Только вернись

Май. 1973 – Все очень плохо, – тихо шепчет Валера своему отражению в зеркале. Потом плещет в лицо ледяной водой, выходит из ванной. Ему не хочется идти на тренировку, не хочется никого видеть. Вообще, кажется, ничего не хочется. – Валера, ты позавтракал? – сонный голос матери догоняет уже в прихожей. – Да, мам, конечно. Он даже не заходил на кухню, есть ему тоже не хочется. Тренировка сегодня только в десять утра. Сейчас на часах едва семь, до стадиона можно прогуляться. Машину он оставил у дома, так и бредет по улице. Дождливый май. Небо серое, тусклое. И на душе у Валеры точно так же серо, почти черно. Давно. С тех самых пор, как от него ушла Ира. Иногда он до сих пор слышал ее тихие всхлипы «Я так больше не могу. Я тебе не нужна. Ты меня целуешь, а видишь кого–то другого». Он не смог ее удержать, она была права, во всем права. Только и смог, что не дать уйти. Оставил ей квартиру, сам вернулся к родителям. Наверное, можно было поискать другое жилье, но Валере было страшно жить одному. Страшно, что однажды утром он проснется и не захочет подниматься с кровати. Никогда больше. Он стоит у больших букв ЦСКА, вдруг слышит знакомый голос. – Харламов, что–то ты рановато. Валера резко разворачивается. Тарасов стоит совсем рядом, спрятав руки в карманы пальто. То место, где у нормальных людей сердце, начинает ныть от одного взгляда на Тарасова, болезненно так, ощутимо. Разве может пустота болеть? – Здрасьте, Анатолий Владимирович, – глухо отзывается Валера. – Не спится что–то. – Ну, тогда марш переодеваться! – тон у Тарасов резкий, хлесткий. Харламов разворачивается, почти бежит к стадиону. В раздевалке спокойнее, тише. Тупая боль в груди почти не ощущается. Особенно если не думать, что сейчас придется идти на лед, к Тарасову. Валера резко ударяет кулаком по стене, сползает на пол, притягивая колени к груди. Размеренно бьется затылком о стену. Отвлекает. Он не знает, когда это началось. В какой–то момент Тарасов вдруг стало нужнее всего. Дороже Иры, дороже семьи, дороже хоккея. Валера уже не мог ни о чем другом думать. И осознал, как это страшно только, когда перед глазами вместо Иры, прижимающейся ближе, встал Тарасов. Смотрел своими невозможными темными глазами, усмехался. И так это все было реально, что, казалось, можно было дотронуться. Вот тогда пришел страх. Так же нельзя – слишком постыдные желания, слишком грязные. Это же против морали, против закона. Он так и сидит на полу, пока не слышит шаги, поднимается быстрее. И даже тренировка не спасает. «Все плохо». Все очень плохо. Тарасов опять кричит, матерится, орет, что Харламов отвратительный игрок, что ему только на скамеечке сидеть, причем в зрительном зале. Вполне предсказуемо, что после игры Тарасов зовет его к себе. Да не зовет – приказывает. Валера только и успевает, что быстро принять душ, войти в кабинет с мокрой еще головой, с кончиков волос капает на рубашку, неприятно холодит. – Можно, Анатолий Владимирович? – спрашивает Валера, заглядывая в кабинет. – Заходи уже, – Тарасов поднимается из–за стола, подходит ближе. – Ну, рассказывай, Харламов. О чем думаешь на льду? – О тренировках, – Валера словно пытается спасти свое и без того плачевное положение. – Ты мне лапшу на уши не вешай! О тренировках он думает, – тренер уже повышает голос. – А сам я, конечно, слепой. Харламов, ты мне дурачком не прикидывайся! Проблемы свои надо оставлять за пределами ледового дворца, ясно? – А если я не могу?! – Валера вскидывается. – Если у меня проблема – на льду? Тарасов щурится, спрашивает вдруг мягче: – Колено болит? Валере даже смешно, дурацкая версия: – Да причем тут колено… – Какого хрена тогда, объясни мне?! – снова взрывается Тарасов. – Играешь хуже десятилетнего мальчишки. Добиваешься, чтобы я тебя из команды вышвырнул? По Чебаркулю соскучился?! Валера и спустя много лет не понимал, как он на это решился. Но вот сейчас, глядя на Тарасова, стоящего совсем близко, он не смог удержаться. Он подается вперед, обнимая за шею, касается губами губ, порывисто, безрассудно. Словно пытаясь доказать, насколько оно ему важно. Губы у Тарасова сухие и тонкие, и щетина немного колется. Валера едва успевает все это заметить, вспышка боли отзывается, кажется, во всем теле. Харламов отшатывается назад, падает, не в силах удержаться на ногах. Скула горит, у Тарасова всегда была тяжелая рука. Валера вскидывает голову, еще успевая увидеть, как тренер вытирает губы ладонью, отходит в сторону. Ему противно, да? Брезгует. – Вот, ясно вам? – Валера не может молчать. – О вас я все время думаю! Не могу уже, сдохнуть хочется, а все равно думаю. – Заткнись, Харламов, – голос у Тарасова тихий, но какой–то звенящий. Злость сдерживает? Пауза висит несколько минут. Харламов успевает встать, выпрямиться, готовый к любому наказанию. Ему уже кажется, что лучше уж вообще без хоккея, чем вот так. – Слушай меня, Валер, – Тарасов наконец снова на него смотрит. – Даю тебе отпуск. Неделю. Чтобы за неделю ты свою голову в порядок привел. Чтобы мысли эти идиотские из башки твоей дурной вылетели. Ясно? Иначе не видать тебе хоккея, как своих ушей. А хоккею нашему золотых медалей. Ты меня понял? Последняя фраза совсем тихая. Сквозь зубы. – Понял. Простите, – Валера разворачивается, вылетает из кабинета. Все лицо горит. Он просто проклинает уже себя. Нельзя было, нельзя ни в коем случае. Дурак, какой же он дурак… Август 1981. – Анатолий Владимирович? – слышится тихий окрик. Тарасов вздыхает и отзывается: – Да заходи уже, Харламов, я на кухне. У Валеры свои ключи, поэтому дверь ему открывать не надо, вот уже много лет не надо. Если бы кто лет так десять назад сказал Тарасову, что он станет вот так дружить с Валерой, он бы и не поверил. Но мальчишка каким–то непостижимым образом умудрился действительно стать другом, приятелем, почти сыном. Да и какой мальчишка, мужчина уже. Третий десяток пошел. Если вспомнить тот, самый первый вечер… Тогда Тарасова отправили в отставку. На пенсию. Окончательно и бесповоротно. В тот вечер у него было одно желание – напиться. Напиться так, как не напивался уже много лет. Не вышло. Как раз тогда, когда он уже открыл бутылку, раздался звонок в дверь. На пороге стоял Харламов, краснеющий, прячущий взгляд. Сам не знал ведь, зачем пришел. Выпить так и не удалось. Зато отказаться от пирога вездесущей матушки Харламова он не смог. А потом Валера, уже стоя на пороге, тихо спросил: – Можно я еще приду? Отказать ему не получилось. Так и ходит, чуть ли не каждый день. Сувениры привозит постоянно – из Японии, Швеции, Канады, Финляндии… С Татьяной подружился. Тарасов уже стал подозревать, что у них что–то вроде дежурства. Каким–то непостижимым и незаметным образом продукты в холодильнике не кончаются. Лекарства в аптечке тоже. Ведь знают они, оба знают, что Тарасов по магазинам ходить не любит. В аптеку тем более, считает, что и так все пройдет. То есть когда–то действительно считал. А теперь просто знает, что в аптечке всегда есть лекарства на все случаи жизни. И ведь с ним приятно находиться рядом. Приятно разговаривать обо всем и ни о чем. И разница в тридцать лет вдруг почти совсем стерлась, исчезла. Только извечное «Анатолий Владимирович» осталось. Да еще обожающий взгляд из–под челки. И ведь Валера наивно думает, что Тарасов ничего не замечает. Как же, не заметишь тут. Раньше раздражало, потом льстило. Теперь просто – тепло и спокойно, когда Валера рядом. И нет, не похоже это на отцовские чувства, как бы Анатолий не старался себя в этом убедить. – Здрасьте! – как–то очень бодро здоровается Харламов, заходя на кухню. Сразу лезет к чайнику. – Анатолий Владимирович, а вы газету читали сегодняшнюю? Там такое творится… Валера что–то рассказывает, а Тарасов никак не может отделаться от чувства, что что–то не так. И Харламов какой–то чересчур веселый, но и натянутый одновременно, напряжен весь. Анатолий вспоминает. И чуть не хлопает себя по лбу. – Валера, – Харламов моментально замолкает, разворачивается к нему. – Ты же в Канаде должен быть. И тот сразу как–то сжимается, отворачивается к плите, но не врет. Произносит тихо: – Не взяли. У Тарасова в голове не укладывается. Валерия Харламова, чемпиона, заслуженного мастера спорта, легенду… И не взяли? – Почему? Валера нервно пожимает плечами: – Морда им моя не понравилась. Да что вы спрашиваете, как будто не знаете, как оно бывает. Тарасов знает. И потому мрачнеет еще больше. – Больше ничего сказать не хочешь? – Анатолий Владимирович, давайте не будем! – Харламов выключает газ под чайником. – Вам чаю налить? Анатолий вздыхает: – Наливай. Валера совсем стих, уже понимая, что притворяться бесполезно. У Тарасова прямо сердце сжимается, глядя на него. Переживает ведь, бедный. Что ж он натворил–то такого? Харламов замирает перед окном, глядя на улицу. Стоит так несколько минут, молча, не отрывая взгляда. Тарасов вздыхает, поднимается, подходит ближе, касается плеча. – Валер, ну что? Харламов судорожно вздыхает, разворачивается резко, вдруг порывисто обнимает, прижимаясь тесно. Как ребенок. – Анатолий Владимирович, почему так? Я же не заслужил. Я же достоин того, чтобы там быть? – Ох, Валера, – Тарасов почти машинально гладит его по голове. – Конечно, достоин. Но ты же знаешь нашу верхушку. Слово не то скажешь и все, пиши пропало. Что ты сделал–то? – Да там… было. Но я не думал же, что так. Да и пусть! Все я правильно сделал. Анатолий с трудом молчит, только поглаживает тихонько Валеру по волосам, по спине. Харламов отстраняется, заглядывает в глаза. Дыхание как–то вдруг перехватывает. Валера наклоняется еще ближе и касается губами губ. Вдруг, резко, дерзко. Точно как когда–то давно, в семьдесят третьем. Вот только сейчас рука не поднимается его ударить. Отстраняется Валера сам, отворачивается быстро, выдыхает тихо: – Простите. Я… не должен был. Вот уж точно не должен. Тарасов почти на ощупь садится на стул, трет лицо ладонями. Спрашивает тихо: – Валер, ты что же это? Как будто сам не понимает ничего. Харламов так и не поворачивается. Говорит тихо: – Я дурак, Анатолий Владимирович. И из моей дурной башки мысли эти никак не выбить… Он ведь и не женился до сих пор. Неужели из–за этого? Из–за него. Но тогда, восемь лет назад, Тарасов злился, не верил. А сейчас хочется вернуться в эти объятия и снова ощутить горячий, мальчишеский поцелуй. Нужно быть честным хотя бы с самим собой. Вот только ему, старику шестидесятилетнему, терять нечего. А Валере нельзя. Пока Тарасов ищет слова, Харламов уже продолжает. – Не могу я, Анатолий Владимирович. Не получается без вас, – он вздыхает и словно добивает. – Люблю я вас. За столько лет уже сомнений не осталось. – Валер, ну подумай ты… Что дальше–то? Так и будешь ходить ко мне, таскать продукты с лекарствами, чай пить. А жена? А дети, Валер? – Да какая жена! – Харламов разворачивается резко. – Я ни на одну девчонку смотреть не могу! – Харламов! – в голосе Тарасова слышатся старые, до боли знакомые стальные нотки. – Не говори глупостей. Любит он. Старика любишь? Тебе лечиться надо, Валер. Валера вздрагивает, у Анатолия снова болезненно ноет сердце. – Я понял, простите. И вылетает с кухни. Точно как из кабинета. Тарасов слышит, как хлопает дверь. Потом он долго сидит на кухне, допивая чай, не замечая, как дрожат руки. Почему–то мысль о том, что Валера больше не придет, задевает сильнее всего. Тарасов так и бродит по квартире, ничего не делая, ни о чем не думая. Как в тумане все. Только сердце почему–то ноет все сильнее и сильнее. Уже поздно вечером телефонный звонок разрывает тишину резко, приводит в себя. Анатолий поднимает трубку: – Да? – Алло, папа? – Танин голос странный, со всхлипываниями. – Папа, это я. Папа, Валера разбился на машине. Тарасов хватается за стену, перед глазами темно. – Живой? – Он жив еще. В реанимации. Трубка падает из рук. Все тело скручивает болью. Физической, моральной. Не просто «жив». Еще жив. Дышать не получается, сердце сейчас, кажется, разорвется. Тарасов с диким трудом доходит до аптечки, дрожащими руками ищет что–нибудь от сердца. Легче становится совсем чуть–чуть. И сердце болит, и душу словно на кусочки кромсают. «Валера, мальчик мой…» В больницу он приезжает уже к полуночи. Вот только к больным его никто не хочет пропускать. Тарасов кричит, ругается, шипит, не в силах долго повышать голос… Пока не слышит чей–то тихий шепот: – Да пропустите вы его. Это ж Тарасов. Анатолий почти влетает в маленький коридорчик перед реанимацией, да так и замирает. Три из четырех стульев заняты. Тарасов знает всех троих. Родители, сестра. И что он здесь делает? Атмосфера ужасная. Девушка отрывается от плеча отца, смотрит заплаканными глазами, всхлипывает. У Бегонии точно такие же заплаканные глаза, но она только прижимает какую–то иконку к груди, дрожит. И даже не поворачивает голову. – Здравствуйте, Анатолий Владимирович, – мужской голос сиплый, сдавленный. Харламов старший чуть сдвигается, кивает на последний свободный стул. – Садитесь. Как будто так и надо, как будто его тут ждали. – Операция идет, – так же сипло произносит Борис. – Ждем. Они и ждут. Под всхлипывания девочки этой. Кажется, она тоже Таня. Валера еще когда–то смеялся, что у него две сестренки–Танюшки. От любого воспоминания сердце словно сжимают железные тиски. А вдруг больше никогда? Никогда Валера не придет, не улыбнется, не покраснеет. Не скажет «А я вот сижу и стоп себе думаю, не дурак ли я». Глаза жжет, даже смотреть больно. Часам к трем Таня засыпает у отца на коленях. Становится совсем тихо. Тарасов видит, как Бегония сжимает руку мужа, и снова чувствует себя лишним. Но уйти просто физически не может. Страшно, ему никогда в жизни не было так страшно. Он уже не следит за временем и не знает, сколько прошло. Сердца, кажется, не осталось совсем. Только руки дрожат. И глаза все время жжет. Когда выходит врач, вскакивают все четверо, даже спавшая, казалось, Таня. Доктор оглядывает всех, произносит тихо: – Жив ваш Харламов. Вот только в себя придет не скоро, – и добавляет после паузы. – Если вообще придет. Тарасов цепляется за стену, в глазах снова темнеет. Но нет, надежда есть. Вероятность большая, наверное. Бегония уже теребит врача, Анатолий даже не понимает, что она спрашивает. Только слышит ответы: – Перевели его в палату. В отдельную. Можете, конечно, только толку мало. Тарасов сам не понимает, каким образом он вдруг стал членом семьи и как он оказался в палате. Словно вот эти пару минут он был без сознания. Валера лежит на больничной койке. С какими–то трубками, капельницами. И все вокруг такое белое, раздражающее. Тарасов стоит у спинки, смотрит ему в лицо, словно ждет, что вот сейчас Харламов откроет глаза и все будет хорошо. «Не везет же ему с автомобилями». Таню родители уговаривают уйти, Борис уходит сам, даже не пытаясь увести Бегонию. Тарасов садится во второе кресло рядом с кроватью. Ладонь Валеры лежит поверх одеяла, Анатолий долго смотрит на нее, потом зачем–то накрывает рукой, переплетает пальцы. Крепко–крепко, как будто это чем–то поможет. «Это я виноват. Нельзя было его отпускать, ни в коем случае. Валера, прости меня, ради Бога…» К полудню прибегает Таня Тарасова. Крепко обнимает отца, пытаясь сдержать всхлипы. Тарасов рассеянно поглаживает ее по голове, не отрывая взгляда от Валеры. – Тише, Танюш, тише… Все обойдется. Он говорит ей, а пытается убедить себя. Таня почти совсем успокаивается, теребит отца. – Пап, ты сегодня спал? А ел? Папа, тебе нельзя тут сидеть… У тебя нервы и желудок. Папа! – Татьяна, успокойся. Я прекрасно себя чувствую. На самом деле он себя вообще не чувствует. Не ощущает. Дочь приносит ему горячую, обжигающую кружку чая, заставляет выпить. Тарасов послушно выпивает, но домой ехать отказывается. Он и не замечает, как в какой–то момент уже сидит, обнимая Бегонию, поглаживая ее по вздрагивающей спине. Кажется, на следующий день кто–то кормит его почти с рук, заставляя съесть какие–то пирожки. Валере не лучше. Но и не хуже. А Тарасов так и не может уйти домой. И ему уже плевать, как это выглядит. Говорят, звонили ребята из Канады. Переживают, что не могут приехать, не отпустили. Да кто их отпустит–то? Лишь бы не случилось чего хуже… чтобы прощаться не пришлось. Тарасов не спит ночами, урывает по полчаса на каких–то кушетках в ординаторских. Валера все равно один никогда не остается, рядом все равно кто–то есть. А с Бегонией они даже выработали что–то вроде условных знаков, разговаривать они так и не научились. Сколько времени длится это, Тарасов и не может просчитать. Бегония почти не уходит. Борис тоже заходит часто. Обе Тани забегают все время. Однажды дочь отводит его куда–то в сторону, шепчет на ухо: – Папа, тебе нужно домой, отлежаться. Ты же себя загубишь. Он только кивает, обнимает ее и шепчет на ухо: – Если он не очнется, я не выживу. Домой он ездит. Чтобы принять душ и переодеться. И даже из дома все равно звонит в больницу, не изменилось ли там состояние? В очередной день Бегонии почему–то очень срочно нужно куда–то там бежать. Она теребит Тарасова за плечо, просит не уходить. И глаза у нее красные. Они почему–то теперь все время красные, хотя Анатолий всего раз видел, как она плакала. Конечно, он обещает никуда не уходить, да и как иначе. Тарасов сидит на краю кровати, держа Валеру за руку, поглаживая тыльную сторону ладони, смотрит в лицо. Ему редко удается вот так – наедине. Шепчет тихо. – Валера, мальчик мой… Посмотри на меня, пожалуйста. Знаешь, как мне без тебя плохо? Я и не думал. Валера… Я же без тебя не проживу. Он тянется ближе, проводит кончиками пальцев по бледному лицу, отводит темные прядки в сторону. Длинные ресницы дрожат, губы приоткрываются. Тарасов вздрагивает, смотрит внимательно. А Валера вдруг судорожно вздыхает и медленно открывает глаза. Мутные, неосмысленные, но такого знакомого теплого, шоколадного цвета. – Валера? – Анатолий неосознанно сжимают руку крепче, подается ближе. – Ты меня слышишь? Харламов не отвечает, только вздрагивают уголки губ, он кивает, кажется. – Сейчас… Я врача позову… Он заставляет себя оторваться от руки Валеры, вылетает из палаты, окликает доктора. Вот только в палату его уже не пускают. Медсестра останавливает в дверях, ругается. И добавляет веско так: – Да успокойтесь. Никуда ваш Харламов больше не денется. Дверь закрывается перед самым носом. Тарасов медленно бредет до ближайшего туалета. Несколько мгновений стоит у раковины, держа руки под холодной водой. И вдруг резко сползает на пол. Спина вздрагивает, перед глазами все расплывается. Слезы сдержать просто не получается. Вся боль, копившаяся за все эти дни, облегчение. Все тело словно скручивает. Но уже не болезненно, как–то очищающее. Так нужно. Все кончилось уже. Все будет хорошо. Иначе и не может. Он возвращается в палату, когда она уже наполнена. Бегония, Борис, Таня. Да нет, обе Тани. – Папа! – Татьяна кидается к отцу, обнимает за шею. – Я тебя потеряла. Где же ты был? – Где–то рядом, дочь, – Тарасов обнимает Таню одной рукой, а смотрит на Валеру. Тот лежит, совсем бледный, но с легкой улыбкой на губах. Сестра с матерью гладят его по голове, держат за руки. Плачут обе. А Тарасов видит улыбку. Не настоящую, нет, на нее, наверное, и сил–то нет. Но вот в глазах ее видно. И смотрит Валера на него, только потом отворачивается к матери. Больше всего Анатолию хочется сейчас хотя бы взять Харламова за руку. Но это потом. – Пап, поехали домой? – Таня вытирает слезы, разворачивает отца к себе за плечо. – Ты устал, тебе надо выспаться, поесть… – Попозже, Танюш. Дочь кивает, отходит куда–то в сторону. Тарасов так и стоит рядом с кроватью. Ему сейчас хватает просто смотреть. Жив, будет жить еще много лет. Тарасов уговаривает самого себя поехать домой, уже бессмысленно тут сидеть. Но сейчас больше всего хочется хоть ненадолго остаться с Валерой наедине. Анатолий все–таки уезжает, обещает заглянуть завтра. Валера ничего не говорит, только кивает. Тарасов заставляет себя поесть дома, ночью не спит почти. Утром уже снова в больнице. Валера сидит, ест сам. Рука заметно дрожит, но Харламов явно старается. И мать на него смотрит с совершенно счастливой улыбкой. – Здрасьте, – тихо произносит Валера и улыбается. А потом поворачивается к Бегонии. – Мам, оставь нас, пожалуйста. Тарасов благодарно кивает ей, она выходит, прикрывая за собой дверь. Тарасов присаживается на край кровати, смотрит на Валеру. Тот говорит едва слышно: – Мне сказали, вы все время были рядом... Тарасов только кивает, не выдерживает и касается его ладони. Произносит как–то хрипло: — Валера... Прости меня. Я не должен был тебя отпускать. Вообще не должен был. Харламов в ответ едва ощутимо сжимает его руку, удивленно вскидывает брови: – Анатолий Владимирович... Вы что? Я сам виноват, и... – Нет, Валера, ты не понимаешь, – Тарасов вздыхает. Но он должен это сказать, вот сейчас должен. – Я еще тогда, в семьдесят третьем не должен был. Прости меня. Валера молчит, смотрит только своими огромными, теплыми глазами. Анатолий медленно наклоняется, очень робко как–то касается губами губ, мягко, осторожно. Отстраняется, смотрит прямо в глаза, шепчет тихо: – Выздоравливай скорее. Я очень тебя жду, возвращайся. Ко мне возвращайся. Харламов молчит. Только смотрит неверяще. И улыбается, черт возьми, он так улыбается, что Тарасову кажется, что и не было этих недель. По крайней мере эта улыбка того стоила. Тарасов в буквальном смысле считает дни до выписки. И пусть в больнице он появляется тоже, но это совсем не то. Валера в окружении родных, знакомых. Анатолий чувствует себя там лишним, как незваный гость. А потом проклинает себя, что даже не спросил, когда Валера сможет прийти. Целый день все валится из рук, Тарасов никогда не чувствовал себя таким рассеянным, неуклюжим. Оправдание есть – мыслями он там, с Валерой. "Только вернись". Оборачивается на каждый шорох. И ведь он даже не уверен, что Валера сегодня придет. Хоть и обещал. А Харламов все–таки пришел. Тарасов вздрагивает от дверного звонка, открывает быстро. Валера стоит на пороге, улыбается снова. Резко подается ближе, обнимает за шею, целует так горячо, порывисто. И Анатолий уже не сопротивляется, только обнимает крепко–крепко, прижимая к себе. Он не знает, как они будут дальше, что за жизнь впереди... Но точно знает, что эта жизнь будет одна на двоих. Харламов отстраняется, улыбается снова и шепчет тихо: – Я вернулся.