, и смех навсегда поселились в моей душе и сердце. Я стал следить за ним. Дни, когда мои занятия заканчивались раньше, чем его - были счастливыми. У меня был маленький бинокль и я, просиживая часы у окна и дождавшись его, мог все рассмотреть – любую мелочь, незначительную для любого другого, для меня же становившуюся чудесным подарком за тягостное ожидание. То как ветер лохматит его волосы, и цветные шнурки его кроссовок, и брелок на собачке его рюкзака. Мне нравилось как он ходит, как он говорит, как он смеется, смешно зажмуривая глаза. Бывало, из-за этого я не успевал с домашними заданиями, и вообще я не мог похвастаться хорошими отметками. Зато на меня не было нареканий из-за поведения. Учителя меня наверное и не замечали толком. Я был такой серой неприметной молью в классе. И друзей у меня не было. Вот у Чан Ёля было много друзей. Целая компания. Я тогда страшно ревновал его. Я никогда не мог назвать его своим другом, не говоря уже о большем. Он наверное и не догадывался о моем существовании. Совсем совсем не знал, что за двадцать пять ярдов от него, в соседнем доме есть я, тот кто мечтает о нем утром, просыпаясь, днем перемежая мысли с учебой, вечером за ужином, и ночью, засыпая в постели. Совсем не догадывался, а я так мечтал. Мне так хотелось, чтобы он об этом узнал, но я понимал, что мечты эти нелепы. Наше общество в лучшем случае обсмеет таких, как я. О худшем страшно подумать. Он бы меня прогнал наверное. Об этом узнали бы все, и моя семья прокляла бы меня. Хотя это мне было-то и неважно, отказа именно Чан Ёля я бы не пережил. Приятнее было просто мечтать, не рискуя. Я жил этими фантазиями. Я жил в двух мирах. Реальном – сером, скучном и однообразном, пустом, как картонная коробка, и в выдуманном. В нем я был с ним, с Чанёлем, в нем я был счастлив, в нем я был разговорчивым и веселым, любящим и любимым. Это было моим наркотиком. Только благодаря этому я находил интерес в своем существовании. А потом я узнал, что Чан Ёль тоже гей. Это случилось, когда мне уже было семнадцать. Я возвращался с подработки в теплице и увидел, как он зажимал какого-то мелкого крашеного блондина в переулке, недалеко от нашей улицы. Они меня не заметили, а я оглох от того, насколько громко стучало мое обескураженное сердце. Я пару секунд смотрел на них, а после сбежал, гонимый радостью и ревностью одновременно. Я ревновал. Я так сильно ревновал. Я ненавидел этого незнакомого мне юношу, но наравне с этим насколько же я был рад своему открытию. Это был крохотный шажок, который приблизил мои фантазии к моей же реальности. Крохотный, потому что я не рискнул бы все равно подойти к нему, но я уже знал, что если бы осмелился, то не получил бы определенных насмешек. Я засыпал в ту ночь, и сердце мое продолжало исступлённо стучать. Мне казалось, что даже Чан Ёль лежа в своей постели в доме через один от моего, мог услышать его стук. Чан Ёль был старше меня на год, и раньше уехал в университет. Я услышал о его поступлении стоя в очереди, в местном супермаркете, его мама говорила об этом по телефону. Она прямо светилась от гордости. Она говорила о нем "Чанни". Мне очень это понравилось, я тоже решил мысленно его иногда называть "Чанни". Мы жили в пригороде, а он уехал в центр и я перестал его видеть. Не передать словами насколько это было мучительно - меня спасли мои мечты, которые становились все навязчивее, хотя куда больше. Я разговаривал сам с собой, воображая, что говорю с ним. Конечно же, я не делал этого на людях, но наедине с собою, включая радио в старом магнитофоне, чтобы заглушить свой голос, я напитывал свое сердце энергией от этих фальшивых диалогов. Я бредил встречей с ним, я поступил в тот же университет, что и Чан Ёль. Это было чертовски сложно, я не мог похвастаться хорошими оценками в школе, но у меня получилось. Чан Ёль стал для меня вдохновением. Я уезжал из дома под причитания матери, о том, что я вместо работы выбрал несколько лет ничегонеделанья в университете. Мне было все равно, я думал только о Чан Ёле. В общежитии меня поселили этажом ниже комнаты Чан Ёля. В общежитии я верил, что смогу переступить через свою скромность и комплексы и подойти к нему. В общежитии мое объятое пожаром неразделенной любви сердце впервые треснуло. У трещины были рыжие волосы, громкий голос и ненавистное имя Бэк Хён. Я чувствовал, что теряю Чан Ёля, я чувствовал как глубоко в его доверчивое сердце забирается Бэк Хён, я чувствовал, что мои и без того мизерные шансы таяли кубиком льда на раскаленном солнцем подоконнике. Не передать все мое отчаяние, клокочущее внутри. Это как видеть кромку воды над собой, прозрачную вначале, но все больше мутнеющую, по мере утягивания на дно. И бессилие при этом наиболее мучительно. Утопленники скованы судорогой, я был скован своим воспитанием. Я не мог перешагнуть себя и подойти к нему. Вы должны понять меня. Если бы я не смог увлечь его в первые минуты – я бы потерял его навсегда. Не все могут раскрываться при знакомстве. Я бы сделал что-то не так, а он бы подумал, что я придурок какой-то. Я не мог рисковать, просто не мог. Но внутри я был уверен, что если Чан Ёль узнает меня достаточно, он сможет меня полюбить. Потому что он моя судьба, он для меня. А я для него. Я это точно знал. А потом я выиграл лотерею. Мать с сестрой уехали жить в Лондон, возжелавшие резко жить за границей, куда только делась привычная простота и непритязательность, а я остался. Мое сердце было в Корее, куда я от него мог уехать? И тогда, тогда я решил выкрасть Чан Ёля. Эта идея змеей вползла в мои мысли. Я увидел подобное в фильме. Я подумал, что это глупость. Я стал думать об этом больше, и нашел рациональное зерно в этом поступке. А потом я увидел в интернете этот дом, выставленный на продажу. На западном побережье, в отдалении от рыбацкого поселка, с оборудованным глубоким подвалом. И я решился. Я думал, Чан Ёлю просто нужно узнать меня получше, я думал он тогда поймет, он поймет, что именно я смогу сделать его счастливым. Ведь я неплохой. Я бы сделал для него все, что он попросит. Я не пожалел бы для него ничего. Он для меня всё.***
Он шептал его имя во сне, постоянно. Он так верил в него, я никогда не понимал, что Чан Ёль мог найти в этом рыжем парне. Конечно он был такой весь из себя, модная одежда, модная обувь, аккуратная стильная машина, ухоженные волосы и подкрашенные глаза. Он закончил дорогущую частную школу, но отказался от столичного образования. Вроде его семья сослала его в Тэджон, как для воспитания и исправления. Меня просто коробит от таких манерных богачей, с их длинными тонкими пальцами, светлой кожей и пафосом, как говорится, идущем впереди них. Он выпендривался как мог, мне становилось противно, когда я думал, что Чан Ёлю нравилось в Бэк Хёне именно это. В тот день я припарковал свой микроавтобус недалеко от седьмого корпуса университета. Моего бывшего. Я отчислился, как только выиграл лотерею, постоянно видеть Чан Ёля с этой рыжей бестией было для меня убийственно. Для всех Чан Ёль уже как четыре недели пропал, а он уже веселился. Я тогда подумал, что неплохо бы было врезать Чан Ёлю этим фактом, чтобы приспустить эту пелену ослепления с его глаз. Не такой уж его Бэкки и идеальный. И замену как быстро нашел. Китаец, с крашенными каштановыми волосами и забранной на темечке челкой в хвостик, замечательно попал в кадр, вместе с улыбкой Бэк Хёна. Вернувшись домой – я потратил на поездку около четырёх часов, я еле сдержался, чтобы не швырнуть ему в лицо фотоаппарат сразу по приезду. Но я все же дождался и распечатав снимки, прибавил к ужину на подносе. Когда я открывал двери, Чан Ёль лежал на кровати и что-то наигрывал на гитаре, красивую медленную мелодию. Он мне улыбнулся, мягко так улыбнулся, что у меня голова закружилась от нахлынувших чувств и я хотел уже забрать фото прежде чем он увидит, но он оказался проворнее. Я возненавидел себя в тот момент. Его улыбка просто стекла с лица. Это больно видеть. Его боль – болит и для меня. Во мне. Я убежал наверх, закрыв его в подвале. Я не мог плакать, но мое сердце плакало черной желчью, мою душу резало тонкой леской переживаний. Мне было стыдно и страшно спускаться к нему. Мне было страшно видеть его несчастным. Мне было страшно осознать, что причиной его горя стал я. Мое злорадство от его разочарования в Бэк Хёне испарилось. Осталось только разочарование в самом себе. Я пересилил себя только к полуночи – спустился к нему с бутылкой соджу. Я позаботился о том, чтобы происходящее в подвале не было слышно снаружи еще перед похищением Чан Ёля, и не мог слышать что он там делал, поэтому увиденная картина меня потрясла. Все было перевернуто. Постель разобрана и раскидана, книжные страницы и смятые альбомные листы устилали пол, мебель была опрокинута, но не сломана – все на что хватило его сил, а он сидел у стены и курил, держа в ладони ровный снимок. Я видел, что его рука дрожала. Еще я видел слезы на его щеках, но сделал вид, что не заметил. Я просто поставил перед ним откупоренную бутылку и прислонился спиной к стене рядом. Он тут же выпил за раз чуть ли не полбутылки. А я не знал, что сказать – просто смотрел на него. Он посмотрел на меня и улыбнулся так криво, нехорошо улыбнулся, горько. И спросил, что это я, мол, отмечать его предательство пришел. А я ответил, что мне не радостно, когда ему больно. Что его боль – боль и для меня, а он не поверил, снова усмехнулся и глотнул соджу. - Все мы эгоистичны по своей природе, Дио, - он посмотрел на меня и вытянул ноги, а после откинул снимок. Он так ровненько, как фрисби, отлетел прямо к противоположной стене, падая на ворох мятых книжных страниц. - Собственное счастье – первостепенно. И ты абсолютно такой же. Тебе безразличны мои чувства, моя жизнь и мои желания, иначе ты бы не держал меня уже как месяц заложником в своем доме. Если бы я убился, а я мог бы это сделать, например просто перестав дышать, ты возможно погоревал бы. Может день, а может и целую неделю, но через месяц привез бы сюда новую игрушку, потому что все мы заменимы. Незаменимых просто не бывает. Ни для кого. Поэтому твои слова о боли – для меня ложь. Красивая, не спорю, но ложь. Меня обидели его слова. Очень обидели, но я знал, что в нем говорит его душевная горечь.. Мне захотелось забрать часть его разочарования, и я почти не контролировал себя. Со мной такого раньше не бывало, то есть я имею ввиду, что мой разум всегда властвовал над телом, но в тот момент меня как толкнули к нему. Его щека была влажной от слез и горячей, и губы его были в слезах - соленые. Я прижался к ним своими, а после машинально провел по ним языком. Мне стало очень страшно, мне было очень страшно открывать глаза, страшно и неловко. Он внимательно смотрел - его взгляд раскаленными вилками прожигал в моем сердце дыру. А потом он на мгновение зажмурился, и после в его глазах было только безразличие и будто грусть. Как будто когда надеешься словить какого-нибудь редкого сатира, а попадаются сплошь стеклянницы да жуки, и голос его был сухой, когда он спрашивал: - Вот и пришло время меня поиметь, да, Дио? А потом он улыбнулся - зло улыбнулся. И мне так мерзко стало. И очень обидно. Как будто и не было этих четырех недель, как-будто я так и остался для него чужим. Как-будто он даже не захотел узнать меня, вбив себе в голову вначале глупые мысли и оставшись им верным. Как-будто все эти четыре недели я так и был для него пустым местом на фоне его первоначального мнения. И я снова убежал. Я даже хотел оставить двери открытыми, мне даже на мгновения стало все равно останется он или уйдет. Я запер двери подвала машинально. Тогда я впервые понял почему новости о самоубившихся новоиспеченных миллиардерах через время после выигрышей лотерей так часто мелькают в газетах и по ТВ. Когда мы бедны - мы думаем, что худшее в нас - лишь бедность, и получив баснословные деньги мы станем идеальными и желанными, но нет. И даже бешеные миллионы не в состоянии украсить, и тогда приходит осознание о никчемности своей души. Мы сомневаемся во внешности, в одежде, в собственных знаниях, но каждый уверен в исключительной привлекательности своей души. И когда ты понимаешь, что даже со всеми твоими деньгами и при безукоризненном лице и фигуре - ты точно так же безразличен как нищий - нет предела мучению. Я для него псих и насильник. В самом светлом, что есть во мне – в моей любви к нему он увидел только грязь и извращение. Он был для меня вдохновением для существования, и он же стал причиной по которой я возненавидел жизнь. Тогда я впервые поехал в поселок на берегу. Раньше я никогда не покупал ничего там, опасаясь, что могут заметить мои покупки и связать это с похищением Чан Ёля о котором говорили на региональном канале, но сейчас мне было уже все равно. В связи с частыми самоубийствами в нашей стране без рецепта снотворное не продают, но уровень коррупции пугает так же, как и сводки о суицидниках. То есть за взятку можно что угодно, даже купить смертельную дозу таблеток. Наверное тогда мне нужно было бы посмотреть на закат – последний мой закат, подышать перед смертью морским воздухом, попрощаться с этим миром, как это показывают во всех этих фильмах о быстротечности и хрупкости жизней, но мне не хотелось. Мне правда не было страшно расставаться с этой жизнью. Она никчемна. Мне такая не нужна. Дома я принял душ и надел чистую одежду. Когда я покупал ее, то выбирал любимый цвет Чан Ёля, тот цвет, который он чаще всего носил - синий. В моих мечтах мы с ним одевались гармонично. Не одинаково, а гармонично и по стилю и по цвету, хотя я не сильно-то и разбираюсь в этих шмотках, но Чан Ёль всегда был такой модный, что мне ужасно хотелось быть ему ровней, соответствовать его стилю. Я решил отпустить его - отпустить Чан Ёля, я решил попрощаться с ним, посмотреть на него вживую и попрощаться мысленно. Когда я окончательно засну, действие лекарства рано или поздно прекратится - и он сможет выйти. Так я решил сделать. Я не садист какой - тянуть его в могилу вместе с собой. Я решил полюбоваться им напоследок. Мне было страшно увидеть на его лице отвращение, но я все же пришел к нему. Он спал. Его волосы были поседевшими - сказался стресс. Его это только украсило, как же можно быть таким, что все делает тебя только красивее? Мне не хотелось его будить, и решил тихонько полежать рядом. Я никогда себе подобное не позволял, но я все равно должен был умереть, не все ли равно уже на установленные моим воспитанием дурацкие правила? Рядом с ним было хорошо, рядом с ним меня утягивало в сон, будто я уже напился снотворных пилюль. Я тогда думал, что то лучший подарок от моей судьбы перед смертью.II
Чан Ёль
8-й день. Вначале я принял это за розыгрыш. Я даже не заметил, кто на меня напал, усыпляя душным эфиром. Очнувшись в этой комнате, я ожидал, что зайдет Б.Х. ослепляя меня своей улыбкой и провозгласит отрывную загородную вечеринку в честь меня. Зашел совсем другой человек. Его лицо мне показалось смутно знакомым – я узнал его на вторые сутки. Несмотря на это, я продолжил звать его идиотской кличкой, которую он себе выдумал – Дио. Я узнал его по угрюмому затравленному взгляду, который мог пугать абсолютной отрешенностью от всего мира. После уже в заточении я узнал и другой его взгляд – чистый, наивный, неискушенный, он смотрел как маленький ребенок, наблюдающий за представлением или глядящий на мир с высоты обзорного колеса – неограниченное восхищение и интерес. При этом я каждую минуту помнил, что я похищен. Я искал причины этого в его прошлом. Я помнил его семью – набожное семейство, соблюдавшее аскетичный образ жизни. Мои родители жалели его семью, хотя как по мне это было скрытое высокомерие, скрытое бахвальство, что они достигли большего в жизни нежели родители Кён Су. Я помнил его имя. Я тогда жалел его искренне, но предпочитал долго не думать об этом. Вряд ли я как-то мог ему помочь. Уже сидя запертый в четырех стенах я думал, что если бы я тогда начал с ним общаться, смог бы я тогда повлиять на события будущего, и вычеркнуть это похищение из сценария моей жизни. Это было невыносимо. Кён Су не издевался. Не докучал, он просто смотрел на меня. Мне самому приходилось вытягивать из него слова, чтобы окончательно не сойти с ума от недостатка общения. Он сам первым не заговаривал. Он отлично кормил меня, шкаф в подвальной комнатке был забит модными новыми вещами, полки в крохотной ванной заставлены флаконами и тюбиками. Я ни в чем не знал нехватки. Исключая свежий воздух и солнечный свет. И свободу. Свобода – нечто настолько невесомое, что купаясь в ней, абсолютно не ощущаешь. Лишаясь ее, наконец осознаешь настоящую ценность. Я переставал ощущать себя человеком. У меня не было выбора куда идти – мной распоряжались. Я чувствовал себя котенком или щенком, подобранным на улице и окружённым, затопленным заботой. Объятия скорее напоминающие удушение. Меня спасали только мысли о Б.Х.. Я разговаривал с ним мысленно, успокаивал мысленно его сердце – я был уверен, что он сходит с ума от беспокойства. Это мучительно, понимать, что ты можешь просто исчезнуть с этой планеты, а твои близкие и любимые даже не догадаются что с тобой произошло, где это произошло и когда. Несмотря на кротость Кён Су в нем ощущалось скрытое зло. Набожная семья, все детство присыпающая все его непритязательные капризы, забивающая все желания, очерняющая мечты. Мне даже сложно представить его душевные христианские угрызения совести о греховности своей ориентации. Неплохой коктейль для будущего маньяка психопата? Я счастливчик. 15-й день. Сегодня мне приснился мой Б.Х., а проснувшись, я увидел этот нечитаемый взгляд напротив. Наверное, я во сне сказал имя Б.Х.. Делая свой дурацкий укол, он был грубее обычного, а я почему-то ощутил легкое угрызение совести. Хотя почему? Эта комната сводит меня с ума. Закрытые пространства и ограниченный круг общения здорово влияют на психику. Я надеюсь, шизофрения Кён Су не заразна. Я все еще жду, что он или будет калечить меня или насиловать, опять же, калеча при этом. Зачем еще оборудовать подвал, как не для изощренных пыток? Он говорит, что я нужен ему. Бред. Он меня бесит всего лишь своим присутствием. Он скучный, его мировоззрение зашоренное и заколоченное досками благочестивости и смиренности. Исключая тот факт, что он меня выкрал, хотя как же «не укради», в остальном он безукоризненный, и это бесит. Я думаю, я ненавижу его. Я не могу при нем вести этот дневник, у меня появляется возможность для письма, только когда я чувствую легкий прилив сил, означающий ослабление эффекта от той дряни, которую мне вкалывает Кён Су. Но иногда он сидит со мной вплоть до того, как я засыпаю. Я засыпаю и вижу его, и просыпаюсь и вижу его. Сумасшествие - худшее из наказаний для личности. Я спасаю себя от этого заточения только мыслями о Б.Х. Он абсолютная противоположность Кён Су. Свободный от любых стереотипов и рамок, раскованный и действительно живой. Воспринимающий жизнь, как наслаждение, несмотря на все препятствия, а не тянущий жизненную лямку, как ярмо, ненавидя при этом весь мир и людей вокруг. С ним рядом и я оживаю. Если бы он был рядом, я бы и солнца не требовал. Он – моё солнце. 19-й день. Я не знаю, что происходит, но мне последние два дня его не хватало. До этого сутки я с ним демонстративно не говорил. Он не настаивал – просто приносил еду и уходил. Такой кроткий. Растирая кожу перед уколом вечером, он увлекся, касаясь моей руки и осознав это, покраснел. Я не шучу – алые щеки и опущенный взгляд. Он быстро сделал укол и убежал, стесняясь взглянуть на меня. Я никогда, наверное, не пойму, как такое невинное существо смогло решиться на похищение человека. Я не верю в его любовь, я верю в глюканувшую в его мозгу психическую болячку. Он не выглядит как сумасшедший, но ведь безумцы не всегда должны быть ненормальными. Его безумие глубокое, оно не наносное, не поверхностное, как у буйных. Его безумие пустило корни в его сердце и медленно порабощало его мечты и желания, утверждая его «хочу» как - обязательное к исполнению. Я же для него не живой челочек, он влюбился, возможно, в мое лицо или умение играть, во что-то внешнее, игнорируя особенности моего характера. Он придумал его сам – и влюбился, словно в Галатею. И если я не оправдаю ожиданий – что меня ждет? Я истлевшей бабочкой из его уродливых коллекций отправлюсь на свалку, а мое место займет новый мотылек с безукоризненным лицом и придуманным самим Кён Су к нему характером. Мне страшно, но я не могу отделаться от чувства сожаления к Кён Су. Вряд ли он бы сам выбрал для себя такую жизнь сумасшедшего сталкера. 22-й день. Он подарил мне гитару. Это очень дорогая вещь, я молился на нее, но никогда не мог её себе позволить. А он подарил её так буднично, только смотрел жадно на мои эмоции. Я думаю он остался доволен, потому что такому подарку я рад даже сидя под замком. Это было странным в Кён Су. Деньги не изменили его. Он остался таким же пугливым зажатым мальчишкой даже со всеми своими миллиардами (его выигрыш обсуждала вся улица). Я начинаю ощущать себя рядом с ним спокойно, как будто я наедине с собой. Он спокойный и тихий. Уютный. В нем совсем нет капризности Б.Х. Но нет и его игривости, дразнящей нотки вызова. Только покорность и какое-то языческое обожание в глазах. И он совершенно меня не домогается. Я этому рад, просто это тем более делает его слова о каких-то там чувствах ложными. Я не могу поверить в его слова, я верю в его шизофрению. Мне сегодня снова приснился Б.Х.. Очень тяжелый сон, Б.Х. очень плохо. Я чувствую, как он переживает. Я думаю о нем всегда. Я очень хочу, чтобы его сердце было спокойно. 26-й день. Сегодня я впервые почувствовал благодарность своему похитителю. Сегодня я впервые не захотел уйти, сегодня я впервые захотел, чтобы он действительно оказался поехавшим маньяком и прикончил меня ко всем чертям. Мой мир перевернулся впервые, когда мня похитили. Мой мир перевернулся вновь, когда я узнал, что безразличен Б.Х. Можно подумать, что перевернувшись дважды мир встал на прежнее место. Возможно. Мыслю я трезво. Мне поэтому хочется, чтобы мир вновь качнулся, и вновь попал в тот сладкий дурман безумия, накрывающий меня в этой комнате. Мне иногда начинало казаться, что нет никакого внешнего мира, а есть только эта комната и приходящий ко мне Кён Су. Все остальное я нафантазировал и придумал. Думая об этом дышать становится чуточку свободнее. Значит и Б.Х. я себе придумал, значит еще можно придумать и поверить в собственную ценность для кого-то. Для Кён Су. Я обидел Кён Су. Я только сейчас понимаю, что он возможно искреннее многих, кого я встречал, пусть даже в такой чудовищной ситуации, которую он устроил. Я мягко вожу карандашом по линованному листу дневника, а он спит в моих ногах. Пришел, оставив двери открытыми и уснул. Я могу уйти? Я могу уйти. Вместо этого я продолжаю писать в этом дневнике. Мне немного страшно выходить во внешний мир. Наверное, шизофрения всё же заразна, и я становлюсь таким же безумцем как и Кён Су. Я нахожу его очень трогательным. Но надо решиться и уйти. Я еще совсем немного рядом с ним посижу, и уйду.III
Кён Су
Я просыпаюсь от поцелуя. Когда я понимаю, что это Чан Ёль, я думаю, что наверное уже выпил таблетки, умер и попал в рай. А мне говорили для самоубийц нет рая. Действительно нет, потому что я чувствую боль – ноет локоть, который ушиб утром. Я поворачиваю голову, хватая губами воздух и зову его по имени, а он только шепчет успокоительно да улыбается будто пьяный. Как-то резко я вспоминаю, что со всем этим совсем забыл об инъекциях. Действие препарата длится около полутора суток. Мне ужасно лень считать в уме, особенно когда я чувствую, как его пальцы скользят по моему телу, а еще через секунду я думаю, что так даже лучше. И если он почувствовав вернувшиеся силы – уйдет, то так тому и быть. Нет ничего хуже фальши, нет ничего хуже притворства в отношениях. Он уйдет – я убью себя, и на том моя история закончится. Но он не уходит, представляете? Он остается со мной. Он целует меня – его глаза закрыты. Он прижимает меня к себе – крепко, и я впервые чувствую его силу. Это ни с чем несравнимо, оказывается, принадлежать – равносильное удовольствие обладанию. Я когда-то уже думал об этом. Я думал, что было бы, если бы на месте бабочки был я. Быть желанным для кого-то – совершенное наслаждение, знать, что чужие мысли заняты тобой, что ты живешь в чужих мечтах, что ты чужое живое счастье. Я особенно понимаю это, когда Ёль открывает глаза и смотрит на меня. Он смотрит на меня, но будто не видит. Со мной никогда такого не было, но это понимаешь на уровне инстинктов. Его взгляд хмельной от возбуждения и прикован к моим губам, я знаю, что нужен ему сейчас, именно я нужен. Его губы прикасающиеся к моим губам - подтверждают это, его пальцы сжимающие мои бедра до болезненной синевы под кожей - подтверждают это, его тяжелое дыхание и хорошо ощутимый стояк подтверждают это. Я и правда, чувствую себя бабочкой, когда полностью принадлежу ему. Мое сердце трепещет в груди, я весь трепещу от его прикосновений, только мне совсем не хочется вырываться. Хочется, чтобы он был еще сильнее, еще напористее, еще ближе, еще больше во мне, и Чан Ёль дает мне то, что я хочу. Я об этом даже не говорю, а получаю. Его посеребренные волосы щекочут мне шею, когда он уже после опускается поцелуями на мою грудь, а потом ниже и еще ниже, и я тону в накатывающем удовольствии, накрывающим как покрывало, разбегающимся от бедер мягкими волнами. А когда я тянусь руками к его лицу – целует мои пальцы, я чувствую, как его горячий язык скользит по моему мизинцу – и не сдерживаю всхлипа. И он зовет меня по имени, по моему настоящему имени. Так и говорит – Кён Су. Значит он меня все-таки видел раньше, и помнил, и даже знал мое имя. И мне кажется, что я надломлен и разорван, кривая трещина зияет на моей груди, но это не больно. Оттуда вытекает вся боль, все мое душевное одиночество, все мои комплексы и страхи. Мне больше не страшно быть самим собой, мне совсем не страшно показаться неприличным. Он не отпускает меня еще очень долго, я и не хочу, чтобы меня отпускали, у меня совсем не остается сил, но никогда еще я не был настолько счастлив быть настолько бессильным. И когда я засыпаю, то знаю что у меня несколько вариантов. Первый – меня убьют во сне. Я доверил Чан Ёлю все, что у меня было. Я знаю, что он вправе мне мстить. Я разрушил его прежние отношения и украл один месяц его жизни. Если меня убьет Чан Ёль самолично – я не буду против. Я думаю он будет безукоризненный даже во время убийства. Второй – утром меня будут раздирать надвое инспектора и доктора, решая куда именно меня поместить – в тюрьму или дурдом. Мне все равно куда – я смогу убить себя везде, я не смогу жить без Чан Ёля. Третий – я проснусь утром один, а половина постели, где засыпает Чан Ёль - будет пустой и холодной. Он просто уйдет, оставив меня, а я тогда просто уйду из того мира, оставив свою жизнь, совсем ненужную мне, если в ней не будет его. Четвёртый – он останется со мной. И проснусь я завтра с ним. И мы будем жить долго-долго в этом доме или другом каком-нибудь, неважно впрочем, главное, что мы просто будем вместе. Такое же возможно? Я уверен, что да. Я хочу верить, что да. Я засыпаю с надеждой. Я верю в завтрашнее утро.