Ангел любви был надо мной

      После кислотной атмосферы стрип-клуба все эти неземные электронные дыш-тыц-бам-дум-бац долго остаются слабостью в коленных суставах, растекаются табачным дымом мыслей по черепной коробке и периодически всплывают воспоминаниями о липких отпечатках ладоней танцовщиц, которые незаметны под одеждой, но разденься — весь компромат твой бледным ультрафиолетовым свечением проступит: рубиновый ореол помады вокруг соска, белесые разводы когтей из силикона легли по животу, а тут скабрезные пальчики уплыли под резинку трусов.       Мерзость шлюхи-любви тебе не отмыть супружеской верностью, палец с кольцом здесь формальность, снять его — полоску кожи без загара облизывает проститутка жарким язычком, перед тем, как затянуть пальцы в узкий рот. У тебя, наверно, уже начинает вставать, сорокалетний папаша двух несносных подростков и счастливый обладатель жены-подстилки для тренеров по теннису или йоге, правда ведь?       Тревор закрывает глаза плотно, чтобы там, под веками, сознание залито было ядовитым фиолетово-розовым неоном, как тело — жаром. Пустыня сейчас нихуя не причем, а Майкл, кажется, да: сидит на бедрах и пульсирующей тяжестью отдается в глубине живота. В паху низкими басами долбит сердце, ему хочется плясать, ему хочется выпрыгнуть из ширинки тесных джинс рядом с Майклом, ему хочется, хочется, хочется.       Гребаный святой Майкл — близко и смотрит вглубь, снимая нездорово-бледную кожу с тонких косточек намеченных ими рамок, скользит большим пальцем по тату на шее, смеется.       — Надень его.       Смеется кристаллами чистейшего героина, смеется заразительно и слепяще.       Тревор плохо помнит, встает у него только под амфетамином, или лед сейчас из организма почти полностью вышел, и все эти реакции, сжигающие нервные окончания, из-за того, что он — под Майклом.       Надень, просит Тревор, розовое измятое платье, я хочу видеть твое тело, хочу видеть твою плотную фигуру не для этой одежды, хочу, хочу, блядь, смертельно хочу, вставь мне, иначе, ствол в рот и выпусти мозги алыми ошметками маковых лепестков.       — Надень, — опять просит возбужденный Тревор вязким языком внутри немеющего рта, руки Майкла на его груди слишком целомудренные и пошлые. Тревор практически умоляет, будто стоит на коленях, ведя со скромностью воскресного проповедника вдоль бедра крепкой ладонью.       Майкл раздевается, Майкл залезает в платье, отдающее нафталином и завядшими розами. Он выглядит отнюдь не объектом вожделения, а Тревор необъяснимо, нерационально хочет, хочет, снова усаживая на свои костлявые колени, жмется к нему пахом почти трогательно.       Как трогательно-невинный поцелуй Иуды, как трогательно-развратная Магдалина у иконы Иисуса, обнаженная душой, она была потеряна, но — нашла, нашла Его среди порезов разноцветного стекла витражей.       Электронные басы, усиливаемые искрящимся в венах амфетамином, стучат изнутри по вискам резкой обрывистой мелодией, резким лучом прожектора с потолка или резким, словно лук, запахом голой кожи. Им пованивает от кабинок для уединения слишком грязно, запах секса там подгорает и становится тошнотворным, как же это бесит. Тревор в клубе несколько ночей без сна и удовлетворения больных наклонностей.       А Майкл, его Майки, — всегда чистенький, будто кусочек розового (как платье, делает замечание Тревор, пальцами сминая по-хозяйски задницу), мыла, будто освежающий бриз вечером, будто ангел — крыльев нет, вера запятнана, доверять ему, ровно что лизать розетку, надеясь, что напряжение в ней отсутствует.       Возбуждение разливается по крови иссиня-синим трескучим электричеством, лед колет под языком приятным холодком во время грубого поцелуя. Тревор насаживается на мягкого, как церковный воск, Майкла, выстанывая, что обожает ангелов.       Майкл — это текучий сигаретный дым, ненавязчивый ладан особой религии Филипса, исключительно его. Майкл отзывается на член внутри себя коротким стоном, оказавшийся сладким, точно сахарная вата. Платье собирается на его бедрах шуршащими грязными складками, Майкл аккуратно поддается навстречу, пока треворские ладони, расстегнув молнию платья на спине, скользят между лопаток — в месте, где должны быть крылья, притягивая, приближая к себе небесное создание.       Музыка в голове разбивается на влажные шлепки, на едва заметный шелест ткани, на шум крови в ушах, превращенной наркотиком в густой малиновый джем. Под веками такой едко-пронзительный бирюзовый — это цвет Майкла, когда он задыхается стоном на кончике инсулиновой иглы, падая за Тревором с головокружительной высоты их оргазмов, раскалываясь красными снопами искр сигнальной ракеты о лазурное небо.       Тревор кончает жемчужным всплеском на бедро де Санты, ругаясь сквозь зубы, скорей бы, блядь, отпустил дурацкий мет. Под тяжестью опущенных век кислотные цвета начинают линять, застывая желтым огарком спокойствия.       Майкл жмется к взмокшей груди, гладит по ребрам, тычется носом в пунктирную линию на шее, ворчит, что лямки платья больно кусают плечи, ебнутый ты торчок, Филипс. Тревор через вязкую пелену неги улыбается, пряча глаза от слепящего солнца в локте, да, так и было: ему стало жарко, он решил охладиться амфетамином и ледяным безразличием Майкла.       — Ты мой личный мистер Малиновый Джем, — информирует и целует губами в трещинах липкий лоб, под юбками платья сжимая разогретые им ягодицы, кажущиеся такими родными и, смешно, чистыми.       — Ох, вот что, пошел ты, — улыбается Майкл устало, — нахер, Ти, нахер тебя.       Под веками: очищено, освещено, отпета его изъязвленная грехами порочная душа случайной исповедью под ангелом, шлюхе-любви нравится, если она застает их с Майклом в одной постели — таинство отпущения грехов подобно манне небесной.       — Я согласен на твой, — прищурив один глаз, сверху выцепляет майкловское лицо из тени.       Лицо Майкла, как и подобает лику ангела, издает светлое сияние, плавное, призрачное, смотришь случайно на него и спокойно на душе становится, Тревору вот всегда.       Клубные басы сматывает кассетной пленкой зной полудня и жаркое тело, лежащее сверху. Веки слипаются сладкой вишневой дремотой, что пронизана благодатью. Тревор облизнет губы, все прижимая к себе Майкла, ангела падшего, а то вдруг снова исчезнет, а ему снова блуждать в бездне, освещаемой сейчас почему-то неоновыми силуэтами танцовщиц, облаченными в аляповатые пластиковые маски и рабочие комбинезоны.       — Как проснешься, поколочу за сраное платье, — уведомляет Майкл низкими частотами своего голоса, мажет елеем поцелуя по губам.       Тревор улыбается согласно и засыпает вместе со своим грешным ангелом на плече, слушая его тонкий запах мирта и крови запекшейся под отполированными ногтями.