Шрамы

      Вечера Шепард коротает у терминала. Позади возится хомяк: шуршит подстилкой, стучит коготками по прозрачным стенкам и попискивает, потягивая очищенный воздух маленьким подвижным носом. Кофе, час назад еще свежезаваренный, ароматный, покрытый легкой кружевной пенкой, остыл, а коммандер так к нему и не притронулась, довольствуясь все больше запахом, нежели вкусом. Теплый свет терминала падает на лицо. Подперев щеку рукой, Шепард скользит взглядом по дисплею, просматривая новости — в основном касающиеся пострадавших от атак Коллекционеров колоний. Скептически хмыкает, поджимает губы, читая комментарии Совета: было бы проще верить в их слепоту, чем думать о намеренном игнорировании. Кейлин массирует переносицу, прикрыв глаза. Кейлин не верит. Неоткуда ждать помощи, никто не придет и не протянет руку. Остается полагаться на себя и команду. Что ж, по крайней мере в команде можно быть уверенной.       Чем ближе к цели — тем громче трезвонит беспокойный звоночек в голове, тем сложнее Шепард уснуть. Хрустящие прохладные простыни не манят: Кейлин знает, что будет подолгу ворочаться с боку на бок, вглядываться в иллюминатор и слушать, как нарастает нервное возбуждение. У терминала, заполненного не разобранными письмами и новостями, большую часть которых Шепард предпочла бы не видеть вовсе, проще не вслушиваться в настойчивый звон, предупреждающий: что-то непременно грядет, что-то случится, совсем скоро. Предчувствие ее еще не подводило: такое же напряжение вспарывало изнутри перед Скиллианским блицем, во время высадки на Иден Прайм, на Вермайре и позже, когда «Нормандия» вырвалась из плена Цитадели и мчалась к Илосу.       Кейлин чувствует, что мчится к концу на сверхсветовой.       — Шепард?       Она поднимает голову, еще мгновение назад покоившуюся на сложенных руках.       — Привет, — Шепард зачесывает упавшие на лицо волосы. — Ты только что спас меня от десятка требующих внимания писем.       Гаррус бросает быстрый взгляд в сторону захлопнувшейся двери.       — Я не вовремя?       Шепард небрежно машет рукой и встает с кресла. Шея откликается ноющей болью: Кейлин потягивается, разминая одеревеневшие от долгого сидения в одной позе мышцы. Она прикрывает глаза; Гаррус отворачивается, признавая, что совершенно неприлично заворожен таким простым, обычным движением. Черт бы побрал все эти разговоры у главной батареи! «Выпустить пар», как же! Не было бы этих разговоров, заигрывающих с распалившимся воображением, — и в горле бы не пересыхало при взгляде на нее.       Или все-таки пересыхало бы?..       — Никак не могу отделаться от чувства, что все это уже с нами было, — заявляет Шепард. Она не торопится: следует за ним к короткой лестнице, кладет ладонь на поручень, спускаясь к дивану.       — Мы снова летим черт знает куда, навстречу неизвестности, — Гаррус кивает, опуская прихваченную бутылку вина на столик.       — И ты снова приходишь меня проведать, — Шепард садится на край и вытягивает скрещенные ноги. Она переводит взгляд на столик. — В прошлый раз, правда, вина не было.       «В прошлый раз я не чувствовал себя таким идиотом», — думает Гаррус. В прошлый раз, перед Илосом, было проще: не было дурного волнения в груди, не было мыслей, от которых едва избавлял холодный душ. Гаррусу хочется послать все в пекло, да только как? К Шепард влечет; если бы он только был уверен, что не разрушит то, чего коснется, если бы только не гнет прошлых ошибок, тянущий назад.       — Эй, — тихонько окликает Кейлин. Ее пальцы касаются руки — простой, невинный жест, из-за которого мучительно ноет в груди. В этот раз все сложнее, чем перейти «на ты». В этот раз речь не только о том, чтобы поддержать друга.       Гаррус тоже чувствует, как таймер ведет обратный отсчет, и не хочет опоздать.       — Как-то не так я себе все это представлял, — усмехается Вакариан. Шепард ждет, что он сядет рядом; вместо этого Гаррус разворачивается и шагает к аквариуму. Паре лазурных скальдов за толстым стеклом нет никакого дела до происходящего в каюте, а Гаррусу легче притворяться, что подводная жизнь чертовски увлекательна, чем подбирать слова.       Все с ними не так, как он мог бы представить, все с ними неправильно.       — Не знаю, Шепард. Как-то все... — он запрокидывает голову, проводит пальцами по гребню и шумно выдыхает, начиная подозревать, что затея была глупой, а в одну реку не войти дважды. Перед Илосом было легко сидеть рядом и говорить — почему теперь он не может заставить себя сесть на проклятый диван так, что тепло ее плеча будет согревать, а запах волос — дразнить? — Не хочу ничего испортить, когда дело касается тебя. Слишком многое в жизни было не так, и мои проклятые ошибки...       Кейлин молчит слишком громко, так громко, что Гаррус не видит смысла продолжать. Он потирает шрам — с досадой, словно эта отметина на пластине и есть легшее на тело воплощение всех совершенных ошибок. Шепард знает такие жесты — ей ли не знать? Она поднимается с дивана. Кожаное сидение глухо скрипит, а стекло аквариума отражает силуэт. Свет ореолом собирается за ее спиной. Она подцепляет пальцами край плотной черной майки, тянет вверх — Гаррус видит в отражении только движение, игру света, бегущего вдоль дразнящих изгибов. Жетоны ловят блики и коротко вспыхивают белым. У Вакариана перехватывает дыхание.       — Посмотри на меня, Гаррус.       Он смотрит: сначала на тонкий образ в отражении на стекле, призрачный, едва уловимый, позволяющий угадывать и представлять, а потом, повернувшись медленно, все еще сомневаясь и воюя с собой, — на белую шею и плечи Кейлин, на жетоны, лежащие на ее груди, на растрепанные волосы. Она бросает ставшую ненужной майку на диван, делает пару шагов навстречу и берет за руку — когда она прижимает его пальцы к тонкой красной линии шрама на скуле, Гаррус напрочь забывает, что нужно дышать.       — У меня тоже есть парочка шрамов, — говорит Кейлин, и ее тихий голос похож на пьянящий виски. — Здесь. — Он чувствует неровность кожи там, где светится алая нить. — И здесь. — Шепард ведет ладонь вниз, к ключице, тоже отмеченной ярким разрезом. — И здесь тоже. — Еще одна рваная полоса тянется над самой кромкой белья. Гаррус касается шрама осторожно, будто простое прикосновение непременно отзовется саднящей болью, но Шепард лишь заглядывает в глаза, а мягкая округлость груди согревает ладонь.       — Твои-то затянутся, — хрипло откликается Гаррус.       — Но следы никуда не денутся. Шрамы — это след, прошлое, все, через что пришлось пройти, но они не меняют нас, не делают нас хуже, — Шепард пожимает плечом, а Гаррус думает: к черту все. Они и так мчатся на сверхсветовой, мчатся прямо в неизвестность, чтобы оглядываться и считать собственные ошибки и прятаться в них, как в панцире. Ее ладонь, узкая, теплая, ложится на изувеченную пластину с нежностью, заставляющей электрические токи бежать под кожей. Притянуть ближе — обвивает шею, гибко прогибает спину и привстает на цыпочки. Шепард не имеет ни малейшего понятия, насколько желанна; Гаррус поддается и склоняет голову, соприкасаясь с ней лбами.       — У нас слишком много отметин, Гаррус, — шепчет Кейлин, едва касаясь мандибулы губами, — чтобы прятать их друг от друга.       «Что ты делаешь, Шепард, что ты со мной делаешь?..»       До кровати — три коротких шага вслепую, три коротких шага, похожих на танец. Сесть и потянуть ее за собой, удерживая за талию: Кейлин мягкая, податливая, совсем не такая, как турианские женщины — совсем не такая, какой казалась, будучи с головы до пят закованной в броню. Это открытие заставляет касаться ее с трепетной осторожностью, и жесткость собственной чешуи как будто несоизмеримо груба. Сама Шепард кажется хрупкой; Вакариан знает, что это не так, что эта женщина способна вынести больше, чем кто-либо другой, но здесь, сейчас ее можно касаться лишь бережно, затаив дыхание и отчетливо ощущая гладкий шелк кожи под пальцами, заставляющий сердце гулко колотиться в плену ребер. Шепард упирается коленом в край постели, пробегает кончиками пальцев по гребню и снимает визор, откладывает на тумбочку — туда же отправляются и звенящие жетоны. Гаррус выпутывается из ставшей совершенно лишней одежды.       — Ох, — беспомощно выдыхает Шепард, скользнув взглядом по торсу. — Не так я себе представляла турианцев без брони.       — Настолько плохо? — усмешка выходит нервной. Тот еще, пожалуй, вид для человека, думает Вакариан. На шее Шепард бьется голубоватая жилка — Гаррус льнет к ней лицом, вдыхая запах чистой человеческой кожи, так не похожий на запах турианок. Шепард так близко, что пробегающую по ее телу дрожь Вакариан чувствует, как свою. Она смотрит из-под ресниц, кусает губы и неуверенно трогает кончиками пальцев край пластины на груди, обводит крепкие наросты, будто изучая — и прислушивается к себе, слушает, как отступает первая оторопь. Она прижимает ладонь к пластине, сдвигает пальцы выше, ласково проводя рукой по панцирю к шее. Тепло рук плавит жесткий экзоскелет, каждое прикосновение незнакомо, а тяжесть ее тела на коленях собирает внизу живота тугой комок.       — Шепард, — Гаррус неловко касается ее губ, утыкается носом в висок. — Научи меня.       Она учит: прижимается губами ко рту, увлекая в поцелуй — новое восхитительное открытие, разгоняющее кровь. Первый выходит коротким; Гаррус чувствует кончик ее языка, колеблется мгновение и отвечает с самозабвенным пылом. Коготь подцепляет черную полосу бретели, пересекающую ее плечо, и сбрасывает; Кейлин мягко толкает его в грудь, опрокидывая на подушки, заводит руку назад, расправляясь с застежкой, и возвращается, наклонившись к лицу.       Второй поцелуй кажется Гаррусу бесконечным.       Пальцы обводят округлость груди, касаются пятнышка родинки под — Шепард усмехается, пряча взгляд за ресницами. Синий свет от аквариума красит ее кожу и волосы в лазурь, она нависает сверху, упершись напряженными руками в грудь, встряхивает головой, и водопад прядей струится к правому плечу, открывая линию шеи. Так близко — кончики волос щекочут кожу. Гаррус столько раз видел, как Кейлин задумчиво закусывает нижнюю губу — приподымается на локте, прихватывает осторожно, стараясь не задеть острыми зубами, тянет; Шепард скользит рукой вдоль торса и смотрит из-под ресниц, а обычно прохладная зелень ее глаз темнеет, вскипает и плавится. Последняя одежда мягко шуршит под пальцами и оказывается на полу.       Ее тело он пробует не спеша. Удерживать ее за крепкие бедра, поглаживая выступающие косточки, пока она движется, обращаясь плавной волной, ласкать гибкую спину и острые лопатки, любуясь пятнышком родинки под маленькой грудью — как было возможно проводить столько времени рядом с этой изумительной женщиной и не желать ее рьяно, неистово? Она шире разводит колени, льнет впалым животом — вдоль цепи позвоночника бежит дрожь. А едва с ее алых губ слетает «Еще!..» — и из груди рвется тихий довольный рык, и накрывает совершенно глупым, юношеским восторгом. Пальцы впиваются в бедра, движения становятся быстрее, резче, и ресницы у Кейлин дрожат, а выдохи становятся рваными. Дыхание смешивается, сплетается так же, как переплетаются тела, и по белой шее скатывается капля пота, замирающая во впадине между выпирающих ключиц. Его женщина. Ладони Шепард ложатся на лицо. Она проводит пальцами по синей метке на пластинах, наклоняется, коротко целуя шрам, и прижимается ко лбу. Ее имя — то, которое никто из команды еще не называл — так волнительно прокатывать по языку, вышептывая ей на ухо.       Кейлин отвечает глухим стоном: он мягко скатывается с губ и рвет натянутую до предела струну, оставляя шум в ушах, сбитое горячее дыхание и упоительную тяжесть в теле.

***

      Гаррус просыпается, когда тепло ее тела больше не согревает бок. В каюте тихо; мерно журчит вода в аквариуме и едва слышно гудят фильтры. Гаррус открывает глаза — никого. Он садится, проводит рукой по гребню и смотрит на часы на прикроватной тумбочке: слишком рано. Экипаж едва ли заступает на вахту в такой час, разве что Миранду можно застать на месте. Шепард всегда поднималась раньше всех: помнится, первая «Нормандия» едва просыпалась, и даже Прессли, проводящий в БИЦ дни и ночи напролет, только появлялся на мостике, а Шепард уже была там, измеряла шагами палубу, заложив руки за спину, и стояла над звездной картой, разглядывая сплетения созвездий.       И все же хотелось бы видеть ее рядом, растрепанную и сонную. Свою.       Он едва успевает об этом подумать: створки двери раздвигаются, пропуская Кейлин внутрь. Она задерживается на пороге, смотрит на него, улыбается — от такой улыбки ёкает в груди — и встряхивает головой, сдувает падающую на лоб челку. В обеих руках она держит по дымящейся кружке; Шепард пересекает пространство каюты — ее шаг воздушен и легок, бедра покачиваются плавно — и садится на край кровати.       — Не имею ни малейшего представления, как правильно готовить турианский кофе, — заявляет она с ходу, протягивая ему кружку. — Поэтому, если что-то не так — это из лучших побуждений, и я не виновата.       Гаррус усмехается. Что рядом с ней может быть не так?       — Это должно было стать моей заботой.       Шепард пожимает плечом, делает пару глотков и отставляет кружку на тумбочку.       — Я встаю раньше, — просто поясняет она. — Так никто не узнает, что по утрам в мою каюту требуется еще и правобелковый кофе.       Гаррус сдержанно кивает — сложно оспорить. Кружка, согретая напитком, обжигает пальцы.       — Значит, — говорит Вакариан после недолгой паузы, достаточной, чтобы сесть удобнее, — это секрет?       Кейлин хмыкает, смотрит с прищуром — и широко улыбается, когда понимает, почему созерцать темную жидкость в кружке турианцу интереснее, чем ее лицо, хотя мгновение назад все было иначе.       — На «Нормандии» не бывает секретов, — она качает головой. Его кружка оказывается у Кейлин в руках — Гаррусу не слишком хотелось противиться, — а затем — на тумбочке рядом с визором. Шепард придвигается ближе и обвивает руками шею, уютно касаясь кончиком носа метки на пластине. — Не хочу афишировать. Не сейчас. Пусть это побудет только между нами столько, сколько возможно на корабле, где каждый второй член экипажа в курсе всего происходящего.       — Шепард...       Ее палец утыкается в грудь.       — Но в следующий раз кофе несешь ты.       Гаррус смеется — все больше над собой. Можно в чем угодно сомневаться, но только не в этой женщине, не в том, что происходит между ними. «Следующий раз», значит. И дело вовсе не в «паре», который нужно выпустить. Обнять Шепард одной рукой, второй — заправить за ухо прядь волос, копируя жест, заученный наизусть. Она откликается нежностью на нежность: ведет носом по пластине, прижимается крепче — капелька покоя и мира посреди грядущего.       — Ты так красива, — говорит Вакариан, и Шепард улыбается — он не видит улыбки, но чувствует, знает, слышит нотки задора в ее голосе. Кейлин дразнит его, не изменяя своим привычкам:       — Что понимают турианцы в человеческой красоте?       — Я вижу, как они на тебя смотрят. Как смотрит Джейкоб, как смотрели Кайден и тот парень с Цитадели. — Шепард толкает его в плечо, отстраняется, щурится, сдерживая смех, а в ее глазах так легко прочитать: «Хватит заливать, Вакариан!». Он откидывается назад — подушка удобно подпирает спину. Не нужно быть человеком, чтобы видеть то, что заставляет людей следовать за ней до самого конца, каким бы он ни был. — Ты сияешь, Шепард, — говорит Гаррус, и пальцы снова касаются шрама на щеке, спускаются ниже и по памяти скользят по нити шрама на ключице, спрятанной под одеждой. — Здесь... и там тоже. Этот внутренний свет рвется наружу, и его невозможно спрятать.       «Заливаешь, Вакариан», — смущенно бормочет Шепард и прячет лицо на его груди. Они все еще мчатся вперед на сверхсветовой, и неизбежное поднимается вдали, надвигается черной грядой, но...       Вместе они могут больше.       Две кружки с кофе, стоящие рядом, так и остаются забытыми.