Дед

ВАЛЬКИРИЯ (ЖЕЛАЛИ МЫ МЕДА ЛЮБВИ, ПИЛИ МЫ БРАГУ СМЕРТИ)

Тесно ей было. Душа ждала нетерпеливо — в путь отправиться, а тело, сильное, хоть и по-старушечьи иссохшее, все не отпускало. И кто бы подумал, что в этой невесомой плоти столько жизненной цепкости. Когда у нее в первый раз в глазах померкло и она упала, сын на руки подхватил, словно былинку. Или, скорее уж, пылинку. Пылью скоро станет ее тело, смешается с землей неродного мира, а душа в преисподнюю уйдет, в морозный сумрак, тихий шелест льдинок, что вьюга кружит на бездорожной равнине, в одинокое и упрямое ожидание средь сугробов под колючими звездами. Духовник говорит: душа в рай устремится, светом оденется, в свете летать будет. Княгиня слабо усмехнулась посиневшими губами. Ничего-то ромей не знает. Другой свет ей нужен… Служанка заснула в своем углу. Княгиня не стала ее окликать. Ждала, вслушиваясь в наступившую тишину. Все, как в тот раз… Так и есть. Пришел. Отозвался на предсмертные ее думы. Она ощутила горячую волну, словно жаровню придвинули вплотную к ложу. — Мерзнешь? Волна скользнула к рукам, к стылым губам поднялась, провела по белому плату на голове. — Не гляди… — прошептала княгиня. — Разлюбишь. Старая я стала. Волна засмеялась: — Пустое говоришь, Хельга! Валькирия не может постареть. — Уймись, шалый! Видишь, глаз разомкнуть не могу! Даже сквозь веки чую, как ты полыхаешь. — А я вспомнил, как ты хороша была, когда точно так же глаза не могла открыть из-за моего пламени… — волна змеей обвила тело, закрутилась поясом, скользнула вниз, защекотала холодеющие ступни, отогревая. — Всю ночь мы ласкали друг друга под яблоней, и я смотрел в твои закрытые глаза и думал: диво как хороша! — Нет в тебе стыда! — досадливо проговорила княгиня. — Умирающей старухе что говоришь! Она хрипло закашлялась, ухватилась было рукой за горло, чтобы с собой совладать, но рука беспомощно опрокинулась на узорное покрывало. — Тсс! — тонкие пальцы легли под горловую ямку. Кашель затих. В веки перестало толкаться ярое пламя. Она открыла глаза. *** Рыжие волосы, густые, как шерсть дикого зверя зимой, длинные, как росские реки, — в ту ночь, когда любил он ее на княжеском ложе, Хельга в них нагие плечи закутала и говорила, смеясь: «Вот одеянье императорское!» Рыжие волосы — первое, что увидела, когда встретила его в Асгарде. Ветер переметнул их на сторону, они занавесили лицо. А когда новый порыв отбросил огненные пряди за спину, открылся взгляд, какой ни измерить, ни словами растолковать невозможно. Насмешливый? Лиходейский? Мудрый? Лукавый? Она не знала. Взгляд вошел в душу, как мужчина входит в женщину, и томление растеклось по телу, отозвалось в сердце короткой тоской, вырвалось изнутри еле слышным вздохом. И, ни разу ее не коснувшись, уже обладал ею чужак, скользивший рыжей тенью по напоенному ветром городу. И, уже забрав, будто не видел, бесшумными шагами поглощая дорогу, ровно смотря перед собой. Что ей в нем привиделось? К чему жадно, себя не понимая, потянулась душа? К волосам огненным? Так вон Тор-Громовник тоже рыжеволосый. Тор ее не любил за своеволие. Не любил, но и проходу не давал. То путь заступит, то за руку схватит, то покажет ясно, чего бы от нее хотел. Хорошо, заклятие, наложенное Одином на валькирий, спасало. И на всем свете не было ей ничего ненавистнее рыжих волос, пока чужака не встретила. Вновь увидела она его на пиру в палатах Одина-Всеотца. И вновь трепетала и непонятным наполнялась душа под несказуемым взглядом. Досада взяла ее. Никто не заставит деву сражений опустить глаза! С вызовом посмотрела она на гостя, вышла на середину пиршественной залы, и в дикой пляске засверкали ее босые ступни. Дико стучали асы золотыми кубками в такт лопающимся от напряжения барабанам, дико, с привизгом, кричали: «Хельга! Хельга!». Глаза их горели от вина и движений гибкого девичьего тела. Вдруг Тор пьяно захохотал и, когда проносилась она мимо, поймал и сдернул с нее тонкое платье. Вслед за ним захохотали другие асы. Хельга отпрянула, покраснев от стыда и злости, пытаясь прикрыться разорванной одеждой. Хохот перешел в рев, опять застучали кубки. Один досадливо махнул ей рукой, чтобы уходила. Хельга исподлобья посмотрела на Тора, потом на нож, что лежал рядом на столе. И вдруг почуяла, как укрывает ее чей-то плащ. — Глупое из головы выкинь, — услышала за спиной словно шелест листьев. Она скорее угадала, чем увидела рыжие волосы и завладевший душою взгляд. — Не стерплю позора! — прошипела Хельга. — Нет в красоте позора. Не время тебе умирать. Время любить. На нее повеяло нагретой травой на лесной поляне. Руки чужака были горячи. От духа того и от рук голова закружилась. Ох, беда! Не знает гость, что если полюбит дева битвы самовольно, то не сможет отведать радости любви. Как заколдованная крепость, недоступна она для всякого, кому не предназначил ее Один. А предназначены валькирии Всеотцом лишь для избранных воинов Вальгаллы. Не помочь беде! — Огонь поможет! — прошептал все тот же голос. Она не поняла этих слов, лишь ухватилась за длинные пальцы, все еще державшие плащ. — Как тебя зовут? — спросила. — Эй! — крикнул Тор. — Отойди от нее! Гость не спеша отступил, нарочито подняв руки, чтобы сидящие в палате увидели, что он не хочет никого обидеть. — Довольно! — Один, до того не произнесший ни слова, с размаху стукнул копьем о подножие золотого трона, да так, что крыша над палатой дрогнула. — Не будем забывать закон гостеприимства, чтобы не подумали о нас как о своре низкородных бродяг! — Ты наш гость, Локи, сын Лаувейи! — обратился он к рыжему чужаку. — Если ты пришел к нам с миром и Асгард тебе по сердцу, оставайся, сколько пожелаешь. В этой палате для тебя всегда найдется почетное место и славное угощение. — Будь счастлив в битвах и детях, конунг! — поклонился гость. — Я принимаю твое приглашение. *** — Неужели впрямь из-за меня остался? — спросила княгиня, вновь, как в тот раз, сжав его пальцы. — Спрашивать, Хельга, — ответа не услышать, — пальцы вобрали в себя сухую ладонь, словно омела ветку старого дерева. — Нет правдивых ответов ни на один вопрос. Молвишь одно, помыслишь другое, на душе третье, а поймут тебя все равно иначе. Мы — лишь личины незнаемого. Разве не сладка была тебе наша любовь? — Морочишь голову! — княгиня отпустила бесовски гибкие пальцы. — Двух жен завел и всех молодых асиний перепробовал, пока я в смертном сне и в смертной жизни о тебе тосковала. Недаром говорят, одно из имен твоих — Морок. — Огонь ненасытен, княгинюшка, ему пища нужна всегда новая. Огонь во всех очагах горит, все ложа любовные в его власти, все сердца молодые, все головушки удалые — не принадлежать мне одной жене. Ни Сигюн верной, ни лесной колдунье, ни тебе, Хельга. Такова моя природа. — Знаю, шалый, потому злиться на тебя не могу. И впрямь сладка была наша любовь. Тем слаще, что мало нам привелось вместе быть. — Были мы, Хельга, все время вместе. Мысль не тело, предела ей нет. — Мысль — да. Я о тебе даже в крестильной купели думала. Вот только тела твоего мне изрядно не хватало. — Купель! — засмеялся Локи. — Даже я такие шутки не шутил. Крещеная валькирия! Теперь знаю, откуда каменные воины в степи берутся. Они тебя, Хельга, видели, как ты по небу летела — дева Одина с крестом в руках. Так от изумления истуканами и застыли. — Тем крещением я себя крепко от Одина огородила, — ответила княгиня. — Для того и в Миклагард ездила, унижение от их конунга терпела, подачки его мелочные принимала, его дуре-жене кланялась, — чтобы веру ромейскую принять по всем правилам, без возврата. Бессильны асы вернуть меня, даже если и захотят. А Тор уж точно захочет. Да не владеть ему мной! Княгиня Ольга христианкой умрет. Тело ее на костре не сожгут, тризну не справят, — и уйдет валькирия Хельга в мир подземный. Миклагардский иерей мне рай сулит, но я не возьму, мне не надобно. Ее глаза вдруг заблестели. — А ты не вздумай мои кости по смерти самовольно жечь! Я тебя дождаться хочу! Из твоих жен одна на корабль с тобой взойду. Вместе в бой пойдем. Вместе на поле падем. Только до того своими глазами гибель Громовника увижу! *** …Под яблоней, где уговорились они встретиться, царил теплый мрак летней ночи. Она обошла толстый корявый ствол. Подождала немного. Никого. Обманул рыжий. Она зло облизнула губы. Пожалеет чужак об обмане, горько пожалеет! В бешенстве сломала молодую ветку, хлестнула траву и тут же отпрянула. По зеленой траве вкруг нее побежал огонь. Пламя росло, поднималось ввысь, подступало все ближе. Свет от огня был таким ярым, что Хельга не выдержала и закрыла глаза. Пламя обняло ее и принялось ласкать. Оно играло ее волосами, обжигало поцелуями губы, и чьи-то длинные гибкие пальцы расстегивали ее пояс и совлекали с нее праздничную одежду. Отступили перед пламенем заклятия, не для пламени назначенные. И, нагую, покрыло ее пламя, проникло в нее и жило в ней, переливая в ее лоно свою силу. Стала она одно с пламенем и так, с закрытыми глазами, принадлежала ему всю ночь, то боролась, как воин борется с воином на поле сражения, то сдавалась наслаждению столь сильному, что было оно недалеко от смерти. Лишь на рассвете оставило ее пламя, последний раз проникнув в жадно ловящие воздух губы, и ушло. В серых тенях между ветвей мелькнули, словно всполох, рыжие волосы… И в следующую ночь вновь пришла она под яблоню. Вновь никого. Она оперлась о шершавый ствол, улыбнулась, закрыла глаза. — Ждешь кого? — услышала недобрый голос. — Могу заменить, если не дождешься. Тор! — О Хеймдалле не вспомнила? — спросил Громовник. — Чужак не знает, а ты могла бы сообразить, что Златозубый вас увидит. Тор грубо рассмеялся. — Как же он тебя?.. Поделись секретом! Она вскинулась: — Ублюдок! — Это ты с любовником своим ублюдков навести вздумала! — зло выкрикнул Тор. Убийца великанов навис над Хельгой, стиснул ей плечи. — Распорю чужаку брюхо да его же кишками к этой яблоне примотаю, — просипел. — А тебя при нем… Один снимет заклятие, теперь я этого добьюсь. Громовник толкнул Хельгу так, что она упала. Пытаясь подняться, увидела занесенный над собой сапог. Но, вместо того, чтобы ударить ей в живот, сапог вдруг дернулся, а вверху раздался яростный вопль. С яблони слетели маленькие злые огни. Их было много, они облепили голову и плечи Тора, словно потревоженные дикие осы, и вонзали в него раскаленные жала. Громовник метался по поляне и орал во все горло, нелепо размахивая руками, пытаясь освободиться. — Беги! — услышала она знакомый шепот. Хельга вскочила на ноги. Побежала. Так на бегу и настигло ее копье Одина… *** — Сладка мне будет гибель асов! Сладка месть! — проговорила княгиня. — Ох, сладка! Она взглянула на Локи. — А ведь я спасибо должна Одину сказать! Без того удара, может, и не довелось бы нам больше встретиться… И за что я тебя полюбила? Локи рассмеялся: — Ума не приложу! Женщинам виднее, почему и за что они любят! — Если бы женщины сами знали, — проворчала княгиня, — может, додумались бы, как разлюбить. — Да как же ты, княгинюшка, меня такого могла бы разлюбить? — он смешно надул щеки и закруглил грудь колесом. — Да уж! — улыбнулась княгиня. — Кто бы еще меня у Одина выторговал? Ты за других своих женщин тоже торговался? — Приходилось. Чтобы Сигюн получить, долго ее отцу служил. Но за тебя, Хельга, торговался дольше. Почти все, что асам принадлежит, почти весь их блеск и сила мною добыты, и почти все — в обмен на тебя. — Дорогой выкуп. Такой бы за жену. А хороша твоя жена? — Хороша, княгинюшка! Верная, добрая. Лучше жены не сыщешь. — Как ты с нами со всеми после Битвы разберешься? Сойдемся в подземном мире и будем каждая к себе тянуть. Разорвем тебя как дикие лошади. Потушим твое пламя. — Свечу, Хельга, потушить можно. Костер загасить. Пламя всегда будет. Его ничем не уничтожишь. Все погибнет, пламя останется. И все, кого пламя любит, пламенем станут. — Коли так, то славно. Пламя мне по сердцу. В твоем пламени я самым высоким языком буду. Увидишь! — Увижу. И побратим еще увидит, как Хельга вернется на поле боя. — Один — побратим Локи… Так же звучит, как и валькирия с крестом. — Ты крестом от асов оградилась, и меня старик побратимством от асов оградил, первее всех от Тора. А то висеть бы мне, княгинюшка, на той яблоне в собственных потрохах, а тебе лежать беспамятно в сырой земле. Один знал, что я крепко ему пригожусь. — Одряхлел Один, — промолвила в сердцах княгиня. — Тогда еще одряхлел. Не стало сил защитить даже тех, кто ему по сердцу. Меня ведь он тоже копьем своим от Тора уберег. Не выходило у него по-другому. Одину гибель даже в радость будет: Громовник у Одина всю власть забрал. Мало, что в Асгарде меня преследовал, так и здесь его истукан ненавистный всю жизнь глаза мозолил. В Киеве даже варяги Громовником-Перуном клянутся! При жертвах самые рослые пленники Перуну достаются, лучший кусок на пиру — ему, в бою первая кровь — ему же. Один-Вёльси давно Громовнику не соперник. Сказки еще бают, как Велес с Перуном борется, да на деле Перун давно одолел. Но я еще увижу, как змей Громовника сразит. Настоящий змей, не из попевок гуслярских. Твой сын. За такого сына я колдунье твоей поклониться готова. Своими руками бы постель постелила, на которой вы его зачинали. — Не было постели, Хельга. Был мрак. Ярость. Волк и волчица. Змей и змея. Морок и смерть. Не тебе одной сладка месть, княгинюшка. Он вдруг щекотно провел тонким пальцем по ее носу. Княгиня чихнула и рассердилась: — Ни о чем с тобой путно не поговоришь! *** …Пламя качало ее, поднимая к низким стылым сводам подземного мира. Она была запеленута в пламя. Словно лепестки, смыкались над нею языки огня, целовали мертвые губы, припадали к недышавшей груди, обнимали ледяные ноги. Пламя разгоралось все ярче и, когда жар его достиг предела, пылающая искра вошла в сердце. Раздался первый слабый стук. Она задышала. А пламя опало, в той малой искре отдав всего себя. В изнеможении опустился Локи на землю, последним усилием подтянулся к Хельге и укрыл ее собою. Так и лежали они, неподвижные, в стылых сумерках, и снег падал на их тела, и ветер сплетал вместе волосы светлого и червонного золота… Так и нашла их колдунья, спустившаяся в подземье по ведомым только ей делам. Она захотела забрать его, а ее оставить, но тонкие пальцы, обнимавшие Хельгу, никак не разжимались, и чары, которыми владела колдунья, остались бессильны. Пришлось забрать обоих. В каменных палатах в Железном лесу спала Хельга, пока Локи был с выходившей его колдуньей. Ярость и страсть овладели им. Ярость и страсть вернули силы, и снова высоко взлетало пламя, ослепительнее молний в грозовом небе. А потом он ушел из Железного леса и вернулся в Асгард, и заключил договор с Одином. Они обменялись кровью, и Тору пришлось отступить. Много поручений Одина выполнил Локи, много добыл асам сокровищ, каких нигде больше во всех Девяти мирах не сыщешь. И каждый раз просил у Всеотца лишь одного. И однажды тот ответил согласием. Вернулось пламя в Железный лес и разбудило спящую Хельгу, и вывело из сумрака в Средний мир — уже не деву битвы, а смертную девушку. Не было Хельге возврата к асам, да и не хотела она того. Пламя жило в ее сердце, любовь к чужаку — в ее памяти. И, словно по воспоминаниям, плыла она в лодке по неведомой реке неведомой ей земли, пока не окликнул ее с берега светловолосый бородач, похожий на тех воинов, что приводила она Всеотцу с полей битвы. Ингварем назвался он, и просил ее стать ему женой… *** — Я все думала, зачем ты меня одну в чужих краях оставил, шалый, — вернулась в давние дни княгиня. — Пока не поняла. А когда поняла, не знала, то ли рассердиться, то ли обрадоваться. — И поступила, как все женщины, — рассердилась. Локи изобразил злое лицо: — Уууу! Уходи, я теперь мужняя жена, рыжих побродяжек не привечаю! А бедный Локи повесил буйную голову и думал, может, и впрямь ему уйти. — Да уж, дождешься от тебя, чтобы ты ушел! — насмешливо проговорила княгиня. — И не припомню, чтобы эта голова слишком низко висела между плеч. Зато хорошо помню, как, не успела я договорить, ты меня на постель свалил и поверх очутился. Бесстыжие твои губы мне рот закрыли! А что потом было, вымолвить негоже. Слыханное ли дело: я еще не решила, помирюсь ли с ним, а он уже своим пестом мои сливки сбивал! — Как же мне было утерпеть, Хельга, когда твои сливки так вкусны! Его рука, словно змея, поползла по узорному покрывалу. Княгиня оттолкнула ее. — Не пяль на меня свои зеленые глазищи! Он достал из-за пояса узкий длинный нож, поднес к глазам: — Пожелай, княгинюшка, — я их выколю! — Что ты! — испугалась княгиня. — Оставь, слышишь! С тебя станется! — Скажи, что любишь мои глаза! — Да что с тобой?! Острие почти соприкоснулось с зеленым зрачком. — Перестань! — княгиня сделала попытку приподняться. — О жене вспомни! Я умру вот-вот, а ей, молодой, зачем горе? Не в себе ты! — Не в себе! Он шевельнул рукой. — Не смей! — собрав силы, почти крикнула княгиня. — Люблю я твои глаза! И тебя люблю, безумного! Локи опустил нож. Рассмеялся и прильнул головой к ее ногам. Рыжие волосы покрыли заморскую парчу. *** Кто ей Ингваря послал и почему, она поняла вскоре после свадьбы. Князь упился хмельным медом так, что проспал рядом с ней всю ночь, высвистывая носом громкие рулады. Утром поднялся и, не глянув на молодую жену, ушел. Вернулся поздней ночью с охоты, упал на постель хмельной, усталый, уснул. Еще день прошел, и молодая жена начала догадываться, что женой так и не станет. Вид только у Ингваря был мужеский, но не сила. Да и ума князю изрядно недоставало, недаром родич его, Хельги Вещий, не торопился отдать власть давно уже взрослому воспитаннику. Тем более изумления достойно, что, прося Хельгу стать его женой, Ингварь мудрее опекуна оказался. Вообще-то, просил он назло властному старику, который сосватал князю дочь знатного росса. Со знатью здешней неплохо было породниться, да только дочь боярина княжескую тайну всему свету разнесет, а безвестная поселянка из дремучих лесов тайну ту сокроет, чтобы в княжеском тереме остаться. Так рассудил Ингварь и не прогадал. Ольга, как переиначили подданные ее имя, языком не молола, мужа привечала так, будто до утра в его объятиях нежилась, и все вокруг решили, что лучшей пары на свете не сыскать. Через неделю Ингварь уехал охотиться в дальние леса, и княгиня впервые осталась ночью одна. Тогда-то он и пришел… Ночь была ясная, свежая и по-летнему душистая. Голова Хельги кружилась от счастья, и забывались злые слова, что она перед тем говорила, и вновь огонь укрывал и проникал в нее, но уже иной — огонь сильного и горячего тела. Сплетались их руки и волосы, шепот любовный кружил по княжеской опочивальне, и брачной стала небрачная постель, и принимала княгиня семя в лоно свое, и наполнилось ее лоно. А потом Локи ушел, ибо не все отработал Одину. Уходя, оставил малый сосудец. Вернулся Ингварь с охоты — поднесла жена мужу добрый мед, и снились в ту ночь Ингварю нужные сны, так что, когда объявила княгиня о тягости своей, князь гордо и важно посмотрел на старого Хельги. Правитель недоверчиво хмурил брови, но промолчал: княжескому роду наследник нужен. Вскоре умер Хельги, — как шептали злые языки, от укуса гадюки, что колдуны ему подложили по наущению Ингваря. Так или не так, но после Ингварь недолго правил. Сгубила его глупость. Осталась княгиня с малым сыном на руках. Разодрав Ингваря промеж двух сосен, предложили древляне его жене отдаться на милость князя коростеньского. Страх обуял бояр. Предлагали они княгине согласиться и стать женой Малу, чтобы не подвергать землю разорению. «Не княжить Малу ни надо мной, ни над вами», — сказала Хельга. «Госпожа, неоткуда нам ждать помощи», — возразили ей бояре. «Огонь поможет», — был им ответ. И мылись-натирались послы древлянские пламенем, и летели огненные птицы к Коростеню, и мерещился мечущимся древлянам рыжеволосый призрак с зелеными глазами в мареве из кружащих по ветру искр. Огнем взяла Хельга то, что не взял мечом Ингварь. *** — А я ждала, что после придешь, — тихо проговорила княгиня. — Долго ждала, крепко надеялась. — Нет, Хельга. С первого дня беду я нес, а в ту пору всего опаснее сделался. В Асгарде Громовник зубами скрежетал, все не мог забыть давнее. Второй раз мне тебя у Одина бы не выкупить. Да и здесь, думаешь, бесплодной встала бы ты с нашей постели? А Ингваря уже не было. — Зря, видно, я князю древлянскому отказала, — вздохнула Хельга. — Какие дети могли быть у Мала — загляденье! — Не зря. Ты сама править хотела. Разве не так? — Так. Полюбилась мне власть. Не будь Святослав твоим сыном, может, до смерти бы ему не уступила. Хоть, по душе, жалеть не о чем, — он до недавних дней мне оставлял землю править, пока ромейцев, да болгар, да печенегов воевал. Ладил сын со мной всю жизнь, всем бы такого лада пожелать. Знаешь, я Огнеславом хотела его назвать. Да Хельги не позволил. Старик чуял подвох. Велел, чтобы Святославом нарекли. Только Огнеслав больше бы подошло, куда больше. Княгиня помолчала, слушая, как он гладит ее руку. — Лишь раз крепкая обида встала между нами. Горько мне: Святослав Перуна за своего покровителя принимает. Не смогла отвратить его от окаянного Громовника. Хорошо хоть женщинам при обрядах громовых быть не положено. Не пришлось жертвы врагу приносить. А как бы хотелось истукан Перунов к хвосту лошадиному привязать да по берегу днепровскому поволочь! Но дорожит Святослав дружиной, превыше всего дорожит, а в ней и варяги, и россы — все Перуна чтят. Однажды сильно мы с ним из-за того разругались. Правду я ему сказать не могла, оттого изрядно осерчала, наговорила недоброго. Он стоял, ус жевал да, не дослушав, вышел. И что ты думаешь? Входит под вечер в горницу ключница моя Малуша. Изрядная девка, многие на нее зарились. Вижу я, дрожит моя Малуша, словно упыря встретила, за дверь держится, вот-вот на пол сползет. Что случилось? И сказывает мне Малуша, что ворвался к ней в горенку князь, глаза как угли горят, повалил навзничь да взял девчонку, словно полонянку после боя. Она и опомниться не успела, как Святослав катапультой своей ей под подол моего третьего внука вкинул. Обиду на мать выместил на матерней рабе. Отправила я Малушу в дальнее село, от Святослава подале. Да им одного раза достаточно было. Тут сын весь в тебя. Не промахивается. Уж не знаю, сколько святославичей по ромейским городам, да в степи, да по весям росским растет. — А что… — пальцы Локи медленно перебирали птичий узор на полотне княгининой рубашки. — Принял он ребенка? От ключницы? — Я настояла, чтобы принял. Мира между детьми Святослава, понятное дело, нет. Старший, Ярополк, Владимира вслух робичичем — рабом — зовет, незаконным кличет. Незаконным! Можно подумать, мы в Миклагарде живем. В этой земле еще век назад законным был тот, кто храбрее да удачливее. А ныне родством считаются. Княгиня тяжело, горлом, втянула в себя воздух. — Святослав от меча смерть примет, в Вальгаллу уйдет. И дети его, каждый в свое время, вслед за ним. Со своим же родом предстоит нам биться. — Не нам одним, — пальцы опять замерли на груди Хельги, помогая ей дышать. — Иные дети асов на нашу сторону встанут. И среди наших детей нам союзники найдутся, вольные или невольные, законные или нет. Сама говоришь, велик в Мидгарде род Святославичей. А незаконная кровь на Земле всего крепче. Может, недаром этот твой внук на свет появился. — Придвинься ближе, — попросила Хельга. Локи наклонился. Она провела пальцами по его губам. — Совсем зажили? — Ты о чем? — Меня не обманешь, — грустно улыбнулась княгиня. — Видеть не видела, а все знала. Ты глаза мне чарами отвести можешь, но не сердце. Она провела по рыжим волосам. — Я тебе в подземном мире дружину соберу. Славную дружину! Никому такую виру асы не платили, как тебе и мне заплатят. Закрыла глаза: — Пора мне. Прощай! И затихла. Покинула душа уставшее от жизни тело. Локи коснулся ее губ. — Прощай, Хельга! Собирай мне дружину. А я тебе подарок сделаю. Будет потеха! Дверь приотворилась. На пороге показался светловолосый мальчик в богатой одежде. Увидев чужака, мальчик хотел крикнуть, позвать стражу, но какая-то сила приковала его к месту и отняла голос, и позвать никого не удалось. Чужак поднялся, приложив палец к губам. — Ты — сын конунга, — не спрашивая, а утверждая, проговорил он. Рыжий гость заглянул в глаза княжичу и, высмотрев в них что-то для себя нужное, одобрительно кивнул. Снял с руки золотой перстень с кроваво-красным камнем, зажал мальчику в кулак. — Будет потеха! — проговорил. Исчез. А в горнице, где лежала мертвая княгиня, раздался крик перепуганного ребенка.

ОКОШКО В САРКОФАГЕ (ЯБЛОКО ОТ ЯБЛОНИ ДАЛЕКО ПАДАЕТ)

Серые волны тяжело бились о берег. Серо и тяжело было на душе Владимира. — Не проматывай время, — раздался за спиной угрюмый голос Добрыни. — Надо снова к ярлу идти. По чести, князь тяготился своим пестуном и советником, хоть благодаря Добрыне получил один из самых богатых уделов росских — Новгород. Добрыня, как в свое время Хельги Вещий, племяннику особо воли не давал. Но когда раздор между наследниками Святослава перерос в настоящую усобицу, когда погиб союзничавший с Владимиром Олег и стало понятно, что великий князь Ярополк, старший Святославич, не оставит «робичича» в покое, дядя оказался самым надежным сподвижником. Так искони повелось: брат матери ближе отца. В этом россы и варяги схожи. Варяги… Владимир поддал носком сапога плоский камешек. Тот подскочил, с размаху плюхнулся в воду. Волна равнодушно лизнула камень и откатилась. Когда Добрыня увозил пятнадцатилетнего племянника от Ярополка за море, беглецы сильно на варяжскую помощь надеялись. Надежды не сбылись, хоть норвежский ярл, правивший от имени датских конунгов, россичей принял радушно. Принял радушно — и отказал добродушно. Иные заботы одолевали ярла, далекие и от Новгорода, и от Киева. Хакон посоветовал князю и его опекуну поискать союзников ближе к дому и дал понять, что хорош тот гость, который не засиживается чрезмерно за столом хозяев. А плыть назад без войска означало возвращаться на верную гибель. — Ступай к Хакону, — повторил Добрыня. — Что толку? — тоскливо спросил Владимир. — Хакон даже не примет. Он свое слово сказал. — Можно податься в Миклагард, — хмуро глядя на беспокойное море, проговорил Добрыня. — У ромеев наемничать?! — возмутился подросток. — Святослава имя на этих трусов страх нагоняло, а Святославов сын к ним в услужение пойдет? Не бывать тому! Добрыню разобрала злость: — Щенок неразумный! Нашел время важничать! Боярин повернулся и хотел уйти. Владимир вдруг испугался, что останется совсем один. — Подожди! — он ухватил Добрыню за плечо. Тот попытался сбросить его руку, но Владимир не отпускал. После недолгой борьбы дядя все же пересилил и отпихнул от себя племянника, сорвав с княжей руки золотой перстень. Перстень подскочил на скользких гладышах и покатился в воду. Вделанный в него кроваво-красный камень вспыхнул алыми огоньками. Владимир бросился вслед, принялся шарить в набегавших волнах. Добрыня ушел. Владимир, наконец, нащупал и вытащил перстень из холодной воды. Князь не верил ни в Перуна, ни в варяжского Одина, ни в печенежского Тангрея — ни в каких богов, а тот, кто не верит, часто бывает весьма суеверен. Приметы Святославич почитал как дитя, и не те, что всем известны, а особенные, свои. Перстень, подаренный странным, перепугавшим его незнакомцем, семилетний княжич в тот же день закопал в саду. И в тот же день споткнулся, поднимаясь по теремной лестнице, свалился кубарем с деревянных ступеней, вывернул ногу и опрокинул жаровню, привезенную отцом из византийского похода. Он неминуемо спалил бы лицо о рассыпавшиеся угли, если бы те горящие угли вдруг не погасли. Владимир истолковал случай по-своему и, чуть нога зажила, поволокся в сад, выкопал перстень и поклялся, что никогда с ним не расстанется. По привычке он хотел поклясться Перуном, но почему-то вспомнил бабку, княгиню Ольгу, ее слова: «Огонь поможет!» — и поклялся огнем. Может, бабку он вспомнил потому, что беда, которой избежал, с огнем была связана, а может, потому что камень в перстне пылал как огонь. С тех пор Владимир с перстнем никогда не расставался. Как и перстень с ним. Сколько лет уже прошло, а талисман все был ему по руке, словно вместе росли. — Долго же тебя искать, ярл! — врезался в княжеские мысли звучный и чуть насмешливый голос, говоривший на росском наречии. Владимир резко оборотился. Рядом, в опасной близости, стоял молодой, щегольски одетый, вооруженный азийским кинжалом варяг. Непонятно было, как он оказался здесь. Глаз у князя был острый, а слух чуткий, и все же чужак подошел незамеченный. У варяга было красивое лицо и длинные, ниже плеч, волосы, настолько рыжие, что выглядели языками пламени. Князю он показался знакомым, но Владимир никак не мог припомнить, где его видел. А еще удивился отсутствию бороды: непрошеный собеседник казался лет на десять старше Святославича. Но больше всего удивили и даже испугали князя глаза варяга. Было в них что-то человеку непонятное и для человека страшное. — Слышал, дружина тебе нужна, — сказал варяг. — Первым записаться хочешь? — князь отступил от рыжеволосого, сжимая рукоять меча. Тот насмешливо и как-то снисходительно посмотрел на Владимира. — Ступай в гавань, ярл. Дружина на кораблях, а корабли готовы в путь. Ступай, не задерживайся! Викинги ждать не любят. — Смеяться вздумал?! — покраснел Владимир, выдергивая меч из ножен. — Кто мне корабли и воинов даст?! Какой благодетель?! — Я, — спокойно ответил варяг. — Пока ты у Хакона помощь выпрашивал, я вольных мужей, за добычей по свету рыщущих, кликнул. С ними не пропадешь. — Какая тебе в том корысть? Что возьмешь за помощь? — все еще не веря счастью, спросил Владимир. — Что ты мне отдашь — пустяк в сравнении с тем, что получишь. — Как тебя звать? Незнакомец усмехнулся: — Млад светел месяц! Захочешь меня найти, спроси Афи. — Афи. «Дед», — промолвил Владимир. — Никогда не встречал прежде такое имя. Кто же ты будешь, Афи? Какого роду-племени? — Много спрашиваешь. Тебе я нужен или войско? Владимир искоса взглянул на варяга: — Хотелось бы доверять тому, кто это войско ведет. — Доверять даже себе не всегда следует, другим тем более, — с прежней усмешкой ответил Афи. — Есть дружина, корабли и попутный ветер — чего тебе еще? — Дядю спросить надо, — сказал Владимир. — Пошли в город! — Ты князь! — отрезал незнакомец. — Тебе решать, тебе пути выбирать. Кончилось твое младенчество. Пришлешь за опекуном, когда на кораблях будешь. Варяг развернулся и пошел к дороге, выводившей в гавань. Владимир молча последовал за ним. *** Варяжская дружина осадила Киев, но дальше дело не двигалось. Владимир был юн и неопытен, а Добрыня оказался удалым бойцом и никудышним полководцем. «Если бы мне кто помог в город войти, ничего бы для него не пожалел!» — приговаривал Владимир. Афи, не пряча усмешки, наблюдал за происходящим, а однажды ночью ушел из стана, одному ему ведомыми путями проник в осажденный город и наведался к ближнему боярину великого князя, воеводе Блуду. Варяг до полусмерти запугал воеводу рассказами о свирепстве заморских наемников и посулил, что если горожане сдадутся на милость Владимирову, то милость та будет велика. Под утро Афи вернулся к осаждающим. В скором времени Ярополк бежал из Киева. Ворота стольного города широко отворились перед «робичичем». Ошалевший от радости юнец, наскоро поручив Добрыне блюсти порядок меж победителями и побежденными, устремился во внутренние покои терема, откуда вскоре раздались вопли жены Ярополка. «Пашет братнино поле, досевает братнину рожь», — отвечал Добрыня на вопросы, где князь. Услышав слова Добрыни, Афи брезгливо поморщился. «Далеко это яблоко от Хельгиной яблони упало», — сказал он, сходя с великокняжеского двора в город. Варяг шел по тревожно гудящим, всполошенным улицам, и его волосы огненным ореолом светились вокруг головы. Те, кто видел это, испуганно шарахались в сторону. Выбранная Афи дорога вывела к деревянной церкви, построенной еще при Ольге. Рядом с церковью находился невысоко огороженный, пестревший цветами малый холм — Ольгина могила. У холма Афи провел остаток дня и всю ночь. Священник с диаконом, трепетавшие за свою жизнь и церковное добро, молились у алтаря о защите от вогнавшего их в дрожь рыжего беса. Не иначе, как услышали небеса ту молитву. Всю ночь над могилой великой княгини стоял великий свет, подобный золотому пламени, и ни один из рыскавших по городу наемников и местных охотников до чужого добра не смел подойти к церкви. Рыжий тоже ничего не тронул. Сидел недвижно у могилы, думал о чем-то своем. Священник с диаконом истолковали свет над могилой и бездеятельность беса в том смысле, что силой, данною свыше, благоверная княгиня укротила злокозненного духа тьмы. Наутро бес в варяжском обличье ушел и появился у князя почти в одно время с гонцом Ярополка. Укрывшийся в Родне старший Святославич искал с Владимиром мира. «Зови и прими с честью», — посоветовал Афи, поведя глазами на свой меч. И Владимир совет тот исполнил: позванного на переговоры великого князя приняли с великой честью — на варяжские мечи. Афи успел вложить клинок в руку издыхавшему Ярополку, пока тот еще висел на лезвиях, что вогнали ему под пазухи два молодых и тоже рыжеволосых воина. Но оружие выпало из ослабевшей руки раньше, чем грянулось оземь окровавленное тело. Афи равнодушно посмотрел на мертвого. «Не быть тебе в дружине Одина, — промолвил. — И в нашей дружине не быть». После того пропал Афи из города. Владимир на розыски посылал — не нашли. Остались только слухи о том, что, не иначе, приходил с князем чужеземный бог, а какой — неведомо. А еще свет остался над Ольгиной могилой и охранял ее от всего недоброго, пока город не успокоился. *** — То бог был. Бог тебя вел. За отчих богов держаться надо. Они и прежним князьям удачу приносили! Для пущей убедительности волхв вздел кверху посох и белую бороду. — Да уж, удачу! — криво усмехнулся князь. — Сильно удачлив был мой отец, что из черепа его печенежский каган кумыс пил. Да и дед Ингварь Перуна жертвами не обижал. За то ли погиб как вор позорной смертью? Пустой звук твои старые боги! Только и могут, что не ими добытую долю требовать. — Боги среди смертных свою игру играют, — возразил волхв. — Могут под защиту взять, могут защиту снять, а почему, нам неведомо. Но если изберет тебя один из них, воинским и княжеским счастьем не оставит. Скажешь, тот варяг — простой воин? — Может, колдун? — предположил Владимир. — У варягов каждый второй колдует. Если бы он богом был, почему не открылся? Не потребовал жертв, праздника великого, святилища высокого? Сгинул, будто дым. Колдун, точно! Волхв укоризненно покачал головой. — Ступай, Боян! — с легким раздражением сказал князь, заметив это покачивание. — Стар ты, не хочу с тобой ссориться. Ступай, другим сказки рассказывай, что от Велеса род ведешь. А в моих дедах боги не значатся, и меня другие дела ждут. — Знаю, какие дела! — буркнул волхв. — За Хвалынским морем новую веру ищешь. Зачем? То бог пустынный, степной, от нас далекий. — А чем тебе не нравится? — засмеялся Владимир. — Пустых жертв не требует, многих обрядов — тоже, а жёнок разрешает держать, сколько хочешь. Да и среди соседей нам единоверцы сыщутся, — союзники не лишние. Не со всеми же воевать! С кем-то и дружить надо. А ты ступай, утомил уже. Приходи завтра на пир. Ты хорошо про бабку мою Ольгу рассказываешь. Мы сказы послушаем, меду выпьем, вот и будет славно. Выпроводив волхва, Владимир рассеянно повертел перстень на пальце, потом сладко потянулся и причмокнул, вспомнив прошедшую ночь. Хороша девка! Свежая, крепкая, все, что надобно, у нее на своих местах и в соразмерности. Сильно, правда, убивалась, что он, дескать, над ней снасильничал, обесчестил. Подумаешь, недотрога! А на что девки и созданы, как не на забаву воину?! За Хвалынским морем на это правильно смотрят, там мужчина и жен, и наложниц держать может, сколько силы его мужской достанет. Конечно, князь обычаем тоже не обижен. Но обычай — не закон. Много их слишком, обычаев. Один другому противоречит. Того гляди, недовольные вспомнят, что был у славян обычай без князей жить. Вот вернется посольство, и перекроит князь старый уклад да на новый лад. А пока надо бы людям дать позабавиться — Перуну жертву принести. Выбрать не из россичей, чтобы не озлобить. Из чужих. Тех же варягов, — их теперь мало в стольном городе, и они не опасны… Перстень, который князь продолжал бездумно крутить, соскользнул с руки. Князь нагнулся, чтобы поднять его. — Значит, отжили свой век старые боги? — раздался насмешливый голос. Владимир вздрогнул и выпрямился, выхватывая меч из ножен. Рядом с ним стоял рыжеволосый варяг. — Как ты здесь оказался? — тяжело дыша от растерянности и раздражения, спросил князь. — Пора нам свидеться, вот и пришел, — ответил Афи, словно не замечая направленный на него меч. — А что раньше не приходил? Почему пропал тогда? — Слишком молод ты был, мал для больших дел. А сейчас — в самой поре. — Хочешь снова служить мне? — Владимир попытался вернуть голосу прежнюю самоуверенность. — Хочу плату получить, — спокойно сказал варяг. — На тебе долг за давнюю мою услугу. — Что же, — торопливо проговорил князь, отступая к двери. — Я от долга не отпираюсь. Сейчас прикажу тебе золотых гривен и мехов дать. Варяг раздвинул губы в холодной усмешке: — Людей не зови. Им со мной не справиться. Он смотрел на князя странным взглядом, в котором презрение смешалось с сожалением. — Твою казну я разорять не намерен. Долг по-другому заплатишь. Знаю, хочешь старых богов на новых союзников сменить. Сегодня послы твои из восточных стран возвратятся. Ты их для вида послушаешь и в другую дорогу снарядишь, — к ромейскому конунгу. — Что?! — взвился Владимир. — Кем ты себя возомнил?! Безбородое рыло свое в княжьи дела суешь?! Да я тебя, холопий сын, по кускам раскрою, сложу и опять перелатаю! Князь взмахнул мечом, но тот со звоном упал на пол. «Стража, ко мне!»– крикнул было Владимир, но вместо зычного крика вышло жалкое блеяние. Он попятился, мутно водя глазами, пытаясь сообразить, что происходит. Афи не спеша подошел к князю и так же не спеша, основательно ударил его под ложечку. Владимир скорчился. Еще более основательно Афи ударил князя ногой в тяжелом сапоге по коленям. Тот упал, еще не успев отдышаться от первой боли. Афи сел рядом и провел рукой по животу Владимира ниже пупа. Князь тихо взвыл. — Горячо? — спросил Афи, убирая руку. — Не бойся, до свадьбы заживет… если сам до свадьбы доживешь. У меня, князь, есть, как в сказке, три желания, и ты их выполнишь. Для того я тебя Ярополку предпочел, что он бы за такое не смог взяться. Ты сможешь. А попробуешь хитрить — живьем сгоришь. Я прослежу, чтобы спалило тебя не сразу. Варяг приподнял Владимира за волосы: — Угадай, откуда гореть начнешь? Князь дико глянул на своего мучителя, по-рыбьи разевая рот. Несмотря на жестокую боль, он вдруг ясно вспомнил, когда впервые видел это лицо: семилетним мальчиком, в опочивальне умершей бабки. Так же неторопливо, как все, что делал до этого, Афи снял с князя заветный перстень и, оттолкнув от себя Владимира, поднялся: — Завтра же берись готовить посольство в Миклагард. Примешь веру креста по ромейскому образцу. Сам окрестишься и народ окрестишь. Это мое первое условие. Второе — перед тем, как подданных в воду загнать, порушишь всех старых богов, все их святилища, всех идолов. Громовнику воздашь особую почесть: к хвостам конским привяжешь, и пусть кони волокут его по берегу Данпа, долго волокут… я сам скажу, когда отпустить. Варяг подкинул и поймал перстень: — Свой подарок я забираю. Тебе он больше не пригодится. Наступила тишина. Владимир не решался нарушить ее даже малейшим движением. Наконец, осторожно поднял голову. В княжеском покое никого не было. *** Волны бились в борта лодей, земля стлалась под конскими копытами, храмы Востока и Запада открывались пред послами Владимировыми. Чтобы выполнить условие, поставленное страшным чужаком, князь измыслил хитрость. Послы должны были вернуться с ответом, какая вера их больше поразила красотой и величием. Почти завершив свое путешествие и ничем не удовольствовавшись, послы прибыли в Миклагард. Войдя в главный храм ромейской столицы, оказались они среди тысяч как будто плывущих в воздухе огней. То горели восковые свечи. Золотые язычки пламени отражались в золотой смальте мозаик, в огромных глазах суровых мужей и жен, изображенных на стенах, в парчовых ризах священнослужителей, в золотых церковных куполах. Послы вернулись с нужным Владимиру ответом. И вновь плыли лодьи и мчались конники к ромейской Корсуни. Среди стрел, выпущенных корсунцами с крепостных валов, нашлась одна, покрытая рунами. Руны объясняли, как отрезать осажденный город от воды. Через несколько дней Корсунь сдалась на милость осаждавших. Войдя в город, Владимир отправил послов к ромейским императорам Василию и Константину, требуя себе в жены сестру их Анну. Уже в который раз пришлось греческим конунгам уступить росскому князю. Цесаревна в Корсунь прибыла словно на казнь, заранее себя оплакав. Корсунцы ее как избавительницу от бед встретили. Владимир же, обещав ей креститься и в тот же день свадьбу сыграть, видеться с невестой больше не торопился. Дни шли, а он забавлялся с двумя рабынями-ромейками. Рабыни и выбежали раз утром из княжеской опочивальни, вереща, что господин занемог. Владимир метался по углам комнаты, — глаза ему будто выжигало изнутри невидимым огнем. Спешно вызванные лекари отчаянно спорили, уличая друг друга в невежестве и лишь увеличивая сутолоку. Среди общего шума вспомнили о юроде, который будто бы умел целить тех, от кого врачи отказывались. Юрода отыскали на городском кладбище. Приведенный к князю, он даже не взглянул на него, а принялся испуганно махать руками. «Огонь, огонь, меня не тронь! Тому болезнь, кто в долги залез, — забормотал он. — У меня долгов нет! Ни внук, ни дед не ходи за мной вслед!» Владимир застыл на месте, все еще не отводя рук от лица. «Верну долг! — вдруг закричал он. — Сегодня же!» И бессильно опустился на ложе. Болезнь прошла. В тот же день князь крестился. Было душно. Огоньки свечей расплывались в неподвижном воздухе алыми и золотыми пятнами, из пятен складывалось красивое усмешливое лицо. «Вот и готов новый божок на место старых, — прошелестело по церкви. — Время придет, встанет твой истукан заместо Перуна на горе среди города. Радуйся, князь!» Владимир настороженно оглядел стоявших рядом, но, видимо, только ему предназначались странные речи. Другие их не слышали. Он нагнул голову под рукой корсунского митрополита и погрузился в купель, испытывая облегчение от того, что хоть на несколько мгновений отпустит пугавшее его видение. *** …Кони ржали, фыркали, косили глазом, но тащили тяжелое, вырезанное из ствола векового дуба изваяние. Оно равнодушно цвиркало серебряной бородой о мелкие камни, попадавшиеся на пути. Два раба-тивирца били опрокинутого лицом вниз громовника длинными палками. По нижней кромке берега бежали мальчишки, не желавшие упустить ни одной подробности неслыханного события. Вдали в угрюмом непонимании толпились горожане. Торговцы и ремесленники Перуна не оплакивали, — куда ближе им был сожженный накануне Велес и изрубленный мечами Хорс. Но Громовник символизировал привычный, устоявшийся мир; сам князь десять лет назад с торжественными обрядами устанавливал его на священном холме близ теремного двора. И вот теперь этот мир рушился, а по какой причине, объяснить себе люди не умели. Перуна волокли долго. Однако он, прочный и основательный, почти не испытал урона, — хоть отряхни от пыли и снова устанавливай. — Зачем тебе это? — спросил Владимир, стараясь не смотреть на рыжеволосого варяга. — Смотри, он не повредился совсем. Лучше бы, — князь зябко повел плечами, — его порубить. Владимир стоял на высоком берегу, откуда хорошо был виден сверженный Перун и далеко катящий волны Данп-Днепр. Варяг неморгающим, неподвижным как у змеи взглядом следил за волочащимся по земле Громовником. — Много чести, — ответил он. — Громовник не огнем уйти должен и не железом. Водой пусть уйдет, вода хорошо грязь смывает. — Перун для тебя будто настоящий, — хмыкнул Владимир. — Что толку дерево палками колотить? Все равно же ничего не чувствует. — Есть тот, кто чувствует, — Афи перевел взгляд на князя и весело промолвил: — Хельга этого хотела. Хельга радуется моему подарку! Здесь, не в Асгарде, мы с Хельгой начинаем Рагнарёк. В зеленых глазах вспыхнул огонь. — Довольно! Кони устали. Бросай его в реку. По знаку Владимира к идолу подбежали новые рабы и общими усилиями столкнули Перуна с высокого утеса в реку. Громовник тяжело ухнул и ушел вниз, но скоро всплыл и понесся по грохочущей на порогах воде. Изваяние било о камни, кружило в белой пене водоворотов, то прибивало к берегу, то отталкивало от него. — Ты довольна, Хельга? — прошептал варяг. Неожиданно налетевший порыв ветра разметал рыжие волосы, и они закрыли лицо. Когда же новый порыв ветра откинул их, Владимир изумился — лицо варяга вдруг перестало быть насмешливым, и на нем отобразилась нежность. — Смотри, князь, ради кого мы с тобой старались, — сказал Афи. В прогретом солнцем воздухе появилась чуть уловимая белая дымка. Она росла, становилась плотнее, превращаясь в холодный серебристый туман. Из тумана выступила статная женщина с косами цвета светлого золота. В синих ее очах горел тот же нездешний огонь, что и в зеленых глазах варяга. Она улыбалась — гордой, победной улыбкой, как если бы смотрела на только что поверженного врага. — Помнишь свою бабку, княгиню Ольгу? — спросил Афи, не отрывая взора от колдовского видения. — Это не … не она, — растерянно выговорил Владимир. — Она! Хельга. Дева битвы, непокорная валькирия. Не здешнему миру она принадлежала, но здешний мир почтит ее как богиню. Не в силах двинуться с места, Владимир смотрел, как Хельга-Ольга подошла к варягу, положила ладони поверх его ладоней, протянутых к ней, и медленно растаяла в ярком дневном свете. — Что, с трудом верится? — спросил Афи со своей обычной усмешкой. — А должен бы верить, ты ведь наш с Хельгой внук. Владимир и ответить на это ничего не мог. — Не бойся! — снисходительно сказал Афи. — Это не морок. Хочешь знать, кто я? Локи-Огонь. Святослав, твой отец, — сын Огня и валькирии. Мы встретились с Хельгой в обители асов и полюбили друг друга, и за то обоим немалые достались испытания. А повинен в этих испытаниях Громовник-Тор. Перун по-вашему. Пришлось Хельге жить в Мидгарде как смертной женщине. Но простой смертной она никогда не была. Легенды о ней еще долго в вашей земле рассказывать будут. Мечтала она старых богов поверженными увидеть, громовника — к конскому хвосту привязанным. Веру ромейскую приняла, чтобы не могли ее асы к себе вернуть, даже если захотят. А ты эту веру принял, чтобы ее мечту исполнить. — Зачем же ты к ромеям меня гнал? — не понял Владимир. — Прими я другую веру, разве нельзя было сделать то же самое? — Громовника унизить можно, — согласился Афи. — Смертной женщине поклониться — нельзя. Хельге достаточно было увидеть, как падали к ее ногам образины обидчиков, — тех, с кем сражаться нам предстоит. Я же хочу, чтобы упали к ее ногам люди и поклонились ей как богине. Это мое третье желание. Ромеи не франки, они трусливы, пригрозишь им или помощь пообещаешь воинами — их годи Хельгу тут же святой объявят. А святых люди креста больше чтут, чем своего бога. Вот для чего нужно мне, чтобы ты ромеем по вере был. — Так ради этого ты меня мучил? — охнул Владимир. Афи приподнял рыжую бровь. — Мучил? Ты дважды от слова своего пытался увильнуть. Убить меня думал. С огнем, внук, играть нельзя, огонь этого не любит. Варяг в упор взглянул на Владимира, засмеялся. Еще один порыв ветра вновь закрыл его лицо пылавшими на солнце волосами. *** Гулко ухали дробильные молоты, визжали резцы, соприкасаясь с камнем; строители, утирая пот, размазывали по лицам густую пыль. Все выше вставали белые стены церкви Успения Богоматери — Десятинной, как прозвали ее горожане. Заблистали над белыми стенами золотые шлемы куполов, замерцала изнутри стен в огнях восковых свечей ромейская мозаика. Встал в церкви сработанный искусными мастерами каменный резной саркофаг, укрывший в себе тело Ольгино. Добился великий князь от миклагардского патриарха, чтобы тот провозгласил Ольгу святой. И велел объявить, чтобы шли люди поклониться первой росской чудотворице. Понеслась молва о чудесах, совершающихся у гробницы. Потянулся народ в Десятинную церковь. Опустившись на колени, молились пришедшие. Твердили новые, ромейские, молитвы, сплетая их с привычным призыванием Матери-Мокоши. А, поднявшись с колен, видели, к удивлению и ужасу, как открывается в саркофаге узкое окошко, а в нем полыхает-переливается золотой огонь. Немалое время прошло, немало коленопреклоненных людей возле Ольгиного саркофага повидала белокаменная церковь. Образа Ольгины в домах появились. Девочек ее именем нарекать стали. Слухи об огне в саркофаге далеко по земле разошлись. …Однажды зашел в переполненную церковь путник в варяжской одежде и дорожном плаще — красивый лицом, зеленоглазый и с огненного цвета волосами. Подошел путник к саркофагу и смотрел сквозь открывшееся чудесное окошко на горевший внутри огонь. «Все, что хотел увидеть здесь, в Конунгарде, исполнилось, — тихо сказал он. — Я возвращаюсь в Асгард. Ждет меня там славный пир! Злы на меня асы за то, что здесь учинилось. И Громовник, и Один, и остальные. Пора исполниться пророчествам. Будет потеха! Прощай пока, Хельга — до встречи нашей на корабле!» Улыбнулся и ушел. Владимиру же все беспокойные сны снились: виделся ему рыжий варяг, дед его, Афи-Локи, окруженный языками пламени. Вскрикивал князь и просыпался среди ночи. Но Локи больше не появлялся. И жизнь потекла своим чередом.