***
Если бы он мог улыбаться – он бы улыбался; но стекло шлема скрыло его улыбку, когда игла шприца высасывала из умирающего тела АДАМ, вместе с знаниями и воспоминаниями...Часть 1
24 мая 2015 г. в 04:10
Наверное, этот инстинкт был при нём всегда – по крайней мере, тогда, когда он помнил. Странное чувство привязанности. Обязанности долга к кому – обществу, организации, себе или этой маленькой, беззащитной девочке с желтыми глазами? Он никогда не думал об этом – он был создан совсем не для этого.
Создан, чтобы защищать. Создан, чтобы отваживать обезумевших, обдолбанных наркоманов-бандитов от Маленькой Сестрички. Он – Большой папочка и он должен убивать. Убивать этих ублюдков, окруживших малышку. Если бы он мог защищать – он бы защитил; вместо этого, одурманенный плазмидом выстрелил себе в голову.
- Папочка! – последнее, что он услышал перед тем, как погрузиться во тьму...
Наверное, это сильнее смерти – долг и привязанность; как команда, как идея фикс, как идеал или утопия. Что вернуло его из небытия спустя такой долгий срок – чудо технологии и гениальный ум учёной, надежда и желание его маленькой девочки, дочки, которая совсем никакая не дочь, или же его собственное стремление всегда защищать малышку? Он об этом не думал – тогда было совсем не до этого, когда Элеонора связывалась с ним при помощи телепатии.
Стоило спешить. Понадеяться на помощь немки, в которой вдруг проснулось чувство альтруизма и жажду наживы старого бизнесмена. Да плевать, какая к чёрту разница? Важно лишь одно – спасти дочь. И не одну – много-много Маленьких Сестричек встретилось ему на пути. Если бы он мог плакать – он бы плакал; вместо этого он поднимал перед собой малышку, урчал через закрытый шлем, и либо сажал себе на спину, либо, держа в руках малышек, гладил их по голове, лишая этого проклятья и превращая их в обычных детей. А потом помогал им маленьким долезть до такого далеко расположенного отверстия в стене.
- А у нашего железного дровосека есть сердце, - смеялся тогда по радиосвязи Август Синклер, когда отблагодарившая за спасение малышка вскарабкивалась в вентиляционную шахту…
Наверное, когда-то он был не прав, но это заложено на генном уровне, на уровне подсознания – защищать. Защищать маленькую девочку, Маленькую Сестричку, его малышку любой ценой от любой угрозы. Даже если это – темнокожая певица с изломанной судьбой и честью после его удара. Она всегда видела в нём угрозу, а он не помнил её – это было совсем лишним, совсем не нужным.
Прорываться через разрушенный отель сквозь толпы сектантов, найти заветный ключ за запертыми дверьми вместе с той самой певичкой. Он слышал её голос по радиообращениям к нему и из дневников. Ввалился в её номер, держа на мушке гвоздомёта. Если бы он мог отвечать злом на зло – он бы ответил; вместо этого он лишь забрал ключ и ушел. Её жизнь ему не нужна и она не имеет, по сути, значения – важна лишь жизнь Элеоноры.
- Ты взял меня в прицел... но не выстрелил... – для Грейс Холлоуэй это стало шоком, невозможным событием, заставившим двух людей сразу изменить своё мнение, поверив, что Большой Папочка вовсе не злой...
Наверное, он ругался, когда пули и картечь прошивали его скафандр – ведь это очень больно, но из-под массивного костюма доносились лишь рык и стоны. Он – Большой Папочка, он не должен говорить – лишь убивать и защищать – или умереть. Тогда он не справился с этой задачей, отнюдь не по своей воле, но сейчас он готов исполнить её с рвением. В особенности, прорываясь через обитель какой-то секты...
Если бы он мог злиться – он бы злился; вместо этого он вымещал свою злость на этих обдолбанных наркоманах-мутантах. Врезаться с разгону с раскрученным буром в троих выродков, превратив их в ужасное, сплошное кровавое месиво. А вон стерва хочет обидеть малышку – мощный взмах всё ещё крутящимся сверлом переломал ей спину. А вон урод пытается доползти до автомата – так это не проблема, можно проткнуть его буром и, не включая сверло оторвать ему ноги. А вон один перезаряжает своё оружие; кончилось топливо в буре? Не беда! Получай, тварь, в морду в упор картечью. А вон ещё один, хочет выстрелить из дробовика – взмахом выбив оружие из рук мутанта, свободной рукой он схватил его за голову и бил о стену, пока та не стёрлась в кровавую пыль. А вон...
- Папочка, я закончила. Ангелочкам пора ложиться спать! – тоненький голос Маленькой сестрички вырвал Большого Папочку из плена кровавой пелены; вытерев со стекла на шлеме кровь, он усадил её себе на спину и понёс к ближайшей вентиляционной шахте...
Наверное, у него была жизнь до превращения в Большого Папочку модели и имени Дельта, но он её не помнил. И не хотел – новая жизнь, новое стремление, новые основополагающие идеи, новая цель. Странный тип, запершийся в комнате, откуда можно было отправить поезд, просивший "разобраться с тремя Маленькими сестричками", говорил ему. Что он – некий "Джонни с поверхности", пойманный и превращённый по обвинению в шпионаже в защитника – Большого Папочку. Так поступали с преступниками. И за все преступления приходит расплата.
Если бы он мог мстить – он бы мстил; вместо этого он прощал и щадил, оставался милосердным даже к самым гнусным и поганым мерзавцам всего Восторга. Стенли Пул был истинным виновником всех бед, их катализатором, началом реакции. И даже не пристыдился, не раскаялся, когда его раскрыли, трясясь за свою шкуру.
- Я давно его простила. Но ты можешь отомстить ему за все те злодеяния, которые он совершил; и всю боль, что причинил вам, - говорила уже изрядно бесящая своими тупыми мыслями София Лэмб, когда он навёл стволы пулемёта на трясущегося от страха жалкого ничтожества, человека. Но вместо выстрела с рыком просто отодвинул его свободной рукой, чтобы забрать порцию ЕВЫ и уйти в поезд...
Наверное, ему было тяжело – не ведая преград, усталости и голода, без сна и отдыха идти, спасать свою маленькую девочку, ждущую его. Которая там плачет, томится без него, угнетаемая придурковатой поехавшей мамашей. Внутри зарождалось какое-то странное желание размозжить её тупую башку о камни, просверлить в ней дырку буром, разрядить всю обойму пулемёта, дробовика или пригвоздить из гарпунного ружья. Желание её убить было неоспоримо.
Если бы он мог быть безжалостным – он бы был; вместо этого он щадил, был милосердным и справедливым даже по отношению к монстрам – которым он был и сам, что уж тут? – которых он не понимал. В огромной банке он видел урода-переростка, мешавшего ему дойти до его маленькой Элеоноры – но чудовище, некогда бывшее человеком, сошло с ума; оно и понятно, как тут не сойти? В заранее подготовленном сообщении Александр Гилберт, превратившийся в Алекса Великого, молил его о смерти. Что-то внутри толкнуло Дельту дёрнуть за рычаг, прекратив вечные муки неудачного эксперимента; брошенного и никому не нужного.
Никто ничего не сказал тогда. Но всё понятно было без слов. Да и потом, если бы он хотел что-то сказать по этому поводу, всё равно вышло бы лишь одно ему понятное гудение...
Наверное, ему было стыдно – ведь из-за него малышка так страдает. Из-за него, как убеждает её чокнутая ссучившаяся мамаша, страдают все; впрочем, убийства мутантов, этих обдолбавшихся и поехавших упырей нисколько не терзали его совесть. Если, конечно, она вообще у него была; тем более, в основном, агрессию проявлять они начинали первыми. Наверное, он мог разделить это со старым бизнесменом – ведь важна цель, важно лишь одно. А их жизни – такие мелочные, такие не нужные – и жизни ли, а не жалкое влачение? Смерть для них станет подарком – как подарки от Маленьких Сестричек за спасённые жизни.
Если бы он мог страдать, он бы страдал; вместо этого он без остатка впитывал в себя всю боль, всю обиду, всю печаль и грусть, неся ответственность и бремя в своём раскаянии. Как током пораженный, он застыл, видя то самое кресло, где его сделали Большим Папочкой, по имени и модели Дельта и воспоминания в телепатической передаче. А когда он прикончил другого Большого Папу, модели Альфа, и прочёл его запись – ужаснулся. Впервые за долгое время. Убить настоящего, истинного отца малышки, который ради неё пошел на такую жертву. Убить такого же, как он сам. Фактически, убить себя самого. После этого застонав, тот крепко обнял малышку, словно в неумелой попытке пытался попросить прощения. И защищал её яростно, как свою собственную. Как Элеонору.
- Оставь малышку, чудовище!!! – верещала мутант, отбирая у малышки столь желанный для неё АДАМ, когда подскочивший к ней с жутким рыком Большой Папочка вбил её в грунт по колени буром, переломав все кости, после чего свободной рукой оторвал половину тела и швырнул прочь...
Наверное, он боялся – хотя и не был трусом. У него были на то свои причины – боялся, что не успеет вовремя; боялся, что не сможет спасти маленькую дочку и умереть раньше времени из-за чудовищного поступка матери; боялся осознавать себя в теле маленькой сестрички – и видеть мир её глазами: совсем другой мир. Боялся вступить со схватку Августом Синклером, который как и немка уже под самый конец – ужасной сказки, своей жизни или чего-то ещё? – вдруг решил стать альтруистом. Потому что стал другом. Боялся не успеть спасти маленьких сестричек, чтобы те осушили воду.
Если бы он мог сдаться – он бы сдался и оставил бы всё; вместо этого он продолжал идти, несмотря на боль, раны и покидающие силы и сознание. И чем дальше заходил, тем яростнее был рывок, тем сильнее желание спасти, защитить, ведь он – Большой Папочка. А когда София Лэмб трещала свою очередную галиматью с экрана монитора, зарычал в ярости и кровью убитого мутанта на стене перед ней написал, не имея возможности сказать ей это иначе:
Заткни свою поганую пасть, тупорылая поехавшая сука!!! Бесишь!
Наверное, он хотел завести семью – сидя у камина со своей маленькой девочкой читать с ней книжки про рыцарей в сверкающих доспехах; про моря и океаны, про космос и магию. Вместо этого он посвятил свою жизнь – короткую, неполноценную и несовершенную, положил на алтарь ради неё – его доченьки, не кровной, но ставшей родной и любимой больше, чем чужая дочь, Элеоноре.
Если бы он, Дельта, Большой Папочка, мог бы подарить ей счастье – он бы так и сделал. Пройдя через все круги ада, ему это удалось. Своими поступками, своими мыслями, своими помыслами он сотворил прекрасное дитя – фактически, как отец. Показал ей достойный пример упорства, мужества и доброты, а главное – чистой и искренней любви, на которую способен лишь настоящий отец.