Не тобой болеет сердце

Не тобой болеет сердце, Сердце бедное не жаль, А как в небе осень перцем — В доме холод и печаль... Снова и снова вглядываясь в до боли знакомые, родные, аметистовые глаза, обрамленные каймой трепетных пушистых ресниц, он с ослиной упертостью убеждал себя, что его сердце не болит, когда она доверчиво сжимает его руку, не ноет, когда она заглядывает ему в самую душу, переворачивая там всё вверх дном, не скулит, подобно собаке, когда он, скрываясь под личиной беззаботного балагура, которому на всё наплевать, отчетливо понимает, сколь далеки они друг от друга. Кажется, дотронься ладонью, и ощутишь шелковистую мягкость ее волос, пахнущих весной и юностью, однако каждое его прикосновение к ней, это лишь еще одно нарушенное правило. Он заставлял себя уверовать в то, что их связь не продлится долго, что рано или поздно им придется расстаться, после чего она навеки забудет обо всём что с ним связано, что он обязательно, непременно будет переживать самые тяжкие страдания, позволив себе такую вольность, как влюбленность в человеческое существо. Они разные. Они чересчур разные, чтобы быть вместе. И хотя пока что их соединяет тонкая красная нить, сплетенная из, безусловно, взаимных чувств, нежности и заботы, Ято понимает, что с каждым днем, с каждым часом, минутой, секундой, проведенной лишний раз подле нее, эта эфемерная, рожденная из легенд и сказок, ярко-красная нить истончается, бледнеет, а вскоре, если он и дальше будет вмешиваться в ее судьбу, вовсе оборвётся да исчезнет. В сказки он не верил. Воздушных замков, камнем для которых служили нелепые мечты, не возводил. Зато яро тешил себя надеждами на самое лучшее. Но они в итоге не оправдались. Она — не его поля ягода; такая сочная и красивая ягода очень скоро засохнет, окраплённая кровью его прошлого. Я укрою поцелуи Серой ниточкой дождя, День не кончен, день не начат, Если рядом нет тебя Он любил её. Безотчётно, искренне и преданно. Так, как, возможно, не способен полюбить ни один человек на свете. Но он ведь не человек, верно? Его любовь к ней забирала всё без остатка, вырывала на волю любые чувства и эмоции, потаённые глубоко-глубоко в груди. Его любовь была запретна по всем статьям Небес, однако, невзирая на законы потустороннего мира, стоило ему лишь оказаться рядом с ней, маленький розовый комочек, пульсирующий в сердце, точно кровь, рос-разрастался, наполняя грудную клетку упоительным чувством блаженства и безграничной нежности к этой девушке. Он любил, любил, любил её! Чисто, как капля родниковой воды, и страстно, как до неприличия томный поцелуй. Он, сломя голову, готов был броситься к ней на помощь, где бы она ни была, и он знал, что, пускай в ответ на его расторопность она только сердито отчитает его за неблагоразумие, в ее сердечке, таком простом человеческом сердечке, чьи тайны можно запросто разгадать, также разгораются взаимные чувства. Не настолько быстро, сколь его, да это и не важно, впрочем. Для него осознание её любви, его собственной любви было чем-то незыблимым, неприкосновенным и опасным. Он терял голову, он жаждал её прикосновений, он хотел всегда-всегда быть рядом с ней. Обнять её хрупкое тельце и крепко-крепко прижать к себе, никогда больше не выпуская из стальных объятий. Увы, это было самое страшное и поистине самое греховное желание, об исполнении которого он когда-либо молил великую Аматэрасу Омиками. Не о том, что было раньше, Не о том, что ждёт теперь, Не расскажет мой приятель, Мой неласковый апрель Что же, это не могло длиться вечно. Их отношения не могли быть безоблачными и радостными, как у обычных смертных, настоящих счастливых влюблённых. И однажды всё-таки настал тот роковой день, когда он покинул её. Ушёл, забрав её воспоминания и разодрав свое сердце в клочья. Ушёл не попрощавшись, в типично английской манере, хотя богом он был японским. Он был сломлен, подавлен, разбит. Его туманное существование разделилось на две основополагающие части, отныне составляющие его убогую личность: на то, что было раньше, и то, что было теперь. Раньше он мог любить и быть любимым, теперь — любовь его осталась, розоватой жидкостью плескаясь внутри искореженной души, однако ничего более этого он не испытывал. Он по-прежнему любил её, хотя само понятие «она», само это роковое слово стёрлось из летописи его несчастной жизни. Ты пугливой ланью где-то Промелькнёшь в лесах моих, Затуманенное небо Разливая на двоих Ах, как бы он хотел вернуть всё назад! Их первую встречу, договор о возвращении её души в тело, поиски синки, очищение Сэкки, её возвращение из ложного заключения в темницы Бишамон... Как бы ему снова хотелось бить баклуши в доме Богини Нищеты, сидя за одним котацу с ней, наблюдать, как она кропотливо объясняет Юкине материал своей школьной программы, и украдкой отмечать про себя её красоту, сам того не понимая, любуясь лучами солнца, играющими в её каштановых волосах и бликами отражающихся в её необычных, невероятных глазах. Он бы отдал всё на свете: своё бессмертие, силу, разум, чтобы навсегда остаться с ней. Эх, родиться бы ему человеком... Обычным, подвластным судьбе и невзгодам человеком. Он был бы намного, гораздо счастливее, чем сейчас. А что сейчас? Сейчас, в обрывочных кадрах потухшей реальности, угасшего света, который она излучала, в разбитых надеждах он безустанно, отчаянно выискивал отдаленные образы любимого лица. ОН надеялся — вдруг, среди круговерти его мучений, промелькнёт пушистый лиловый хвостик, ошибочно именуемая таковым ниточка её бесценной для него жизни? Вдруг, однажды, он узнает о существовании новоявленной богини, коей будет являться она? Ведь она не человек — она богиня. По крайней мере, он так считал. Не тобою сон тревожный, А как стану снова петь — Голос тихий, голос сложный На себя накличит смерть Она снилась ему в кошмарах. В его напряженных, тревожных сновидениях она погибала от его руки, крепко сжимающей рукоять Норы. Тогда, весь в холодном поту, дрожащий, с застывшими на щеках слезами, встрёпанный, он вскакивал со своего драного футона, падал на колени, задыхаясь от боли, и шептал слова прощения. Его приводила в ужас мысль о том, что он мог стать причиной её окончательной гибели. Не той, когда её душа и тело разделились надвое, а той, когда она бы умерла совсем. Стерлась бы с лица земли, превратившись в бесплотного призрака. Аматэрасу! Аматэрасу, чёрт тебя дери! Он безутешно взывал к богине Солнца, прося защиты. Не для себя, для неё. Его голос был тихим, натянутым, будто готовая вот-вот лопнуть струна, ему было сложно унижаться, просить кого-то из богов рангом выше об исполнении личных желаний, однако ради её безопасности, ради своей, ещё не умерщвлённой его апатией и унынием, любви к ней он мог запросто, легко пожертвовать и своей гордостью, и строптивым нравом, и привычкой самому разгребать своё дерьмо. Потому что он — смерть несущий. Не в прямом смысле, конечно, в метафорическом, но для неё он именно таковым и является. Для этой беззащитной земной девушки он почти что бог смерти, безжалостно ворвавшийся в её размеренную жизнь и расковырявший всё до основания. Он доигрался, внушив ей, что она так легко, запросто может балансировать между двух миров: миром живых и миром мёртвых, что ей ничего не стоит как ни в чём не бывало, словно с лучшими друзьями, общаться с богами из загробной реальности, с высшими существами, о которых она в принципе вообще знать не должна. Преодолевая горечь и печаль, он отверг её чувства, разорвав их связь. Однако внутри себя он продолжал любить её.