it's better than goodbye

Лоик, по сути, никогда не видел рассветов. Может, как вечерело, совсем темнело, заходилось паутиной и синего, и рыжего, и серого, но никак обезоруживающе просто поднимался цвет из-за высоток, будто грандиозная афера – просто выйти из-за чужого плеча, над идеей которого он надругался, всего лишь увидев. Вена полна воды, он – полон одержимости. И они увиделись, когда только начинали готовиться, миновав прослушивания и слова о том, насколько рисково с их стороны отталкиваться от себя, чем от старого. Утром того же дня, когда было еще прохладно, а вода все еще оставалась спокойной. Он был таким же, с плечами, на которых лежали положительные отзывы, безграничные прогнозы от букмекеров, с флагом на сердце и с рукой, держащей билеты на вылет в Швецию при первой возможности. Монс, даже если не хотел, казался взвинченным, а Лоик чувствовал себя растерявшимся щенком, среди этой богемы белого цвета, льющегося с русской стороны, среди кофейной гущи с эстонской кружки, среди его же собственной решимости, а у кого-то песни даже не с их руки. Так получилось, что он чувствовал себя единственным бельгийцем, хоть раз увидевшим мирное венское небо, даже если были сотни до него. - Чем ты занимаешься? – так получилось. У него в номере сюртук, у Монса – какая-нибудь пляжная футболка. Лоик думает, что ответит, даже если его не спросят. Что он танцует, что женат и что не против, если бельгийцы встретят нации, но Монс молчит. В его пальцах электронный ключ от номера, долгие часы распевки и незнание, во что конкретно верят люди, когда им с сомнением, но обещают хоть что-то. Лоик думает, задумывается ли он сам, кто угодно, что, может, красивый, когда улыбается. Монс, скорее всего, знает точно. - Я пою немного. И Лоик улыбается, интересуясь ненавязчивым проблеском благоразумия в глазах, глупец ли швед, обречен ли он, нет ли других заслуг. Но и понимает, насколько спокойно, как расползается в отражении рассвет в широких стеклах, можно ответить так, чтобы больше не было вопросов. Он отвечает, даже когда его не просят. - Я тоже, - Монс мягко изгибает губы. – Совсем немного. Он не видит рассвет ни после, ни через несколько дней, ни через неделю, потому что глотает дрему так, что его пальцы подрагивают во сне. Наверное, он бы рассказал, как встает венское солнце, если бы он умер завтра, и это было бы тем, что он мог бы показать. Или как умные люди становятся дураками. Как нации враждуют, цепляясь за возможности доказать равенство, как объединяют голоса, сближают разных людей, решая первенство той же политикой. Как певцы продаются, а премии выигрывает состоятельность. Как Господь не даровал тебе везение. Как мужчины влюбляются в мужчин. Гай Себастьян выпивает бутылку джина, и они молчат, потому что он целый континент, венгерская пацифистка молчаливее, чем грузинская феминистка, на русскую, может, нет ставок, но есть безграничная любовь, а Лоик неосознанно говорит о них с ярлыками так же, как и говорят о нем. А Монс просто нервничает. Когда не попадает в такт анимации, а у Нотте шутливо пляшет ритм внутри, когда все говорят, насколько он верит прогнозам, от растерянности он думает о погоде. Когда он вынужден говорить, что люди расстаются потому, что надоедают, а не потому, что ты не обсуждаешь, кого любишь. Когда ему вроде бы ничего никто не запрещал, но переизбыток легок только в математике, ведь можно приписать числу бесконечность. Если ты переигрываешь – ты сядешь на чемодан у театра, если ты перестараешься, будучи третьим в войне между двумя, если ты плывешь по течению, пока рядом есть более выгодные ветки, ты просто возвращаешься к исходу. Если ты целуешь женатого человека, имея противоположную репутацию, ты просто идешь вперед, к хорошему или плохому «вперед». Может, в таком случае, не страшно и умирать. Жизнь – это сплошное движение. Монс слушал его репетиции, Лоик – его. Он говорит, смеясь, о том, что не против «рапапаб» какую-нибудь ночь, после которой будет рассвет, а Лоик смотрит на его щетинистый подбородок, оголенную грудь, на пустой палец, без кольца, и говорит лишь: - Это означает «взорвать», - и их рвет изнутри. Стиг поет, что забирает вещи, Гай не хочет ждать завтра, ведь так хорошо живет сегодняшним днем, Лоик шепчет ему если мы умрем завтра в обнаженное плечо, может быть, Монс чертов герой только потому, что ему не страшно лишь в этом признаться самому себе. В том, что одна кровать должна быть разделенной, в том, что изогнутое тело на нем грешнее только от того, что это против любых правил, в том, что он не враг, не его любовь. Нотте выйдет отсюда, зная, что связан браком, Монс – что отрицает любовные отношения между ним и молодыми людьми. Так будет правильно: расстаться, понимая, что упиваясь кожей и вонзаясь ногтями, было лучшими содеянными ими вещами. Когда Монс побеждает, целуя триумф в золотые губы, исходящий на него рябящими искрами, на его флаг и его достояние, когда петь не хочется, но это – чертовски сильное доказательство его сбитых колен, у Лоика двести семнадцать баллов, четвертое место и внушительный синяк на предплечье. Они напиваются в ту же ночь, пробуя что-то крепче текилы, пробуя быть не такими, как большинство, - не раздеваясь, оставаясь в том, что могли бы снять. Снимая дорогой номер на имя Монса, зарекаясь о том, чему не быть. Что он позвонит ему или скажет адрес в Бельгии, что подпишет ему альбом или отдаст статуэтку, - ведь им просто лучше не видеться. Не видеться после того, как они целуются, ощущая, как накатывает шторм, как соприкасаются, царапаясь, сталкиваясь руками, злясь от того, что они пытаются оставить это лишь для себя, даже в последний раз толком не касаясь. Не видеться сразу же после того, как цветет венский рассвет, меняются простыни в соседних номерах, смываются разводы от губ с потускневших стопок. И с воды сходит бельгийско-шведское воссоздание.