***
...Огонь льется отовсюду — только и успеть подлететь к перевернутой искореженной плите, скользя по мокрому, плавящемся от залпов гравию, перемахнуть, скрипя зубами от боли в руке и закатиться под пока еще надежный навес укрытия. Нет времени переводить дыхание — Шепард выбивает опустевший термозаряд из штурмовой винтовки и осторожно движется к краю, чтобы выглянуть и оценить обстановку. Пот и кровь, сочащаяся из рассеченной брови, заливают глаза — она вытирает испачканный сажей лоб, оставляя грязные полосы на коже, и кусает губу. Взрыв оглушает раньше, чем она успевает выглянуть. Неудержимая сила крушит низкую стену и ударяет в спину — щиты кое-как смягчают удар, но Шепард швыряет в сторону и бросает в кучу вывороченного железа. Жесткий металлический прут проходит в дюйме от головы. «Еще бы чуть-чуть», — успевает безразлично подумать Кейлин. Нет времени лежать — нужно подниматься, нужно вставать и бежать вперед, щедро отмеривая пуль каждому, кто встанет на пути. Ребра откликаются на движение ноющей болью, но это ничего, пустяки. Шепард облизывает губы, перехватывая винтовку, — и чувствует соленый вкус крови. ...Дверь закрывается за спиной плавно: нет ни шипения, ни свиста, к которым Кейлин привыкла на «Нормандии». Лишь едва слышно жужжат рельсы; сейчас, когда с неба льет, как из ведра, не слышно и этого. Она стоит на пороге: прозрачные капли, в сумеречной темноте кажущиеся нитями стеклянных бусин, бьют о камень, и мелкие брызги сыплются на босые стопы. Кейлин поджимает пальцы: холод камня и воды заставляет мурашки бежать по телу. Шепард оборачивается на оставшуюся позади дверь, на мягкий свет ночников в коридоре — и, глубоко вздохнув, делает шаг вперед. Под ногами — дышащая осенью земля, мокрая, липкая и вязкая. Шепард кажется, что она утопает в этой жиже по щиколотку. Густой и тяжелый воздух сладко пахнет сырой корой, травой, прибитой ливнем — и чем-то еще: на кораблях не бывает такого запаха. Капли бьют по лицу. Там, где месяц назад кожу стягивали швы: на брови, щеке и подбородке — щиплет и жжет, хоть Кейлин и знает, что раны давно зажили, не оставив в напоминание о себе даже белесой полосы. Одежда промокает вмиг и неприятно липнет к телу. «Ничего, — бормочет под нос Шепард. — Это ничего...» ...Имя. Ей нужно вспомнить имя! Дрожь внутри нарастает, обращаясь молотом, крушащим легкие и желудок. Пальцы намертво вцепляются в ствол винтовки. Ну же, Шепард, это так просто! Адреналин туманит голову, заставляет скрипеть зубами. Имя солдата, рухнувшего намертво у ее ног, никак не хочет всплывать в памяти. Дженкинс? Нет-нет, Дженкинс погиб на Иден Прайм, Дженкинс был первым, кто пал под ее командованием с тех пор, как началась эта война. Имена путаются в сознании. Шепард трясет головой и наклоняется, проводит ладонью по лицу солдата — вздрагивает, когда видит странное, почти неуместное для творящегося вокруг ада умиротворение, навечно застывшее на чертах — и закрывает глаза, остекленело глядящие куда-то вверх. Она вспомнит имя — потом, когда все будет кончено. Где-то грохочут взрывы, воет штурмующая станцию орда, и стонет Цитадель. ...Где-то вдалеке грохочет гром. Почти черное небо разрезает росчерком молнии, Кейлин сжимается в комок — в ее ушах шумят отголоски других взрывов. Тонкие стебли травы остро щекочут ноги, холод въедается так, что Шепард почти перестает его чувствовать — только непослушное, совсем как в госпитале, тело трясется, будто в припадке. Волосы липнут к шее и щекам, ручейки воды стекают за шиворот и бегут между лопаток. Рука, собранная медиками по частям, вспыхивает болью от сырости — Шепард морщится, но терпит. Бывало и хуже, говорит себе Кейлин, бывало и хуже. Воздух вливается в грудь: живой, звонкий, вкусный — совсем не такой, какой был на Цитадели в тот день. На холме нет удушающего смрада копоти и гари, смешанных с запахом крови, которая, кажется, залила все. Кровь всех оттенков, горы тел, неуклюже распластавшиеся на умирающей станции — все это поднимается из памяти, стоит только закрыть глаза. И тогда Шепард начинает перечислять имена, без запинки, от первого до последнего. ...Последний рывок — всегда для нее одной. Внизу шумит, грохочет, колышется; в передатчик, разрывая пелену помех, льются голоса друзей: Шепард слышит прерывающийся голос Тали’Зоры, сбивчивый рапорт Лиары, тонущий в потоке шума, и уверенные указания Гарруса. Она цепляется за голоса: ноги все еще ведут ее вперед, заплетаясь, спотыкаясь, то и дело вынуждая крениться на оглушающий рваной пульсацией бок, — но ведь ведут! У Шепард нет времени на передышку: друзья выиграют для нее немного времени, но каждая секунда — это чья-то жизнь. Землю из-под нечутких ног выбивает удар. ...Из-под нечутких ног размытая, скользкая земля уходит сама — Шепард теряет равновесие и падает на колени. Жетоны, вывалившись за край майки, оглушают звоном. Ветер беспощадно треплет еще не пожелтевшие кроны деревьев, глухие раскаты гремят у края свинцового неба. Шепард цепляется пальцами за цепочку, нащупывает металлические пластины и срывает их с шеи. Она больше не может их носить. Альянс назвал ее героиней — спазм скручивает тело изнутри, выворачивает, заставляя мерзкий липкий холодок бежать прямо под кожей. Лоб покрывает испарина, Шепард судорожно сжимает пальцы, и металлический край врезается в ладонь. Герои погибают на поле боя вместе с теми, кто бросился вслед за ними на смерть. Герои, если им удается выжить, не ломаются, не ищут покоя и продолжают бороться, снова и снова идут под огонь. Для героев не бывает мира. Покой — это сон, тишина, которая накроет однажды, в самом конце пути, когда держаться будет не за что, а онемевшие ноги соскользнут в черную пустоту без страха и боли, и вечность примет в свои объятия. Кейлин больше не хочет жить на поле боя, и понимание, что к прежней себе нет возврата, кислотой разъедает изнутри. Она зарывается пальцами в волосы, сжимает потемневшие от воды пряди, задыхается, — и сдавленный всхлип рвет грудь. ...Тяжело дышать. Шепард кое-как разлепляет глаза, пробует пошевелиться — нагромождение выкорчеванных взрывом плит держит в тисках. Шепард думает, что это даже хорошо: любая попытка сдвинуться с места тревожит засевший в теле улей, готовый тут же всколыхнуться и впиться в тело тысячей раскаленных жал. Ей удается запустить медицинский интерфейс: панацеллин вливается под кожу мелкими порциями, кое-как — даже Шепард понимает, что системы, на которые она привыкла полагаться, повреждены, да и запасов лекарства не хватит для полного исцеления. Рука висит безвольно, будто тряпочная — Кейлин думает, что пришедшийся на нее удар раздробил кости, и вряд ли прежняя чувствительность к ней вернется. Если, конечно, она выберется отсюда. Выкорчеванные взрывом плиты стали ее могилой. Она смутно помнит вспышку, стершую мир сразу после того, как все было кончено. Кончено. Бледные губы трогает слабая улыбка. Они справились, несмотря ни на что. Она их не подвела. Можно закрыть глаза и соскользнуть в приятную, спокойную черноту, в которой ничего не будет: ни боли, ни страха, поселившегося в подреберье. Шепард облизывает сухие, покрытые запекшейся кровью губы. Воздуха здесь, под завалом, не хватит надолго. Больше не нужно бежать и бороться. Можно наконец-то отдохнуть. Покореженный, поврежденный динамик оживает, вспыхивает помехами, и сквозь пелену белого шума Шепард слышит обрывки слов, и голос, произносящий их, впивается в разум, держит, тормошит, не давая соскользнуть в готовую сомкнуться над головой бездну. Она слышит свое имя; глаза противно щиплет, и солоноватая влага скатывается по щеке, оставляя белую полосу на испачканной копотью и кровью коже. «Гаррус». Судорога сжимает горло, Кейлин делает глубокий вдох — с губ слетает беспомощный, жалобный стон, она подтягивает уцелевшую руку к груди, сжимает ладонь в кулак. Пальцы немеют и почти не слушаются, она тщетно стучит по накрывшей ее плите, царапает толстый пласт бронированного металла, и спазм сотрясает тело все сильнее, а свернувшийся под ребрами страх растекается по телу, заставляет двигаться, преодолевая боль — и неэкономно расходуя кислород. «Гаррус!..» Шипящий передатчик, выплевывающий обрывки слов, — единственная нить, тростинка, в которую Шепард цепляется до дрожи в суставах. Сердце заходится в безумном ритме, отгоняя вьющуюся рядом тень смерти. Шепард будто окатывает холодной водой: она не хочет умирать. Не сейчас, когда все закончилось, не сейчас, когда она впервые может попробовать жить иначе, не сейчас... Все, что ей нужно: еще немного времени рядом, еще немного... Шепард знает, что им обоим будет мало и вечности. ...«Я не уйду без тебя». Динамик трещит и умолкает, оставляя Кейлин в тишине. Бронированная плита надсадно скрипит и оседает под собственной тяжестью; коммандер вскрикивает и зажмуривается, плита ударяет под ребра и останавливается. Шепард дышит тяжело. Не умирать, твердит она себе. «Мы победили. Я не хочу умирать. Мы победили. Я не хочу. Не хочу. Не хочу». Ей не хватает воздуха: дыхание становится неровным, поверхностным, перед глазами пляшут разноцветные искры, и в переплетении всполохов Кейлин видит другую жизнь — ту, которую она неистово хочет прямо сейчас. Видит дом — небольшой, уютный, стоящий на возвышении в стороне от поселения, сияющего огнями. Никаких больше станций, никаких кораблей. Шепард видит себя — другую себя, улыбающуюся, светящуюся от счастья. Видит Гарруса — почти чувствует, как турианец касается волос, поправляет выбивающиеся из небрежного узла у шеи светлые пряди. Шепард не хочет умирать, но сознание предательски ускользает, и отступившая было темнота накрывает ее бесшумно. — ...черт тебя дери, Шепард! Она дергается, слепо сбрасывает руки, взявшие ее за плечи, вскидывает голову и смотрит вверх, щурясь и силясь разглядеть стоящую над ней фигуру. Призраки бойни отступают нехотя. Заставить себя вдохнуть, выпить воздуха, не отравленного смертью — Шепард заходится кашлем, горбится, и тяжелые дробины дождя бьют по лопаткам. Крик выворачивает ее наизнанку. Кейлин торопливо зажимает рот рукой и стискивает зубы. Она не может кричать. Она не может показать слабость. Она — коммандер, была когда-то коммандером, и не может быть слабой, не может чувствовать, не может... — Не смотри на меня так! Она себя не узнает: мечется в панике, хватаясь за обрывки воспоминаний, за кусочки мозаики, которые собирают образ бравого солдата и героя воедино — и теряет над собой контроль. Щиты и броня, возведенные в госпитале, трещат по швам и рушатся, оставляя ее израненной и обнаженной. — Как ты можешь так на меня смотреть? Так, будто ничего не случилось, как будто я все та же Шепард, которая мчалась за Сареном. Я не могу больше мчаться за Сареном! Я вообще больше не могу ни за кем мчаться! Я устала, Гаррус. А ты смотришь на меня так, как будто все в порядке. Почему ты смотришь на меня так? — Потому что это не имеет значения! Терпение турианца лопается, как мыльный пузырь, и грохот грома вторит ему эхом. Шепард кажется, что эти слова выхватывают ее из-под толщи воды и тянут наверх. — Это не имеет значения! — повторяет Гаррус, пытаясь перекричать грозу. Пальцы снова смыкаются на ее плечах; Шепард кое-как поднимается с земли, но все вокруг перестает быть важным: в голове молоточком стучат эти слова, и все бьется вдребезги и летит в тартарары. — Мне нужна ты, а не твои звания, регалии и подвиги. Мне нужна ты - живая ты, а не табличка с именем. Неужели это так сложно? Это простые слова, простые фразы, но именно они становятся лекарством, стоит произнести их вслух. И становится легче — ненамного, но свинцовая тяжесть, не дающая дышать, отступает. Шепард издает что-то среднее между всхлипом и стоном, трясет головой, сбрасывая с мокрых сосулек волос капли, торопливо вытирает глаза — по ее лицу стекают только капли дождя. Она бьет кулаком в грудь, один раз, второй — Гаррус тянет ее к себе. В ее ударах нет былой твердости и мощи, но это ничего. Шепард нужно время — им обоим нужно немного времени. Раны затянутся, шрамы побледнеют, призраки войны отступят в тень, а эхо, тревожащее по ночам, утихнет, уляжется, и все еще спрятанное за серой пеленой небо очистится. — Пойдем домой, Шепард, — говорит Гаррус, когда она затихает в его руках. — Пойдем домой.***
— Я не такое будущее представляла, когда вступала в Альянс. Гаррус не отвечает, понимая, что она и не ждет ответа. Он усаживается на пол, приминая мягкий ворс ковра. Вот уж чего не хватало на «Нормандии»: на военных кораблях очень уж специфическое представление об уюте. Шепард, пять минут назад выплывшая из душа, кутается в длинный мягкий плед, но все еще дрожит. Система отопления работает хорошо — достаточно хорошо, чтобы быстро вернуть рисковавшего переохладиться турианца в форму, — но с Шепард все сложнее. Сколько она там простояла, хотелось бы знать? Ноги у Кейлин совершенно белые. Мандибулы Вакариана подрагивают; он берет полотенце и методично, терпеливо растирает все еще холодные стопы, наблюдая, как кожа понемногу розовеет под пальцами. Шепард почти не сопротивляется: только раз пробует выдернуть ногу, но встречает красноречивый взгляд исподлобья и замирает в кресле. — Я думала, — продолжает Шепард после недолгого молчания, — будет пара-тройка войн с батарианцами, повезет — не словлю пулю в лоб и когда-нибудь стану такой, как мама, — Кейлин издает смешок. — А в итоге все пошло не по плану. И я всех подвела. Всех, кто погиб. — Чушь, — почти выплевывает Гаррус, не поднимая взгляда от изящной лодыжки. — Ты сделала больше, чем кто-либо вообще, и всех спасла в конечном итоге. — Я пришла в себя и… Многие из тех, кто шел за мной, не увидят мира, за который сражались — а я почему-то увижу. Я должна была идти до конца: остаться на службе, раз уж я выжила, доказать, что все это было не напрасно, что эти смерти — не напрасны, что конец войны со Жнецами — не повод уйти на покой, потому что еще столько мест в Галактике, где кто-то нуждается в помощи, но, Гаррус... Я не хочу больше. Я лежала под той проклятой плитой, знала, что все закончилось, и мне было все равно. Я хотела выбраться, выжить и попробовать жить нормально. Убраться с тобой куда-нибудь подальше от всех этих военных разборок, поселиться на тихой планетке, чтобы никаких кораблей и станций. Мне так хотелось понять, что бывает как-то иначе, чем в постоянной войне и ожидании худшего, мне хотелось простых, нормальных вещей. Я испугалась, что умру и ничего не будет. Я дрогнула и сдалась, в самом конце, но все-таки! Я не должна была. Она говорит торопливо, сбивчиво, путается во всем, что происходит в голове с тех пор, как Рубикон был перейден. Вакариан откладывает полотенце и поднимается. Его шаг напряжен; повернувшись к Шепард спиной, Гаррус смотрит, как утихает бушующее еще час назад ненастье. Ее слова похожи на выстрелы — ими можно убивать. Он не говорил, чем были эти несколько недель в медицинском центре. Пока врачи вытаскивали Шепард с того света, ему оставалось только ждать и молить духов, чтобы она вернулась — так ведь он же не Тейн, чтобы высшие силы внимали ему. Долгие часы операции, долгие дни в ожидании мига, когда Кейлин придет в себя, а потом — долгие, мучительные недели реабилитации, когда Шепард училась заново владеть собственным телом. И это было не самое страшное. Все то время, что отряд прочесывал Цитадель в поисках ее тела, он думал лишь о том, что оставил Шепард одну. Это был ее приказ — это он помнил так же, как и знал, что был нужен Кейлин в тылу, что это было эффективным стратегическим решением. Но Шепард была одна, и эта мысль не отпускала каждый миг, отравляя сознание. Никто не должен оставаться в одиночестве у самого края гибели. Все оказалось сложнее, чем Гаррус мог предположить. Кто бы сказал ему, что «уйти в отставку» будет настолько непросто, а война отпустит нескоро? Вакариан потирает лоб, проводит рукой по гребню. Они оба привыкли видеть своим домом поле боя, им обоим привычнее вслушиваться в свист пуль; люди вроде них действительно не умеют жить нормально. Но, по крайней мере, могут попробовать. Гаррус поворачивает к Шепард голову и протягивает руку. — Иди сюда, Кейлин. Она поднимается с кресла безропотно, шлепает босиком по полу, выскальзывает из мягких объятий теплого пледа, чтобы оказаться в его руках. Шепард привычно утыкается лицом в плечо; ее влажные, растрепанные волосы пахнут дождем и ветром. — Я больше не хочу никакой войны, и это не то, что я о себе знаю. Если солдат не хочет войны, то он сломан. Я разочаровала саму себя, и я думала, что ты... Гаррус обнимает ее крепче и усмехается. — Никогда. Вместо ответа она лишь прижимается крепче — Гаррус согревает лучше, чем оставленный в кресле плед. Дрожь улеглась; даже боль в растревоженной холодом и сыростью руке понемногу утихает. Имена мертвых товарищей отступают в туман, клочьями собирающийся где-то у подножия холма. Они останутся в памяти шрамами, но больше не будут подниматься удушливой волной. — К тому же, помяни мое слово: тебе надоест спокойная жизнь, не пройдет и года. Кейлин тихо смеется, прильнув щекой к плечу турианца. — Я — экс-коммандер Шепард, — говорит она. — И это — мое самое любимое место во всей чертовой Галактике.