Чем же он смог взять ее?

      Парижская весна витала на каждой площади, захватывала элегантные проспекты в свою утонченную атмосферу, втискивалась с мягким треском в тесные улочки, наполненные уютом и расцветающей жизнью, и жила под навесными балконами и крышами. Запах печеных безе нежно переплетался своими невидимыми пальцами с ароматом проснувшихся цветов-феечек. В каких-то кафе на своих мягких животиках лениво румянились круассаны. В воздухе чувствовалась долгожданная свежесть, а игривый ветер гладил кожу при неуклюжем столкновении с прохожими, по-ребячьи бегая по городу и свистя свою городскую песенку, — наверное, он играл в догонялки с самой весной.       Анна неспешно шла по направлению к одной из обителей тишины и нежностей тонкого вкуса французской кухни, а именно в кафе, в котором ждал ее уважаемый друг Франциск. Стук ее каблучков об светящийся матовостью асфальт аккомпанировал шелесту окружающих ее деревьев. Россию не слишком часто приглашали куда-либо посидеть за бокалом изысканного вина, кроме политически важных мероприятий, которые ей до чертиков приелись, поэтому за предложение месье Бонфуа она ухватилась с предвкушением хорошего дня в большом городе Франции, вспомнив, как сильно она любила душевные приемы француза в принципе.       Дверные колокольчики громко засмеялись, будто ждали, когда же женщина зайдет внутрь кафе. Анна Брагинская пробегала взглядом по спинам посетителей, мысленно цепляясь за аккуратную прическу из светлых волос и с лоском подобранную одежду для завтрака в такую прекрасную погоду. Заметив своего давнего друга, она направилась к нему, поправляя разлетевшиеся по ее плечам платиновые вихри.       — Доброго утра, месье, — тонко ухмыльнулась она, увидев Францию. — Я вижу, заждались. Прошу прощения за задержку, — дорога была так трудна...       Франциск лишь только слегка улыбнулся, прикрыв глаза от удовольствия видеть красоту Анны. Он считал ее поистине красивой женщиной, несмотря на тот факт, что она была русской. Мужчина не поддерживал мнение многих о том, что русские девушки достойны од, воспевающих их красоту, — у него была своя теория, в которой раскладываются по полочкам черты настоящей прекрасной мадемуазель. Что греха таить, Россия была для него неким эталоном невычурного жемчужного достоинства, светящегося своей непорочной белизной. Эталоном, в котором опасно что-либо прибавить или, наоборот, убавить.       — Доброго утра, мадемуазель, — решил поддержать официальность в их беседе он. Франциск встал, протягивая ей руку: — Я горячо рад Вас видеть у себя дома.       Она без краски на ее бледном личике приняла его приглашение к столу, взяв его за руку, тихо присела возле окна и поправила слегка задранный подол непослушного легкого платья. Бонфуа сел напротив Анны, заказал у гарсона «всё самое лучшее, что есть в мире, для прекрасной девушки» и сладко протянул:       — Какой замечательный день, не правда ли?       Россия посмотрела в открытое окно, через которое быстро и одновременно безмятежно вошел прекрасный сладкий запах кустов роз, росших вокруг здания. Она с легкой улыбкой кивнула собеседнику в знак неоспоримого подтверждения его наблюдений, созерцая потрясающую красоту непередаваемого великолепия малахитовой растительности парка напротив, которая в солнечном свете приобретала редкий оттенок загадочного и непостижимого парижского романтизма с каждым звоном листочков. Она была удивлена грацией красных роз, почти светящихся от дорожки свечения, отраженной от окон кафе на клумбе. Она тихо пожалела о том, что картину эстетического наслаждения могла запечатлеть только в своей памяти и что через несколько сотен лет она забудет об увиденном, забив голову политическими дрязгами. Она делала это ради воспитанности перед собой.       После нескольких минут углубления в самую сердцевину красоты она перевела взгляд на принесенный заказ.       Тихо стукнулись лакированные бочка бокалов вина, и Франциск не без своих благородных извращений предложил выпить брудершафт.       После совершения странного для Анны ритуала Франция лишь усмехнулся:       — И разве нет желания проверить вино на наличие яда?*       Бонфуа лишь только вызывающе ухмылялся, а Россия с недоумением смотрела на него. Возможно, она что-то слышала про значение, закодированное под его фразой, но никак не могла вспомнить. Да она и не пыталась.       Франциск по-всячески ухаживал за ней: он часто подливал ей еще вина, спрашивал про вкус недавно поданных блюд, интересовался ситуацией в ее доме, делал комплименты о ее новом наряде и часто рассказывал ей свои истории из жизни не без своей пошлинки. Анна лишь многозначительно кивала и делала иногда ремарки во время его длинных монологов, чтобы вытащить его речь непосредственным откликом. Он лишь часто криво посмеивался над своими анекдотами** и поправлял и так идеально уложенные волосы. Она часто поглядывала на время и смотрела в окно, будто выжидала конец завтрака. Птицы сели на подоконник и пели свои исключительные песни.       Анну огорчило излишнее любопытство Франциска. Тот неугомонный француз постоянно без устали стучался в те двери, которые навсегда закрыты для посторонних. Она была приветлива и вежлива, если это было необходимо для налаживания отношений и просто для приятной беседы. Завтрак накалял раздражение до предела. Его постоянные вопросы смогли бы ввести Россию в гнев, но она была слишком спокойна, потому что знала, что скоро все кончится. Ей хотелось домой, чтобы утонуть в холодной нежности в безупречно выглаженном фраке и с холодным выражением лица.       Ей просто хотелось вернуться к тому мужчине, которого она до безумия любила.       — И последнее, — начал Франция, — у тебя кто-нибудь есть?       Анна оставила вопрос без ответа. Решив, что уже определенно пора, она встала и начала собирать свои вещи. Женщина не торопилась: она много раз перепроверяла, не забыла ли она что-нибудь на столе, на полу и тому подобное. Перебрав пальцами несколько купюр из кошелька, Россия положила плату за свою часть заказа на середине стола, безмолвно посмотрела на мужчину и ушла, оставляя за собой плач ее легкого подола платья.       Франциск даже не собирался ее остановить, чтобы извиниться за такой неаккуратный вопрос. Все и так было понятно до четко вырисованных деталей в ее действиях. Все до смешного прозрачно и без пелены перед глазами ясно в этом узнаваемом стиле.       Он был снова взят за нос стариком Англией, хитрым лисом из британской семьи, тем спесивым грубияном, у которого хамство фильтровалось через его национальную манерность.       «Чем же он смог взять ее?» — думал Франциск, не отрываясь от призрачного присутствия России напротив. Он надеялся, что она вернется и попрощается со своей скромной улыбкой. Но она больше никогда не посмеет вернуться, потому что такие женщины больше никогда не возвращаются; по крайней мере, к тем, кто им совершенно не нужен.       Сколько бы Франция ни тонул в своей прикрывающейся утонченности, фальши, пышном празднестве и в прочих богатствах своего самообмана, он никогда не смог бы полностью закрыть свою исполосованную душу, замаскировав ее в барокко, и показаться ей живым, настоящим, реальным, с бурлящей кровью в жилах под неестественной бледностью его аристократичной персоны.       Артур был такой же прожженной жизнью страной, которая не стеснялась своих заштопанных шрамов, даже гордилась ими. Вот — что делало его живым. Живым нужны живые, а не самовыдвинутые иконы.       Он понимал, что на его фоне он был всего лишь красивой куклой с поддельными манерами, с поддельными приторными нотками в голосе, с подделанным изящным стилем, с подделанной рафинированной жизнью. Он бы ни за что не поступился такой жертвой, чтобы его наконец полюбили, — ему было жалко своей заработанной лжи, в которой он, такой величественный, купался, словно в крови. Ему было противно быть собой, и это было без фантазий чистой правдой.       Птицы запели еще громче, и он закрыл окно.