И после всего, настала пора нам проститься, Визирь

      Встав с кресла, мужчина подошёл к клетке, где трепыхалась птичка, и открыл дверцу, позволяя канарейке выпорхнуть в окно под потолком.       — Визирь! — позвал советника халиф, покидая своё укрытие.       — Да снизойдет вечная благодать на всемогущего халифа! — раздался знакомый голос в паре шагов от внешне юного правителя, заставив того вздрогнуть от неожиданности. Бесшумное передвижение визиря Монсора всегда было и остается загадкой для Хасида. Этот мужчина всегда подкрадывался, словно приведение, возникая из ниоткуда.       — Скажи, я богат? — спросил монарх, внимательно глядя на советника, что было большой редкостью. Халиф предпочитал не смотреть на своих подданных, но не потому что считал себя выше этого, а по большей части потому что не хотел видеть их пустые глаза и натянутые подобострастные оскалы. Этот вопрос Хасид задавал каждый раз, когда хотел показаться избалованным мальчишкой, таким, каким все хотели его видеть. Но теперь что-то изменилось в его голосе, визирь сразу это понял.       — Все сокровища мира принадлежат моему повелителю. — Ответил Монсор заученную фразу, слегка поклонившись.       — Всегда ты льстишь, чтобы обмануть меня, — грустно произнес правитель Багдада и направился в сторону окна, — сокровища мира, — с толикой упрека сказал юноша, устраиваясь поудобнее на широком каменном подоконнике, — у повелителя нет крыльев, — халиф обратил свой взор в ночное небо, — а значит, нет и спасения. Понимаешь, о чём я толкую? — посмотрел Хасид на приблизившегося советника, который, в свою очередь, смотрел на повелителя с сочувствием во взгляде, будто понимал, к чему приведет этот разговор.       — Отчего же не понимаю, мой повелитель? Вы выражаетесь предельно ясно, озаряя своими словами, — халиф не дал визирю договорить, перебив того своей раздраженной речью.       — Снова ты меня восхваляешь, — вздохнул мужчина, снимая с головы тюрбан и укладывая его рядом с собой, — к чему все эти эпитеты? Зачем ты пытаешься подражать этим бесполезным трусам-придворным? Как же я от этого устал!       Халиф прислонился спиной к теплой каменной кладке, закрывая глаза.       — Знаешь, мне вот стало любопытно, долго ли будут оплакивать меня в государстве, если вдруг меня не станет? Никто ведь уже и через день даже не вспомнит обо мне, визирь, даже ты.       — Вы ошибаетесь, мой повелитель. Если вас не станет, то и мне здесь не зачем будет задерживаться. А пока я здесь, я присмотрю за вами, чтобы ничто вам не навредило.       Слабо улыбнувшись, халиф не удержался от того, чтобы не похлопать советника по плечу.       — Никто даже имени моего не знает, что уж говорить о любви и заботе.       — Вы снова ошибаетесь, мой повелитель, мне известно ваше имя. Оно столь же прекрасно, сколько и вы сами.       — Так почему бы тебе не назвать его?       — Вы сами велели казнить каждого, кто произнесет ваше имя.       — Ты совсем меня не понимаешь, визирь! Но не смею тебя в этом винить, я и сам настолько обезличен, что не помню, когда в последний раз слышал его. Были ли те дни, когда кто-то звал меня по имени, не страшась смерти, или же мне всё это лишь снилось? — в голосе правителя чувствовалась неприкрытая, можно даже сказать, обнаженная горькая досада.       И лишь Монсору был известен один секрет, маленькая тайная услада, о которой тот никак не решался объявить своему господину: он каждый раз намеренно дожидался, пока халиф заснёт, а после вновь возвращался в его покои, стараясь не потревожить его сон. И тогда, еле различимо для посторонних ушей, шептал, склонившись над ухом государя: «Приятных снов, мой дорогой Хасид, проснись счастливым». Визирь поступал так с того самого момента, как впервые ощутил в халифе родственную душу. Он был старше правителя. Хоть разница была не так уж и значительна, Монсор в свои годы выглядел человеком около преклонного возраста, в отличие от вечно молодого и грациозного государя.       При дворе поговаривали, что халифу более не страшна старость, а так же, что он доселе холост из-за своей душевной болезни, ведь он частенько бесцельно, будто в трансе, бродил по своим хоромам и окрестностям, бормоча что-то о волшебнице, которая была в шкурке саламандры, пока он был аистом, забывшим слова заклинания, когда имел неосторожность засмеяться. Злые языки же твердили, что времени он неподвластен исключительно потому что отдал свою душу тёмным силам, дескать, они-то его и берегут. Так же правитель возобновил свои тайные ночные посиделки в небольшой кладовке, где хранились диковинки, которые приносили ему в дар консулы да послы из-за границы. Впрочем, никто не знал про то, что в той самой кладовке есть тайный лаз в маленькую лабораторию, если это можно так назвать, где Хасид пытался воссоздать тот самый состав волшебного порошка, ведь его становилось всё меньше и меньше. Он не изменял своим привычкам, покидая дворец в обличии птицы, время от времени. На самом деле, знал о похождениях правителя да существовании лаборатории и визирь – неоднократно следил за повелителем, разумеется.       Через несколько дней после того колкого упрёка от халифа, визирю Монсору приснился сон из разряда ночных кошмаров, где его обожаемый Хасид, стоя на широком подоконнике вполоборота к нему, попрощался, и с улыбкой блаженного мученика, бросился вниз. Проснувшись в холодном поту, он уже собрался бежать в покои господина, но стоило ему распахнуть глаза, как он обнаружил, что халиф уже сидит подле него на полу, опустив голову на матрас и внимательно глядит на него.       — Проходил мимо и услышал, как ты зовешь меня сквозь сон. Снова кошмары? — мягко улыбнувшись, выразил искреннюю заинтересованность светловолосый монарх.       Монсор только кивнул, не в силах что-либо сказать. Перед глазами всё ещё стояла картина того, как халиф легко прощается с ним и со своей жизнью. Пришлось закрыть глаза и потереть переносицу, чтоб это видение окончательно отпустило его сознание. Такое случалось и раньше, даже до того, как во дворце объявился тот злосчастный колдун, запудривший мозги Хасиду своими рассказами о треклятом порошке, способном обратить человека в животное и животное в человека. Не то, чтобы визирь обладал каким-то даром предвидения, но он невероятно сильно любил этого странного русоволосого мужчину. Даже больше, чем следовало советнику.       — Мне так жаль, Монсор, — послышался шёпот государя непозволительно близко, буквально в паре миллиметров от уха визиря, — безумно жаль, что я всё понял только сейчас.       Мужчина открыл глаза, чтобы взглянуть на своего халифа, который теперь устроился на его бёдрах и всё так же улыбался. Хасид провёл ладонью по щетинистой щеке советника, а затем тихо сказал:       — Прошу, закрой глаза и не пытайся меня остановить, если доверяешь. В свою очередь Монсор обхватил руками талию халифа.       — Доверяю, но не могу вас отпустить! Государь звонко рассмеялся, и визирь в очередной раз для себя отметил, как он прекрасен, когда смеётся, да ещё и в свете ночного светила.       — Но ведь я никуда и не сбегаю, разве нет? Полно, Монсор, просто закрой глаза, меня смущает твоё пристальное внимание.       Пришлось молча повиноваться просьбе господина, ведь так или иначе, иерархию никто не отменял. Конечно, халиф и раньше позволял себе подобные выходки и провокации, а сейчас и влюбленность визиря, и страх потерять этого человека наложили свои отпечатки, заставляя его не противиться этому порыву со стороны объекта собственного обожания.       — Спасибо, — шепнул Хасид, а затем коснулся губами шеи своего советника, заставив его вздрогнуть от неожиданности и желания. Его это забавляло. Разумеется, визирь и не подозревал, что обожаемый государь уже давно знал его тайну. Знал о том, что мужчина приходит в его покои, и специально притворялся спящим, чтобы услышать от него пожелания о приятных снах и то, как он называет его по имени… Бальзам на душу. В тот день, когда он попытался спровоцировать Монсора на то, чтоб тот назвал его по имени, он и сам не знал, отчего ему так захотелось. А ближе к вечеру и вовсе обозлился на него. Точнее, не столько на него, сколько на себя. Ведь кто бы мог предположить, что визирь не догадается о том, что Хасид запретил называть себя по имени под страхом смертной казни всем, кроме Монсора! Ему нравилось, как искренне звучало его собственное имя из уст советника, и он хотел слышать это только от него. Разве что самому Монсору он об этом как-то позабыл поведать.       Тем временем халиф продолжал покрывать поцелуями шею и грудь визиря, ощущая, как сильно колотится его сердце, каким прерывистым становится его дыхание, как с каждой секундой сильнее напрягаются его челюсти, чтобы не издать ненароком стон. Наконец, правитель решил всё же немного разрядить обстановку.       — Монсор, не сдерживай себя, не надо. Только не открывай глаза, я тебя очень прошу.       Ладонь Хасида заскользила по животу советника, спускаясь всё ниже и проникая под простыню, которой было накрыто причинное место визиря, касаясь его. Мужчина хотел что-то сказать, но халиф не дал, прильнув к его губам.       — Поверь, Монсор, я всё знаю. Правда, знаю, что ты приходил ко мне, думая, что я сплю. Я благодарен тебе за это. Не знаю, способен ли я на любовь, но в те моменты, когда ты желал мне приятных снов и счастливого пробуждения, мне больше всего на свете хотелось обнять тебя и никогда не отпускать. Я абсолютно уверен в том, что здесь, во дворце, меня удерживаешь лишь ты. Ведь только ты знаешь те волшебные слова, и только ты сможешь напомнить мне их, когда я вновь обращусь и возымею глупость рассмеяться. — Каждое слово халиф сопровождал характерным движением руки под простыней своего советника. — Но на самом деле, Монсор, я больше не хочу быть человеком – это не жизнь. Я хочу навсегда остаться вольным аистом, но только если ты согласишься последовать за мной… На последнем слове и движении, халиф уже знал, что визирь не сможет ему отказать.       — Да, Хасид! — сорвалось с губ мужчины, вместе со сладостным стоном.       — Что ж, тогда, после всего, настала нам пора проститься, мой визирь. Объяви меня сгинувшим, а после отправляйся вслед за мной. Я обязательно дождусь тебя в горах…       А после Монсор услышал то самое слово: «Мутабор!»