Возрождение

Я лежал под толщей воды и ждал. Впрочем, это нельзя было назвать даже ожиданием, ведь ждут живые, а я тогда не мог причислить себя к таковым. Но и мертвым не был тоже. Тогда, видно, я был слишком молод и самонадеян, даже глуп – довольно распространенное свойство характера для моего народа, которое позволяет контролировать нашу численность, ибо врагов как таковых у нас нет. Именно самонадеянность меня и сгубила тогда. Как и весь молодняк, я терзался чувством постоянного голода, а питался отнюдь не клевером, растущим в полях. И в одном городе, где я решил свой голод в очередной раз утолить, мне смогли дать отпор. Людей оказалось слишком много, и в руках у каждого из них была острая сталь, которая больно меня жалила. Сначала я не воспринял их всерьез, но скоро об этом пожалел. Меня загнали на какой-то обрыв, а отступить и улететь не позволяла гордость, которая твердила, что я выше этих смертных созданий с их железками. Тогда-то я и поплатился за собственную глупость. Острая сталь пробила мою шкуру, и я закричал от боли, а вместе с горячей кровью из меня стала стремительно уходить жизнь. Я не удержался на обрыве и рухнул в озеро, пробив собственным телом вечный лед, что сковывал темные его воды. После этого жизнь оставила меня. Холодная вода поглотила мое тело, и согреть ее не смогла даже огненная кровь, что хлестала из страшной раны. Я медленно опустился на дно, в ледяной мрак, сквозь который не мог пробиться ни один солнечный луч. Именно там, в темноте, я впервые с момента своего рождения почувствовал страх. Он был куда сильнее терзающей меня боли и холода, которого я тогда еще почти не чувствовал. Я испугался смерти. И страх этот подтолкнул меня к единственно верному выбору, который можно было сделать тогда. Я предпочел смерти долгий сон, что был на нее похож как две капли воды, но все же не разделял меж собой душу и тело. Постепенно тело мое сковал лед. Он остановил горячую кровь и запечатал рану, хоть и не залечил ее. Лед сковал мое дыхание, лед сковал мои мышцы и кровь. Я не дышал, сердце мое не билось, и, верно, я встретил бы там свою гибель, навсегда оставшись в этой тьме, если бы не мое страстное желание жить. Я жаждал жизни столь сильно, как не жаждал ничего другого в этом мире. Только поэтому мне удалось не остаться навеки в водах того замерзшего озера. Но даже такого желания моего было мало, потому приходилось ждать. Ждать и чувствовать, как жизнь возвращается в меня, капля за каплей взамен той, что ушла тогда из тела вместе с кровью. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, я не мог считать его, ибо в толще льда, где ты не можешь отмерять минуты даже по собственным вздохам или ударам сердца, оно тянется бесконечно и вместе с тем мгновенно. Я не мог сказать, сколько минуло с того момента, как над головой моей сомкнулись воды, скрыв от солнечных лучей. За это время озеро успело промерзнуть до самого дна, и я был заключен в него словно в темницу – не живой и не мертвый, с небьющимся сердцем и остановившимся дыханием. Я спал сном похожим на смерть, ибо ничего иного мне не оставалось. А раны постепенно затягивались. Но пришел тот самый миг, когда все должно было измениться. Я спал достаточно долго, чтобы смерть отступила. И впервые за много-много лет мир услышал биение моего сердца. Оно дернулось впервые – нерешительно, опасливо, словно все мое существо страшилось этого первого удара. Так оно и было, ведь не бьющееся уже столько времени, оно могло и не подчиниться моему желанию жить. Но все страхи оказались напрасными. После первого нерешительного удара оно сделало долгую паузу, будто убоявшись своего поступка, а потом забилось ровно, сильно и торжествующе. Первое мое невидимое глазу движение заставило окружающий лед покрыться тонкой сетью трещин. Долго я не мог пошевелиться, не мог вздохнуть и даже открыть глаза; приходилось, будучи уже в полном сознании, будучи действительно живым, ждать, пока кровь снова разгорится прежним жаром, пока, гонимая сердцем, пройдет по всему телу, разнося тепло, пока мускулы вспомнят, что должны сокращаться. Наконец я смог пошевелиться, устремиться вверх и раздробить толщу темного льда, который столько лет сковывал меня. Тело повиновалось мне неохотно после столь долгого сна, но все же повиновалось. И я выбрался на поверхность. Ах, как же я был слаб! Кто угодно мог убить меня в тот момент, ведь я едва мог пошевелиться. Мне едва-едва удалось выползти на берег и рухнуть на холодные камни. Закатное солнце, которое не скрывалось за горизонтом в этот день, а ждало моего появления, обрушило на мою шкуру свои оранжевые лучи. Никогда я не получал столько удовольствия от его прикосновений! Но это было неважно. Я был жив, и перед этим меркли и долгое ожидание в толще льда, и бесконечная слабость, которая сейчас одолевала меня. Собрав последние остатки сил, я смог уползти в пещеру и укрыться там, чтобы прийти в себя. Но тело мое решило иначе. Прошло совсем немного времени, и оно решило восполнить то, чего лишено было за годы моего заточения. Оно стало расти. Это было невыносимо больно – чувствовать, как трескаются и меняются мои кости, как нарастает на них мясо, образуя мышцы, как клочьями сползает шкура, вместе с собой избавляя меня от страшного и отвратительного шрама, который остался от той раны. Но вместе с этим я чувствовал невыразимое удовольствие, я даже наслаждался мучениями, которые сулили силу. Прошло много времени. Я безвылазно сидел в пещере, забившись в нее, будто медведь в берлогу перед зимой. Разница была в том, что медведь спал, а я ни на секунду не смог сомкнуть глаз, мучаясь от боли, которая терзала мое изменяющееся тело. Когда же она отступила, я долго не верил в то, что теперь от нее свободен. Но это было так. Я выполз из пещеры на свет, и лучи солнца, в этот раз дневного, осветили мою тускло блестящую черную чешую. Ничего, я поваляюсь в песке, выкупаюсь в какой-нибудь горной речке, и каждая чешуйка заблестит как драгоценный камень. Главное, что она была такой крепкой, что пробить ее не смогла бы ни одна сталь этого мира. Я стал больше, я стал крепче, я стал сильнее, мое тело вернуло себе то, что причиталось за все эти годы. Теперь оно стало взрослым и сильным, теперь я смог бы сразиться с другими на празднике зарождения жизни и по праву сильного выбрать ту, что дала бы жизнь моему потомству. Ах, была бы она там! Но я разом позабыл обо всем на свете в тот миг, когда меня скрутил страшный, лютый и выжигающий изнутри голод. Он пронял меня до боли. Тело требовало пищи, требовало яростно, требовало немедленно. На возрождение ушли все те крохи сил, что успел я накопить за годы сна подо льдом, и теперь эти силы были вычерпаны подчистую. Поэтому пришлось мне перестать любоваться новым собой и повернуть голову в ту сторону, откуда долетал до меня запах дыма, плоти и жизни – в сторону города, чьи жители обрекли меня почти что на гибель. Я расправил крылья – какие же огромные они стали! – и взмахнул ими, подняв вокруг себя тучу песка сухой травы. Еще несколько сильных взмахов, и лапы отрываются от земли, а ветер заключает меня в свои крепкие, холодные и порывистые объятья, окончательно избавив от мыслей о проклятом темном озере и пещере, камни которой были свидетелями моих мучений. Первый полет после моего заточения был упоительным. Но голод, который по-прежнему не утихал, в воздухе напомнил о себе еще сильнее, отчего я даже сбился с крыла. Медлить больше было нельзя, и я устремился прямиком к городу. Как же он, оказывается, вырос, пока я спал, заключенный во льду! Это было хорошо, ведь чем больше людей тут живет, тем больше будет мне пищи. Но одного только этого было мало. Пусть те, кто ранил меня и обрек на долгий сон, наверняка давно умерли, ибо век людей недолог, но они должны были понести наказание за это. Подобные мне никогда не торопятся со своей местью. Она все равно найдет адресатов, будь то люди, что сделали дурное, или их потомки – мне было это совершенно безразлично. Я летел, не скрываясь, и скоро меня заметили те, кто жил в городе, а до слуха моего долетели испуганные крики. Земля содрогнулась, когда я приземлился на площадь, которая сразу стала казаться маленькой и тесной. Вокруг была еда. Она шумела, металась туда-сюда, пыталась скрыться в домах, но ее это не спасло бы. Вытянув шею, я схватил человека, который был ближе всего ко мне, и мигом оборвал его жизнь, разорвав пополам. От вкуса свежего мяса пасть моментально наполнилась слюной, и я, не жуя, проглотил свою добычу. Из горла вырвался первый за многие годы низкий рык, на который паническими воплями отозвался весь город. Тело мое пришло в восторг от ощущения пищи внутри себя. Следом за первой жертвой сразу последовала и следующая, их кровь и плоть опьяняли меня, столько времени не видевшего пищи. Площадь быстро опустела, поэтому мне пришлось вновь взлететь, чтобы догнать свою разбегающуюся еду. Я хватал всех без разбора, лишь бы поскорее наполнить желудок и утолить мой лютый голод, который выжигал внутренности. А когда живот мой был набит так, что даже стало тяжелее летать, я перевел дух. Тело спешно переваривало еду, наполняясь силой, и в нужный миг я почувствовал, что кровь моя стала достаточно горячей, чтобы суметь зажечь огонь, который всегда был внутри меня. Решив испытать это на деле, я медленно втянул в себя воздух и выдохнул. Река пламени прокатилось по всей улице и разбилась о каменную стену какого-то дома, вмиг обуглив ее. От этого люди стали кричать еще сильнее, а я удивился, не ожидавший, что смогу так. К силе своего окрепшего и выросшего тела мне еще предстояло привыкать, изучая его шаг за шагом. Но теперь все стало намного проще. Когда день уже закончился, и стало темнеть, я покинул город, вернее, тот огромный костер, который от него оставил. Я отплатил людям за все годы моего пребывания в ледяной тюрьме, за мою рану и мой долгий сон. Тело отзывалось на каждое движение приятной усталостью, которой я наслаждался. Теперь оставалось только найти гору повыше, взлететь на ее вершину и под ласковым холодным ветром, который всегда бродил в вышине, уснуть, в этот раз по собственной воле для того, чтобы проснуться с первыми лучами солнца, которые обольют золотом мою шкуру.