The Man You Take Me For

Человек, который отправляется в тюрьму вместо него– Господин мэр говорит себе, что он может научиться думать об этом человеке как о Жане Вальжане. Я ничего не теряю. Только имя. Даже если это имя будет записано в Книге Жизни. Ему следует сосредоточиться на настоящем. Будут ли шаги без него отдаваться эхом по всей фабрике, чтобы открыть двери утром? Будут ли женщины без него возвращаться домой с заработанными деньгами, завёрнутыми в складки платка, будет ли им что даровать своим семьям? Он изменил множество жизней, будучи господином мэром; его влияние – камень, брошенный в спокойный пруд. Человек, который станет Жаном Вальжаном, – всего лишь один человек. Следуя подобной арифметике, он убеждает себя в этом, не без помощи того факта, что, когда он просыпается посреди ночи и Мадлен стирается в снах о Тулоне, он остаётся наедине с самим собой. И теперь у него нет имени. Он потерял все права на самого себя. Однажды он научился жить без имени. Второй раз учиться всегда легче. Он аккуратно заворачивает подсвечники в ткань и убирает их в сундук. Пустое место на его столе трудно перенести, но есть еще одна утрата, с которой ему придётся смириться, еще один недостаток; это напоминание о благодати, которая, так или иначе, свела бы его с ума. Он не может позволить своей совести сейчас быть хоть немного эгоистичной. Если он сдастся, если он проиграет, если он потерпит неудачу – если вес камня, брошенного им в пруд, утянет за собой остальных вместо того, чтобы вытащить их на берег, – тогда всё было зря. * Козетта похожа на солнечный свет в морозный день. Если бы он был другим человеком, он бы поверил, что она – предвестник надежды на что-то вроде оттепели. Но она сидит на его колене, она играет с куклой с фарфоровым личиком, которую он купил ей, она облизывает свою ложку после десерта; она материальная, дитё Фантины, и абсолютно реальная. Он не может сделать её средством для осуществления своей мечты об искуплении, и он не заслуживает её. Тогда как она заслуживает гораздо лучшего опекуна. – Я думала, ты будешь моим папой, – говорит она. – Я всегда буду твоим папой, – отвечает он, хотя и надеясь на то, что она забудет его. Он кладёт её руку напротив своего сердца. – Ты всегда будешь здесь. Для меня. – Нет, – упирается она, – я буду там, куда ты меня отправишь. – Козетта, школа при монастыре – замечательное место, чтобы повзрослеть. Она гордо задирает свой подбородок: «Но тебя там не будет». Он целует её в щёку и затем в макушку. Места, где его нет, думает он, самые лучшие места, и уж точно те, которые сохранят её в безопасности. Если она – наступающая весна, луч солнца, согревающий зелень и пробуждающий в ней жизнь, то он – туман, оседающий на равнине. Он не заслужил того, как она на него смотрит. Чувство вины – жернов на его шее, который склоняет его голову вниз, который пресекает любую его попытку заглянуть ей в глаза. * Жавер приходит на следующий день с маленьким деревянным слоном в руке. Он растерянно оглядывает фабрику. – Я отослал её, – говорит Мадлен. Вся правда – здесь, в одном предложении, но он добавляет, чтобы удовлетворить любопытство Жавера. – В школу при монастыре. Я пришёл к выводу, что я не тот человек, который мог бы растить ребёнка в одиночестве. – Понимаю, – отвечает Жавер. Он ставит слона на стол. Слон цвета слоновой кости, с синими и красными ремешками ткани, опоясывающими его; этакая маленькая дешёвая безделушка. Он сидит на роликах: как только Жавер отпускает его, он медленно движется по направлению к Мадлену, словно питомец, желающий вернуться к своему хозяину. Это очаровательная игрушка. Козетте бы понравилось. Он проводит пальцем по спине слона. «Я могу отнести это ей», - говорит он, хотя и пытаясь оградить себя от подобных визитов. – Игрушка несущественна, господин мэр. Он не может понять Жавера. Этот человек сделан из камня, но слон – мягкость, доброта, которой он никогда не ожидал, будто бы Жавер хочет как-то извиниться за то, что не поверил в существование Козетты, когда Фантина настаивала на нём. Он кладёт слона к подсвечникам. Он обращается с игрушкой очень бережно, потому что он подозревает, что это намного ценнее, чем Жавер когда-нибудь сможет признать. * Он покупает второго слона для Козетты и отправляет его ей при помощи сестёр-монахинь. Этот подарок щедрее, чем подарок Жавера, и намного больше; этот подарок не имеет значения. Он говорит Жаверу, что ей понравился слон, и Жавер улыбается. Оттепель – опасная вещь. Он не хочет этого делать, не хочет спотыкаться снова и снова о возможность любви и осознания, что он этого не заслужил. * Но нет никакого монастыря, в который он может отослать Жавера, и поскольку он не может избавиться от него, то позволяет себе привыкнуть к нему, и это странно – то, как худшее в Жавере превращается в благословение, направленное на него. Это странно – то, что вблизи у Жавера есть пороки, присущие людям, и это всё меньше напоминает камень. – Вы слишком щедры, - говорит Жавер однажды, после того, как Мадлен превращает группу разрушающихся домов в стройную линию из камня и кирпича, возвращая им изначальный вид за гроши. Он тратит деньги, но это ничего не значит. Он хочет купить то, что потерял годы назад, и это не щедрость, это эгоизм, сияющий для тех, кто его не знает. Козетта перестала писать ему из монастыря. Вместо этого он получает месячные отчёты о её обучении: она хорошая девочка, докладывают сёстры, и она безупречно добра и мила. Она не злится на него; она просто забывает его. Он был человеком, которого она знала в течение трёх дней четыре года назад. Она благодарна, но она не его дочь, и это, конечно, то, чего ему хотелось. Этого отдаления. Он сохраняет письма вместе со слоном и подсвечником. Он не знает, почему собирает эти вещи, которые по праву принадлежат Жану Вальжану. – Я не щедр, – говорит он. Однажды у него было что дать, и он оставил это себе. Он не знает, уберегал ли он свою жизнь и свою свободу от эгоизма, или страха, или просчёта в арифметике жизней и влияний, но он пришёл к выводу, что это было ошибкой. И ошибкой, которая не может быть исправлена: Шанматье мёртв уже как два года, и совесть не столько чиста, сколько сломана. – Вы принимаете меня за лучшего человека, чем я есть на самом деле. – Вы самый замечательный человек из всех, кого я знаю, – говорит Жавер. Он немного поворачивается в сторону, так, что виден лишь порозовевший кончик его уха. * В его снах он говорит Жаверу, я не тот человек, за которого ты меня принимаешь. И Жавер отвечает, а я именно тот, и сокращает дистанцию между ними. Это сон, который он не может убрать куда-нибудь подальше, и поэтому он опасен. * Он навещает Козетту. Она тиха и скромна – абсолютно точно не несчастна, но она больше не ощущается как приходящая весна. Она слишком юна, чтобы выглядеть так по-осеннему. Она держит руки на своих коленях и улыбается ему, словно раскрашенная кукла. – Ты счастлива здесь? – Конечно, господин, – отвечает она. Слово «папа» – еще одна вещь, которую нельзя завернуть в ткань и убрать в сундук; этому слову негде жить, кроме как в его сердце, и там оно и остаётся, словно камень. – Я хочу принять обет, – говорит она. Ему писали об этом. Он не знает, что об этом думать. Он не может испытывать жалость к человеку, обращающему свою душу к Богу, но это не то существование, которое он для неё задумывал, не когда она была маленькой девочкой, отчаянно хотевшей жить, тянувшейся к жизни обеими руками. Он не желает подобного самоотречения для неё, хотя он, если честно, не может утверждать, что знает ту женщину, которой она стала. Это больно – любить её, не зная её. – Страдания за Бога требуют огромных усилий, – говорит он. – Многие люди не были бы так храбры. Она улыбается ему, и на мгновение он видит это – её сияние – и он хочет сказать, что она слишком молода, чтобы обещать так много. Если бы он был её отцом, это был бы его долг – уверить её в том, что она должна подождать чуточку дольше и увидеть, что ещё мир в состоянии предложить ей. Это был бы его долг – сказать, что Бог сам хотел бы убедиться, что такой путь – её личный путь к счастью; сказать, что Бог был бы светом в её жизни даже за пределами стен монастыря, если бы она того пожелала. Но права, которые он имел на неё, он отдал. Ничего удивительного, что она захотела обратить себя к единственному Отцу, который у неё остался. * – Козетта хочет служить Богу, – он рассказывает Жаверу. Сейчас поздний вечер, и Жавер должен был уйти часами раньше, но по какой-то причине они сидят в кабинете Мадлена, пьют и наблюдают за звёздами в окне. – Это благородная цель в жизни, – говорит Жавер. – Она так молода. – Я был моложе, когда сделал свой выбор. Вы однажды сказали, что она серьёзная девочка. – Она не всегда была такой серьёзной. – Дети растут, – говорит Жавер. Мадлен смотрит в небо. Пространство между звёздами темно и твердо, как чёрный янтарь. «Я думаю, ты всегда был серьёзен. Наверное, в младенчестве ты смотрел на мир с подозрением». Жавер издаёт какой-то мягкий звук, похожий на пыхтение, чтобы распознать смех в котором Мадлену потребовались бы года. Он немного пьян, и каждая черта его лица расплылась почти до неузнавания. Мадлен находит невозможным то, что он когда-то думал о Жавере как о человеке неподатливом. Если он камень, то камень, испытанный дождями и временем, камень, в некоторых местах крошащийся от лёгкого прикосновения; сломать Жавера, он понимает наконец-то, было бы так легко. Плечо Жавера ощущается теплом напротив его. Когда он снова подносит стакан к своему рту, это движение внезапно приобретает более интимный характер, чем оно должно иметь. «Нет», – говорит Жавер после недолгого молчания. – «У меня было направление для выбора. Я не всегда был кем-то определённым». Рождённый в канаве. Это то, что Жавер сказал Вальжану, но не Мадлену: он не может знать того, о чём ему никогда в жизни не говорили. – А мы? Мы определились с выбором? – спрашивает он беспечно, будто бы ответ Жавера не значит для него всё, будто бы его жизнь не зависит от того, что будет дальше, приколотая к ним, словно розочка. Розы расцветают в его воображении; неудавшаяся маленькая революция, эта трата крови и жизни, все ещё разбивается о его сознание, как дождь об окно, стекающий серым. – Мы – это мы, так? – Кем еще мы можем быть? – говорит Жавер. – Мы достаточно стары, чтобы сделать наши выборы. Не бойтесь за свою девочку – она знает свой путь. – Но могут возникнуть сомнения. – Сомнения – сожаления об ошибках. Она не совершала ошибок. Он говорит: «Я совершал ошибки». Жавер смотрит на него. Жавер, он думает, не понимает ни ошибок, ни сожалений. – Я не верю, – говорит Жавер и улыбается, – господин мэр. Следующий момент – один из тех, когда время застывает, балансируя на точке опоры. Жавер достаточно близко к нему, он разворачивается так, что Вальжан может почувствовать жар его кожи и запах алкоголя в его дыхании. Уже поздно, и комната освещена тускло, и пустые бутылки из-под вина на столе доказывают, как далеко они зашли, как мало ответственности каждый из них будет нести за то, что произойдёт дальше. Их нечему останавливать. Он не тот человек, за которого его принимает Жавер, но он, в конце концов, человек, и сны, которые ему снятся на протяжении лет, никуда не исчезают с пробуждением. Но – господин мэр, говорит Жавер. Кто он? Если он примет как Вальжан то, что Жавер так осторожно, но так неприкрыто предлагает Мадлену, он думает, что Бог никогда не простит его. Если Бог вообще всё ещё о нём помнит. Это будет чем-то вроде воровства. Для Жавера, насколько он знает, это будет ещё хуже. Это будет насмешкой, а насмешка – не то, что Жавер сможет когда-либо перенести. Он говорит: «Уже поздно». – Да, – говорит Жавер. – Вы, должно быть, устали. Но он не отвечает ничего, и где-то в сознании Жавера, должно быть, закрывается дверь, и он встаёт, разминая затёкшие руки. «Конечно. Я задержал вас слишком надолго». – Нет– – Я вёл себя неосмотрительно, – говорит Жавер. Он ищет свою шляпу. Слишком поздно говорить нет. Слишком поздно говорить останься. Слишком поздно говорить о любви, или о времени, или о именах, говорить, что он сделал неисчислимое количество ошибок в невозможных обстоятельствах, говорить, что он обрёл благодать, не даруя его, и он больше уже не уверен в своем прощении. Слишком поздно для него и Жавера, и ночное небо слишком тёмное, и, когда Жавер уходит, щелчок закрываемой двери сравним разве что со звучанием труб в Судный день. Он пьёт до самого рассвета, но он не может забыть и не может, не может, не может обрести покой. * Он не видит Жавера около месяца. Когда он видит его снова, Жавер просто говорит, что его переназначили. Он не спрашивает, было ли это просьбой самого Жавера. Он не глуп. – Я бы хотел, чтобы всё вышло по-другому, – говорит он. Жавер слегка склоняет голову. «Вы добры, господин». – Вы так– отдалились. Я не хотел этого. – Я предполагал, – говорит Жавер. – С вашей стороны было великодушно не замечать. Но мне стоит идти. В нём что-то изменилось теперь: он держался так же, как в самом начале их знакомства, но теперь подобное поведение выглядело даже опасным, будто бы Жавер балансировал на самом краю бритвы. Та дверь, которую Мадлену нужно достичь, всё ещё закрыта и заперта. Он рискует всем: «Будет по-другому, если вы останетесь». Они одни – он тянется и не достаёт до руки Жавера. Расстояние между их пальцами невелико, но вместе с тем огромно; его нельзя чем-то заполнить. «Я буду другим». Он мог сказать что угодно. Он мог признаться. Будет ли это искуплением дальнейшего греха? – Никто не может стать другим, – говорил Жавер. Он не говорит это со злостью – среди всех грехов Жавера нет злобы. Но он жёсткий, а время, когда всё могло быть по-другому, теперь прошло. – Вы не сделали ничего такого, что следовало бы сделать по-другому, в любом случае, но все ваши поступки совершены из жалости. Вы бы спасли кого угодно, это так. Я бы всего лишь пожелал стоять рядом с тобой. Лицом к лицу. Он пытается как только может. Если он не сможет удержать Жавера, если он не смог удержать Козетту, по крайней мере, ему остается надеяться, что где-нибудь и для него будет жизнь. – Вы изменились, – говорит он. Он настаивает на этом. – Вы больше улыбались. Вспомните, пожалуйста– – Это был сон, – Жавер избегает его взгляда. – Люди не меняются. Не навсегда. Два серебряных подсвечника, покрытые пылью, в закрытом сундуке, игрушечный слон, письма из монастыря; он отвернулся от стольких вещей по прошествии лет. Он украл любовь и милосердие и потерял их, расточительный сын, который тратит своё наследство так непредусмотрительно и глупо. Есть человек, который умер в Тулоне, скованный именем Жана Вальжана по рукам и ногам. - Нет, - говорит Мадлен в конце концов. – Наверное, не меняются.