Своя игра, или "Тихий Дон" - 2

       — Да ты не дрожи, — говорил Григорий своей душеньке, — не на бойню веду!        — Да я и не дрожу, просто нервничаю. Григорий засмеялся:        — Первый раз, что ли?        — А ты что, хотел бы выйти за порченую?        Наталья его поставила в тупик. Он думал, как ответить, как заметил неточность:        — Жениться! — поправил он её.        Наталье стало за себя стыдно, и она закрыла лицо руками. Чтобы утешить жену, Григорий прижал её к себе. Оказавшись в мужиных объятьях Наталья успокоилась. Пошарив по мужиной груди её рука вдруг нащупала пуговицы, и принялась их расстёгивать. Прежде, чем Наталья что-то сообразила, её руки скинули мужину рубаху вон. Поражаясь действиям своих рук, Наталья сделала крупные глаза. И здесь ласковый муженёк пришёл на помощь.        — Тебе помочь?        — Да! — ответила она, закрыв рот руками…        — Обними меня… теперь ты помоги… не бойся… вот так… молодчина!..        Наталья пришлась Мелеховым ко двору. Мирон Григорьевич детей школил; не глядя на свое богатство и на то, что помимо них были работники, заставлял работать, приучал к делу. Работящая Наталья вошла свекрам в душу. Ильинична, скрыто недолюбливавшая старшую сноху — нарядницу Дарью, привязалась к Наталье с первых ж дней.        — Поспись, поспись, моя чадунюшка! Чего вскочила? — ласково бубнила она, переставляя по кухне дородные ноги. — Иди, позорюй, без тебя управимся.        Наталья, встававшая с зарей, чтоб помочь в стряпне, уходила в горницу досыпать.        Строгий на дому Пантелей Прокофьевич и то говаривал жене:        — Слышь, баба, Наташку не буди. Она и так днем мотает. Сбираются с Гришкой пахать. Дарью, Дарью стегай. С ленцой баба, спорченная… Румянится да брови чернит, мать ее суку.        — Нехай хучь первый годок покохается, — вздыхала Ильинична, вспоминая свою горбатую в работе жизнь...        Оно так сложилось, что по ночам, лаская жену, горяча ее молодой своей любовной ретивостью, встречал Гришка с ее стороны холодок, смущенную покорность. Он отнёс было неохоту к мужинам утехам равнодушию и медлительностью крови, хотя самой Наталье очень нравился мужин стан, его объятья... И вот однажды, когда муж, отвалившись, прилёг рядышком, всё выяснялось:        — Знаешь, за эти дни ты стал мне очень дорог, но я не могу не сказать тебе правды.        — Ты меня не любишь? — предупредил её он. Наталья кивнула.        — Из-за Степана? — ляпнул он.        — Нет. У меня была тайная надежда. Но с появлением тебя в моей жизни она разрушилась, как и преграда, стоящая перед нами! Я не могу без мужней ласки, она мне нужна, как хлеб, но и не могу забыть и его... прости! — сказала она, нависнув над ним.        — А ты не такая леденистая, какой хочешь пред мужем казаться! — сказал Григорий прильнув к губам супруги...        — Ты преувеличиваешь.        — Я тебе это докажу! Обещай раскрыться, если я тебе открою тайну, которая поможет вернуть его! Мужьи загадки захватили "Наталью" как огонь. Но желание вернуть ЕГО было для неё выше.        — Обещаю!        — Он всегда был с тобой. Он провожал тебя, когда ты изъявила желание проделать дальний путь. Пока ты спала... он не покидал тебя, и он был твоим попутчиком. Потом ты встретила его здесь. Ты думала, что будешь счастлива с ним, но он ушёл, не так ли?        — Да. Тогда я дала себе слово, что выполню супружеский долг, как обещала.        — А ты знаешь, что это был друг из твоего прошлого?        "Машина времени..." — подумала она.        — Но ты не знаешь, что он не мог тебя отпустить сюда, на хутор Татарский, станицы Вешенской, одну. Тогда он снова стал твоим...        — ...Попутчиком... — докончила Наталья, впиваясь в губы своего друга. Это был он. Не важно, как долго он будет здесь. И также, как и ранее, она исполнила обещанное...        Пусть любовь Натальи не была такой иступленной, как любовь Аксиньи, но это была её любовь, и её время.        Когда она проснулась, на столе лежала записка:        "Нужный тебе артефакт находится под иконой в родительском доме. Ты самый драгоценный человек в моей жизни, и всегда им была. Но я вынужден тебя оставить в Татарском. Прости! Твой "попутчик"."        — Я навещу семью, — сказала Наталья, входя в горницу, — я не была у них со дня свадьбы.        — Пусть идёт, — сказал свёкр.        — Поешь, а потом иди, — сказала свекровь. — Вернёшься?        — Куда я теперь! Выходя во двор, Наталья услышала:        — Здорово, Гришенька! Как живешь-любишься с молодой жёнушкой?        Глянув за изгородь, Наталья увидела Аксинью, и та её.        — Живем… — ответил Натальин мужинёк женщине, продолжая заниматься рутинными делами.        Когда Наталья вышла за ворота, Аксиньи уже не было.        ...Степан с Мелеховыми не здоровался. Похаживал с вилами по гумну, шевелил в работе широкими вислыми плечами, изредка кидал жене шутливое словцо, и Аксинья смеялась, играя из-под платка черными глазами. Зеленая юбка ее зыбилась перед закрытыми глазами Григория. Шею его крутила неведомая сила, поворачивая голову в сторону Степанова гумна. Он не замечал, как Наталья, помогая Пантелею Прокофьевичу настилать посад снопов, перехватывала каждый невольный взгляд мужа своим тоскующим, ревнивым взглядом...        Вы скажите: "Что за артефакт, найденный Натальей в родительском доме?" А Наталья его и не находила. Лукинична сама отдала его дочери.        — Возьми, это святая Наталья, твой ангел-хранитель!        В то время (впрочем, как и сейчас) люди верили, что святые, представленные* пред Богом, становятся ангелами. Так ли это, судить не нам, ибо кто представляется пред Богом, обратно не возвращается.        — Кто она?        — Супруга великомученика Адриана, судьи из Никомидии во времена императора Максимиана.        — И она была верной мужу до самой смерти?        — Да! Тысяченачальник армии просил у императора разрешения жениться на молодой и богатой вдове. Узнав об этом, святая Наталья бежала в Византию, и здесь во сне ей явился ее супруг и пообещал, что Господь скоро упокоит ее. Бескровная мученица, изнуренная душевными страданиями, действительно вскоре преставилась Богу...        Вернувшись к свёкрам она и положила себе на сердце быть верной своему мужу до самой смерти, и молила Бога о том, чтобы и он прилепился к ней. Хотя в том мире, который "Наталье" был драгоценнее всего, обычай другой: там исполняют супружеский долг, и "отваливаются". И поначалу она не представляла себе другой жизни. Но сейчас...        Прибыв к свёкрам, она спрятала свой артефакт в свои личные вещи, и вытаскивала его только при надобности: чтобы вернуть себе душевное спокойствие. Ибо доставал её муженёк своими "гляделками" в сторону хутора Астаховых.        И вот однажды в конце октября, Григорий с женой выехали пахать. И было это за три дня до покрова. Пантелей Прокофьевич прихворнул: опираясь на костыль, охая от боли, ломавшей поясницу, вышел проводить пахарей.        — Энти два улеша вспаши, Гришка, что за толокой у Красного лога.        — Ну-ну. А что под Таловым яром деляна, с энтой как? — шепотом спрашивал перевязавший горло, охрипший на рыбальстве Григорий.        — После покрова. Зараз и тут хватит. Полтора круга под Красным, не жадуй...        Три пары быков потянули по дороге перевернутый запашник, чертя затвердевшую от осеннего сухостоя и бездождья черствую землю. Григорий поминутно поправлял жавший шею платок, шел по обочине дороги, кашлял. Наталья шагала рядом с ним, на спине ее колотился мешок с харчами.        В степи за хутором стыла прозрачная тишина. За толокой, за сутулым бугром расчесывали землю плугами, свистали погонычи, а тут — над шляхом — голубая проседь низкорослой полыни, ощипанный овечьими зубами придорожный донник, горюнок, согнутый в богомольном поклоне, да звонкая стеклянная стынь холодеющего неба, перерезанная летающими нитями самоцветной паутины...        Ночью за восемь верст от хутора, в степи, кутаясь в колючий плотный зипун, Григорий тоскливо говорил Наталье:        — Чужая ты какая-то… Ты — как этот месяц: не холодишь и не греешь. Не люблю я тебя, Наташка, ты не гневайся. Не хотел гутарить про это, да нет, видно, так не прожить… И жалко тебя — кубыть, за эти деньки и сроднились, а нету на сердце ничего… Пусто. Вот как зараз в степе…        Как было принято, Мелеховы ночевали прямо на поле. Чтобы согреться, Григорий обнял Наталью. Всё-таки жена, не морозить же её. Наталье сразу же стало теплее, но не на душе. Поняла она, что сердце-то Григория отдано не ей, а для неё один путь...        Наталья пыталась вернуть к себе расположение мужа, пыталась быть "горячей" с ним. Но то не помогало. Слова, сказанные мужем на поле, вонзались в её разум, как острые иглы в тело.        И вот однажды, после Михайлова дня, когда даванул мороз, и вывалил снег, случилось то, что Наталья боялась больше всего. Волею случая Григорий повстречался на лесной дороге с Аксиньей. Её сани были сломаны, Степан возвращался на хутор, а Петро поехал дальше... куда, и зачем, это было уже не важно. Важно было то, что Григорий пришёл только к вечеру. Пётр с Дарьей уже возвратились с лесу с дровами, обсушились, обогрелись, а её муженёк только заявился...        Григорий, хлебая щи, изредка вглядывал на Наталью, но лица ее не видел: она сидела к нему боком, низко опустив над вязальными спицами голову. Пантелей Прокофьевич первый не выдержал общего молчания; кашлянул скрипуче и деланно, сказал:        — Наталья вот собирается уходить.        Григорий собирал хлебным катышком крошки, молчал.        — Это через чего? — спросил отец, заметно подрагивая нижней губой (первый признак недалекой вспышки бешенства).        — Не знаю через чего, — Григорий прижмурил глаза и, отодвинув чашку, встал, крестясь.        — А я знаю!.. — повысил голос отец.        — Не шуми, не шуми, — вступилась Ильинична.        — А я знаю через чего!..        — Ну, тут шуму заводить нечего. — Петро подвинулся от окна на середину комнаты. — Тут дело полюбовное: хочет — живет, а не хочет — ступай с богом.        — Я ее не сужу. Хучь и страмно и перед богом грех, а я не сужу: не за ней вина, а вот за этим сукиным сыном!.. — Пантелей Прокофьевич указал на прислонившегося к печке Григория.        — Кому я виноват?        — Ты не знаешь за собой?.. Не знаешь, чертяка?..        — Не знаю.        Пантелей Прокофьевич вскочил, повалив лавку, и подошел к Григорию вплотную. Наталья выронила чулок, тренькнула выскочившая спица; на звук прыгнул с печи котенок, избочив голову, согнутой лапкой толкнул клубок и покатил его к сундуку.        — Я тебе вот что скажу, — начал старик сдержанно и раздельно: — Не будешь с Наташкой жить — иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ! Иди, куда глаза глядят! — повторил он обычным спокойным голосом и отошел, поднял лавку.        Дуняшка сидела на кровати, зиркала круглыми, напуганными глазами.        — Я вам, батя, не во гнев скажу, — голос Григория был дребезжаще-глух, — не я женился, а вы меня женили. А за Натальей я не тянусь. Хочет, нехай идет к отцу.        — Иди и ты отсель!        — И уйду.        — И уходи к чертовой матери!..        — Уйду, уйду, не спеши! — Григорий тянул за рукав брошенный на кровати полушубок, раздувая ноздри, дрожа в такой же кипящей злобе, как и отец.        Одна, сдобренная турецкой примесью, текла в них кровь, и до чудного были они схожи в этот момент.        — Куда ты пой-де-ошь? — застонала Ильинична, хватая Григория за руку, но он с силой оттолкнул мать и на лету подхватил упавшую с кровати папаху.        — Нехай идет, кобелина поблудный! Нехай, будь он проклят! Иди, иди, ступай!.. — гремел старик, настежь распахивая двери.        Григорий выскочил в сенцы, и последнее, что он слышал, — Натальин плач в голос.       * представиться — умереть, представленный — умерший.